И не был он ни сломленным, ни покорённым - ему было всё равно, что с ним будет и что скажет ему Владимир. Отрешённо глядел он на варягов, стражей своих. Без тени интереса - на киевлян, что выбегали чуть не под копыта его коня и валились в ноги в радостном земном поклоне.
В теремном дворе он слез с коня. И двор княжеский показался ему каким-то маленьким и пустым. Поднялся по скрипучим ступеням терема на высокое крыльцо. Двое варягов растворили перед ним двери и пропустили в покои. Блуд, шедший сзади, тут же закрыл их и, повернувшись к свите княжеской, сказал:
- Нечего ходить! Они братья - пусть меж собой сами поговорят!
И свита покорно сошла во двор.
Но Ярополк не дошёл до палаты, где ждал его Владимир. Прямо перед ним, заслоняя двери в следующие покои, вырос Свенельд, совершенно седой и похожий на мертвеца. Он взмахнул рукой, и два варяга, мгновенно вытащив короткие мечи, сунули лезвия князю под рёбра. Князь обмяк и тихо сполз к ногам Свенельда...
* * *
Бешеным махом подошла к Родне орда печенега Ильдея, но уже откатилась варяжская дружина. И вовремя! Иначе не миновать бы сечи! Себя не помня, летел Ильдей от самой дальней заставы в степях у Хазарии на выручку Ярополку, по пути заворачивая все встречные печенежские орды и славянские сторожи с собою. К Родне подошло войско, способное сбить осаду с города.
- Где князь? - прокричал Ильдей. Отряд грохотал копытами по мосту у главной башни.
- В Киев с братом мириться пошёл, - ответили со стены.
Заворачивая бешеного коня, с отрядом самых верных, преданных воинов-печенегов Ильдей поскакал к Киеву. Они влетели на мощёный двор, тут их и побрали.
Их повязали в теремном дворе, куда конников пропустили предупреждённые варяги. Двое или трое всадников замешкались у ворот и, поняв, что хан пропал, поскакали обратно к Родне. Ханских дружинников побили стрелами, а самого его, тяжко раненного, снесли в погреб, который был тюрьмой при княжеском дворе.
Поздно ночью уцелевшие печенеги доскакали до Родни.
- Что с князем? - закричал выбежавший им навстречу Варяжко.
- Всех убили! - ответили всадники.
Это не совсем было правдой! Убили не всех. Но ни Ярополк, ни Ильдей уже не пребывали в мире живых.
Проклиная Киев, Владимира и коварство язычников, Варяжко увёл остатки дружины и орды Ильдея к печенегам и долгие годы был злейшим врагом Владимира, не единожды наводя печенегов, не простивших убийство Ильдея, на княжеские города и сторожи.
Он примирился с князем много лет спустя, когда Владимир клятвенно заверил, что не убивал Ярополка, что ценит Варяжка за верность присяге и что виновные в смерти Ярополка наказаны.
Наказал он предателей - предательством.
В непрерывных пирах и бражничании прошло несколько месяцев. Владимир сидел на престоле киевском и правил единовластно. Принимал послов и всё больше понимал, что самый выгодный ему союз - союз с Царьградом.
Византия не лучше Хазарии, но ей были нужны не деньги и не рабы, а воины! Вот на этом и сыграл "рабычич" Владимир. Приманив варягов, что возвели его на киевский престол, щедрыми посулами и даже выдав им вперёд часть жалованья, почти всю дружину варяжскую он отправил ко двору императора византийского.
Весёлая, хмельная варяжская братия долго грузилась на струги и дракары. Лезли обниматься и целоваться ко князю, и он обнимал и целовал каждого, благодаря за службу и уверяя в вечной дружбе. Вёл дружину Свенельд. Он, как старый коршун, сел на носу передового корабля и повёл флотилию знакомой, не раз хоженной дорогой в предвкушении скорой и обильной добычи.
- Жди нас, князь, обратно с победою! - кричали хмельные варяги. - Держись, мы скоро вернёмся!
Князь улыбался, махал рукой на прощание и пуще всего приказывал беречь византийского посла.
- Не сомневайся, доставим, как яичко целёхонькое! - гогоча, кричали варяги.
Если бы знали они, какое письмо императору везёт византийский посол! Вряд ли уцелел бы и князь, и Киев, попади послание им в руки. Владимир просил императора загнать варягов как можно дальше, в самые кровопролитные сражения, по возможности разделив их на малые отряды.
"Прошу тебя как брата, - писал он, - пусть ни один из них не вернётся! А кто надумает воротиться, да будет убит без милости и брошен без погребения, как собака…"
Воистину собаке - собачья смерть. Не вернулся никто.
Об этом письме знал только один человек кроме князя - дядя его и воспитатель, брат Малуши, древлянский воевода, славянин Добрыня.
- Возвращать их из Византии нельзя! - сказал он, соглашаясь с племянником и глядя вслед уходящей по Днепру флотилии. - А только осталась с тобою дружина малая! С такой не навоюешь! И ты нынче вроде как голый среди волков!
- Ничего! Пойдут дождички - будут и грибки! - весело притопнув каблуками, сказал разудалый князь, сияя беспечной улыбкой.
- Князь нынче, почитай, без дружины, - повторили в пещерах киевских два монаха, получая от игумена благословение на послушание новое, незнаемое прежде. Идти каликами убогими по всем землям и приводить в дружину княжескую верных воинов Христовых.
* * *
- Ибо князь киевский ноне как на весах, - говорили калики Ивану и Илье, - что на чаши брошено будет, то и перевесит. Придут язычники - повторится история Ярополка и Святослава, придут люди новые - станет князь с народом своим заедино. И просветится страна, и скрепится светом православия.
Слушал это старый Иван и понимал, что сын уйдёт, и уйдёт навсегда. Понимала это и мать, но сказать не смела - да её никто и не спрашивал, что она думает. Недаром ведь говорилось у степняков: "Конь и женщина - твари Божии, которых всегда водят. Дочь - отец, жену - муж, мать - сын". Если отклонения от этого правила и были, то лишь для представительниц знатного рода варяжского. У варягов женщина была свободнее, чем у славян или у иных народов. Она могла сама принимать решения и подавать голос, а в других семьях никто женщину и не спрашивал. Что ничуть не уменьшало её страданий...
Страдала и жена Ильи, понимая, что муж уйдёт в неведомые края и, может быть, там голову сложит - ведь не на гулянку идёт, не на пир, а на труд воинский... И они бы совокупно могли удержать Илью, не пустить! Могла жена с матерью за него уцепиться, повиснуть, чтобы только с душой мог от себя оторвать. Мог и отец запретить - под страхом отцовского проклятия, - никуда бы Илья из родного дома не тронулся, но довлело над всеми карачаровцами чудо Ильина выздоровления.
Ежели не сидел бы он сиднем в расслаблении да не исцелили бы его молитвами старцы - не отдали бы своего единственного сына и заступника-кормильца кровные его. Удержали бы.
Исцелённого же Илью почитали, как воскресшего Лазаря.
Односельчане даже побаивались его, как выходца с того света, как пришельца из тьмы внешней, из царства мёртвых. Установилось вокруг Ильи кольцо почтительного отчуждения. И он понимал, что к прежней жизни у него возврата нет. Чувствовал он на себе печать избранности на подвиг, и хоть страшился его, и тяжко было ему отрываться от дома и следовать в жизнь неведомую, а ослушаться гласа Божия не мог. Он смотрел на сродников своих нынче будто с корабля уплывающего. И хоть телесно пребывал с ними, а всё же не так, как прежде, - глядя на многое будто издали, с тоской и печалью, не в силах высказать им всей своей любви.
- Так что, - сказал воскресным днём Иван сыну, - пора... Чего зря тянуть время? Чему быть, того не миновать!
Голосьбой ответили ему женщины. Но Иван велел служить молебен и сбираться.
Две недели шли сборы. И главным из них было сбирание коней. Кони в селище были не табунные, а стойловые. Пасли их летом в огороженных левадах вооружённые табунщики. И когда калики перехожие впервые увидели коников - диву дались!
Кони были бурые и вороные, рослые и дельные, каких прежде ни в Киеве, ни в иных местах монахи не видывали. Массивные, широкогрудые, с кремнёвыми копытами, выносливые и силы необыкновенной - как раз под всадника, закованного в тяжёлые доспехи. Кони были добронравны, послушны и безбоязненны. Особая, невиданная прежде красота была в их тяжком беге, в игре мышц на груди, в том, как прочно и жадно цепляли они землю копытами, как гордо несли всадника. Особой же приметой породы была сказочно длинная волнистая грива, достигающая чуть не до земли.
Каждый конь воспитывался всадником с первых дней рождения, поэтому не знал он страданий при первом объезде, как тот конь, коего брали из дикого табуна и навек отымали волю. Не принимали они муки заламывания в оглобли, потому как приучали их к работе постепенно, не тычком-рывком и страхом, а лаской да уговорами. Через это каждый конь ходил за хозяином как собака, из рук его ел и ему одному служил. Во всё время, что был Илья в расслаблении и немощи, жеребёнок-стригунок и коник Бурушка ждал его. Успел бо Илья привадить его с малолетства, и никого, кроме Ильи, Бурушка не признавал.
К нему, как ребёнку своему, кинулся воин, едва чуть окреп и стал ходить. Его - коня застоявшегося, вошедшего в тяжкую силу, в самый расцвет мощи и быстроты, - вывел он на росные луга. Его гонял по песку, по воде, укрепляя ножные мышцы, отвыкшие в стойле от движения. Его растирал соломенными жгутами, его холил и отпаивал сытой - запаренным в молоке зерном, чтобы конь, без работы скудно содержавшийся (дабы не прилила не находящая выхода сила к ногам, чтобы не обезножел коник в опое, не сорвал сердце от обильной жидкости и не потеря воинской стати от обильной еды), теперь мог набрать тело. Вернуть прежние стати и резвость.
Через малое время нёс неосёдланный Бурушка Илью по лугам и перелескам, удивляя встречных и видевших его, как стихия вольная, грозовая... На языческого бога войны походил Илья, сидевший на Бурушке. Бурушка косматенький, разметав длинную гриву по ветру, тяжким скоком своим сотрясал округу. Не один европейский рыцарь заложил бы всё имение своё, чтобы получить такого коня. Такой конь стоил замка! В нём долгой работой коневодов и милостию Божией была слита кровь горячих степных коней - низкорослых, сухих и злых до скачки, на коих пришли предки Ильи из-под гор Кавказских, кровь осторожных, чутких и отважных вороных коней горных, которые на любой тропе копыт не снашивали, во тьме кромешной по слуху шли краем пропасти. И коней лесных - густых телом, высокорослых, сильных и выносливых... Слитая в едином теле кровь разных пород дала породу невиданную.
Мощный воинский конь поразил монахов, знавших толк в коневодстве и в лошадях, повидавших коней хазарских и византийских, коней низкорослых и выносливых, как собаки, - варяжских, ведомых с севера - из страны Гардарики, рыхлых копей Балтики, нарядных - Польши...
Это был конь породы новой!
Мощно ступал он по земле, легко неся многопудового всадника, принимал с места, перемахивал через поваленные стволы деревьев, осторожно шёл по незнакомому грунту, слушался малейшего приказа хозяина, словно был слит с ним в единую силу. Разумно, по-человечьи глядели глубокие, тёмно-фиолетовые и янтарные на просвет, породистые глаза его. Горячо и жадно хватали воздух трепетные ноздри, пламенея алым огнём, когда конь ярился или чуял опасность...
- Истинно! - признали калики. - Никогда не видели мы коня такого!
- Господь нас за труды вознаградил, - скромно сказал Иван-бродник - старый отец Ильи.
Когда же стал в стремя, во всём сиянии голубоватой кольчуги, воронёных поручей и панциря, в остроконечном шлеме с бармицами, сам Илья Иванович и явились они взору в невиданной мощи, слитой из силы и стати коня, красы человека и грозы оружия, - калики невольно сняли скуфейки.
Грозный воин вёл отроков своих ко граду Киеву. Грозен и светел был лик его, ясен взгляд, и далеко виделся выкованный на алом круге щита равный христианский крест.
Как и полагалось рыцарю, следовал Илья не один, но с отрядом малым. Четыре оруженосца, на конях лёгких, подвижных, масти гнедой и рыжей, вели по паре коней вьючных - маленьких, но необыкновенно выносливых, масти соловой, масти весёлой, особливо ежели соловый коник бывал чубарым, то есть шли по шкуре гнедой или рыжей большие белые пятна.
Вослед за конниками поспешали шестеро лучников - тоже в железных доспехах, со щитами большими деревянными крашеными, окованными, чтобы можно было нижним концом вбить такой щит в землю и укрыться за ним в пешем строю.
Все отроки дружины малой были обучены изрядно. А вёл их старый бродник, что помнил и службу хазарскую, и службу киевскую, где служил в дружине княжеской. Это он обучал отроков рукопашному бою, бою на мечах, лучной стрельбе и всем премудростям тяжкого воинского труда.
Отслужили обедню. Стали прощаться. Обвисли на отроках матери и молодые жёны. Припали к плечам Ильи мать и жена, будто крылья - в белых своих славянских рубахах. Гладили холодную кольчугу, которая царапала им щёки... Дочь Ильи цеплялась за юбку матери - хныкала. А Подсокольничек, у деда па руках, таращился, ничего не понимая и не ведая, что отец из дому в края неведомые уходит.
- Ну, будя! - сказал Илья, утирая слезу. Перекрестил и перецеловал детишек. Простился с воинами, оставшимися защищать от недругов Карачарово селище. Стиснулся в объятиях с отцом.
Долго стояли они, положив друг другу на плечи кудрявые головы. Один - седую, другой - смоляно-чёрную... Разомкнулись.
Пала дружина с воеводою своим Ильёю оставляемым родителям в ноги, поцеловала землю отцов и, накрывшись чёрными папахами-клобуками, пошла по лесной тропе на запад.
Всхлипывая, опустив бессильные руки, стояли женщины. Жадно глядели вслед уходящим отцы и младшие братья.
- Да ниспошлёт Господь им победы и поспешения во всех делах, - вздохнул священник.
- Дай Господи! - истово перекрестился Иван. - Не будет в делах их Божией милости - и нас не будет. Не устоять нам тута. Сомнут всех поодиночке супостаты.
Приходили калики перехожие,
Они крест кладут по-писаному,
Поклон ведут по-учёному,
Начинают чарочку питьица медвяного,
Подносят-то Илье Муромцу.
Как выпил-mo чару питьица медвяного,
Богатырско его сердце разгорелося,
Его белое тело распотелося.
Воспроговорят калики таковы слова:
"Что чувствуешь в себе, Илья?"
Бил челом Илья, калик поздравствовал:
"Слышу в себе силушку великую".
Говорят калики перехожие:
"Будешь ты, Илья, великий богатырь,
И смерть тебе на бою не писана:
Бейся-ратися со всяким богатырём,
И со всею поляницею удалой".
Глава 7
Соловый белоглазый...
Отряд, вышедший из Карачарова, особо не таился, но и на рожон не лез. Храбростью не бахвалился. Знали, что вокруг люди разных племён и языков и каждый за свою правду стоит супротив соседей. И наречия у всех разные, и вера... А киевских князей хоть и почитали за власть, но дани им норовили не платить, отсиживаясь на залесских украинах каганата Киевского. То, что карачаровский род выслал в Киев Илью, для окрестного люда секретом не было. Вроде никто никого не видал, никто ни с кем не переговаривался, а весть мигом все племена облетела и до самых дальних докатилась. Запомнили имя идущего в дружину князя киевского Владимира - Илья. Но пока что знали о нём, что это сидень карачаровский, который в городище своём сидел тихо, с соседями не враждовал, но и своих обижать не позволял. А тут явились к нему из Киева монахи - калики перехожие, и оставил он отчину свою и родителей. "То ли договор какой выполнял давний, то ли славы искать пошёл в неведомые края?" - шептались окрестные славяне-кривичи.
Пересвистывалась по лесам соловая и белоглазая меря, на своём языке оповещая родичей про Илью.... Но большинство мерян были людьми мирными, жили с карачаровцами хоть и не в любви, а и не во вражде. Не мешали друг другу, и ладно. Одни - охотники, другие - пахари.
Одни по лесам да ловам рыщут, другие - пашню орут; одни зверя промышляют, другие - хлеб растят. А земли вокруг много, и лесов и рек в достаточности, и на пашню, и на ловы всем хватило.
Протараторили об Илье болгары, а от болгар и к хазарам (что путь по Волге из Скандзы в Персию держали до пересечения с Великим шёлковым путём) весть донеслась. Там порядок воинский всё в точности, спешным делом, в Итиль-город донесение доставил. И призадумались хазары-иудеи, что держали в каспийской столице власть: "А не стягивает ли Владимир-князь войска для нападения на Хазарию, как это делали Хельги и Святослав?" - "Да нет! - отвечали другие. - Великий Пейсах надолго вразумил славян! Нападения на Хазарию не будет". Однако в Киев посылали спрос с лазутчиком к жившим там иудеям: "Какие думы князь Владимир по поводу похода на Хазарию имеет?"
Но из Киева отвечали, что походу на Итиль не бывать! Владимир о том и не помышляет. А что идёт в Киев какой-то Илья, из беглых подданных Хазарского каганата, так ведь мало, что ли, их, бродников, скитается по Дальним местам и пустыням? Придёт час - изловим! Не он первый, не он последний! Пусть пока на воле потешится, как скотина, в луга отпущенная, тело нагуляет, а там его и словить можно, и если не на невольничий рынок отправить, то к какому-нибудь делу, для Хазарского каганата нужному, приладить... Скажем, на Византию или на Кавказ в поход. Там рабов либо добыть, либо голову сложить... И то и другое Хазарскому каганату на пользу. Князь же Владимир стольнокиевский никаких военных приготовлений не ведёт и воинов не сокликает. А Илья этот, карачаровец муромский, идёт неизвестно кем званный и для какой службы - неведомо. Самочинно.
"А что? Не напасть ли на Карачарово городище? Не взять ли там рабов для рахдонитов с Шёлкового пути?" - запрашивали киевских иудеев из Хазарии.
"Нет! - отвечали знающие люди. - И Муром, и Карачаров отстоят от Волги-реки далеко. Илья ушёл из городища, почитай, один, только несколько с ним дружинников-гридней. На пальцах пересчитать всех можно. Карачаров дружиной не уменьшился. И хоть невелика она, а пока воины кагана от Волги до городища доберутся - все люди из города убежать успеют, и в лесах их не найти. А дружина карачаровская много может вреда поделать. Кроме того, сейчас все племена в тех украинах залесских не в миру живут. А приди кто со стороны, пленить да неволить, - враз помирятся. И тогда они - сила!"
В каганате помнили, как объединились хазары горные и речные с иудеями-пастухами, когда на Дербент напали арабы. И как из этого единения родился Великий Хазарский каганат.
- Не надо врагов усиливать! - таков был приказ кагана. - Брать рабов из-за Урала. А украины Залесские пока не трогать. Для сей нивы время жатвы ещё не подошло.
Потому успокоило чиновников хазарских самое главное сообщение: "У князя Владимира стольнокиевского денег на содержание даже небольшого нового отряда нет. Потому пойдёт назад от Киева Илья-карачаровец несолоно хлебавши... Отпущенный восвояси за ненадобностью. Были бы у Владимира деньги - давно бы большое войско собрал. А так все бояре да гридни наперечёт. И о том Илье-карачаровце ничего такого, чтобы его в дружину брать князю, не известно. Ничем он не прославлен и ни от кого не знаем! За что в княжеском терему его привечать да в гриднице, и без того переполненной, его оруженосцам место давать?" На том и позабыли на время про Илью.