Летом 1942 года моряки Черноморского флота воинским эшелоном возвращались в свои экипажи. Неожиданно путь эшелону преградил немецкий десант. Краснофлотцы приняли бой, но, вынужденные далее следовать своим ходом, организовали отряд во главе с Иваном Никулиным - и продолжили свой путь по немецким тылам к Чёрному морю.
В основе повести - реальный факт из публикации газеты "Красный флот".
Содержание:
В госпитале 1
На большие дела! 1
Путь-дорога 2
На фронт! На фронт! 3
Первый бой 4
В овраге 4
"Юнкерсы" с веста!. 5
Прощайте, друзья! 6
Тихон Спиридонович 6
"ФД-1242" 7
Отрезаны!. 8
Слезы Маруси 8
Давай, "Федя"! Жми, "Федя"! 9
По селам и хуторам 9
Ночные раздумья 11
В разведку 11
Рыжий фараон 12
Якорь погубил 13
Военная хитрость 14
Налет 15
Подвиг Тихона Спиридоновича 15
Наши наступают 16
Клятва 16
Дружки 17
Испытание 17
Преступление Тихона Спиридоновича 18
Последняя ночь 19
Казнь Маруси 20
Палачи бегут!. 21
У переправы 21
Неравный бой 22
Бессмертие Ивана Никулина 23
Вперед, на запад! 24
Леонид Соловьев
Иван Никулин - русский матрос
(Быль)
В госпитале
Главный врач военно-морского госпиталя Сергей Дмитриевич Анкудинов был человеком смелым - шел на самые рискованные операции. И если такая операция удавалась, Сергей Дмитриевич прямо-таки влюблялся в своего пациента и отпускал из госпиталя со вздохами.
Когда моряка Никулина, бывшего шахтера из Донбасса, доставили в госпиталь, дежурный врач безнадежно сказал.
- Двое суток - больше не вытянет. Удивляюсь, как его довезли.
Моряк, и в самом деле, был очень плох. Весь изрешеченный пулями и осколками, он даже не стонал; лицо покрывала синеватая бледность, так хорошо знакомая врачам. Позвали Сергея Дмитриевича. И здесь, над распростертым, почти бездыханным Никулиным, начался у него с дежурным врачом спор, перешедший даже в легкую ссору.
- А я вам говорю - выживет! - горячился Сергей Дмитриевич. - Вы на грудь посмотрите, на бицепсы! Если такие у нас помирать будут, куда мы с вами годимся? На камбуз нас, картошку чистить!
- Но такая потеря крови! - говорил дежурный врач. - Пробито легкое. Он безнадежен.
- Я запрещаю вам произносить это слово. В моем госпитале врачи должны верить. Врач без фанатической веры в медицину - это, извините, не врач, а холодный сапожник!
- Я просил бы… - обиделся дежурный и, выпрямившись, застегнул верхнюю пуговицу своего халата.
- Довольно! - строго начальственно прервал его Сергей Дмитриевич, выпрямившись, в свою очередь. - Я сделал вам замечание, будьте добры соблюдать устав и не возражать. Этим раненым я займусь лично. Распорядитесь, чтобы мне приготовили стол для переливания крови.
Сергей Дмитриевич затеял крупную игру. Он рисковал многим - он ставил на карту свой авторитет, свою профессиональную репутацию. Но служба во флоте, хотя и по медицинской, нестроевой части, обогатила характер Сергея Дмитриевича чисто морскими черточками: от опасностей и трудностей не бегать, если уж рисковать, то не оглядываться.
И он выиграл! На всю жизнь запомнилась ему тревожная, трудная ночь, когда с камфарой и шприцем наготове он до рассвета сидел у койки Никулина. Моряк метался, бредил, стонал. В его могучем теле шла отчаянная борьба, временами сердце замирало, почти останавливалось, тогда на помощь приходил Сергей. Дмитриевич. Укол, минута затишья - и борьба начиналась снова. Сергей Дмитриевич, следил затаив дыхание - не упустить бы момент, не опоздать бы!..
На рассвете он был вознагражден за свои труды и волнения: чутким ухом он уловил первый спокойный вздох моряка.
Сергей Дмитриевич закрыл глаза и откинулся в плетеном кресле. Он очень устал, во рту было сухо, кружилась голова. Но сквозь глухую слабость и утомление все сильнее поднималась в нем из глубины сердца волна высокой, благородной радости. Уверенным упругим движением он встал, широко и сильно потянулся, заложив руки за голову. Зеркало отразило его сухое лицо, упрямый подбородок, жесткий седеющий бобрик на голове. "Молодец! - негромко сказал он, глядя в глаза своему отражению. - Можно сегодня и похвалить!"
Он подошел к окну, - поднял штору. Рассветный сад пахнул в лицо ему влажной росистой прохладой. Всходило солнце, вершины деревьев горели в прозрачном и тихом пламени, края высоких облаков расплавились и озолотились. Сад просыпался, птицы возились в кустах, чирикали и щебетали, встречая солнце, а оно поднималось - огромное, доброе, горячее, несущее миру свет и жизнь.
На большие дела!
Никулин поправлялся быстро. Сергей Дмитриевич пристально, ревниво следил за его здоровьем, осматривал через день и с каждым разом все крепче, все веселее хлопал по голой тугой спине.
- Гудит! Колокол! Вот это порода, это я понимаю!
Через полтора месяца Никулин впервые вышел в сад погулять. А еще через месяц он явился однажды утром в кабинет Сергея Дмитриевича.
- Слушаю, - сказал Сергей Дмитриевич, отложив перо. - Что случилось?
- Не могу я больше, - сказал Никулин. - Ночей не сплю. Если уж мне суждено от немецкой пули погибнуть - пусть. - На это я согласен. А здесь, в госпитале, я от бессонницы помру.
- Ага-а! - протянул Сергей Дмитриевич. - Понимаю, картина ясна. Вы не бойтесь - от бессонницы не помрете. Я вам снотворные порошки выпишу, будете принимать на ночь.
- Мне порошков не нужно! - взмолился Никулин. - Вы меня из госпиталя выпишите. Я там долечусь, на фронте. А здесь нет больше моего терпения. Сердце горит!..
- Вот бедняга! - сказал Сергей Дмитриевич с насмешливым сочувствием в голосе. - И бессонница у него, и сердце больное. Придется вам по инвалидности в отставку идти, по чистой.
И вдруг, выкатив глаза, командирским тоном закончил:
- Довольно разговоров! Еще вы меня будете здесь учить, кого и когда выписывать! Сам знаю! Отправляйтесь в сад, гуляйте! Кругом - марш!
С тех пор такие разговоры между ними, повторялись каждую неделю: Никулин просил, Сергей Дмитриевич неумолимо отказывал.
Никулин тосковал и томился. Ему думалось, что товарищи, прибывшие позже и еще не покинувшие своих коек, смотрят на него с немым осуждением: выздоровел, ходит, ест за троих, а о фронте даже не вспоминает… Он в душе был очень совестлив, Иван Никулин, и такие мысли были ему нестерпимы.
Всему на свете бывает конец, пришел конец и терзаниям Ивана Никулина. Настал день, когда, сняв госпитальный халат, он надел тельняшку, старый, потертый, пробитый пулями и старательно заштопанный бушлат, черные брюки навыпуск. Отныне он не принадлежал больше врачам, санитарам, сиделкам, он принадлежал флоту, фронту.
Вот и литер и проездные деньги в кармане, получен сухой паек - можно трогаться в путь! Загудит паровоз, колеса заведут свою бесконечную скороговорку, и поезд помчит моряка Ивана Никулина на фронт, все ближе и ближе к огнедышащим полям сражений. Там и только там его место, только там сможет он успокоить свое раскаленное сердце и, заглянув в мертвые, пустые глаза очередного фашиста, сказать себе: "Правильно живешь, Иван Никулин! Не зря тратили на тебя лекарства и бинты в госпитале!".
На прощание Сергей Дмитриевич пригласил Никулина к себе в кабинет. По вощёному паркету тянулась от окна солнечная полоса, на столе в графине светилось вино, солнечные лучи, пройдя сквозь него, окрашивали скатерть в прозрачно-рубиновые тона.
- Садитесь, Никулин, - сказал Сергей Дмитриевич. - Вот и пришлось нам проститься.
Никулин сел. Он был смущен и взволнован таким вниманием. Глухо ответил:
- Да, пришлось. Ничего не поделаешь, Сергей Дмитриевич: война.
- Это верно, конечно, - отозвался Сергей Дмитриевич. - А все-таки обидно. Лечил я вас, лечил, резал, бинтовал, разными лекарствами пичкал…
- Спасибо, Сергей Дмитриевич, - сказал Никулин. - Разве я не понимаю - без вас я в земле давно бы лежал.
- Ну, такого богатыря, как вы, уложить в землю - это, знаете, долго работать надо. Ну что же, выпьем за будущую встречу.
Он придвинул к Никулину вазу с яблоками, бокал, взялся за графин - и вдруг передумал.
- Впрочем, я сфотографирую вас сначала. На память. Ничего не имеете против? Тогда садитесь вот сюда, к окну: здесь света больше.
Из шкафа с книгами он достал "лейку" и щелкал ею, снимая Никулина и в фас, и в профиль, и сверху, и снизу, до тех пор, пока не кончилась в катушке пленка.
- А теперь пожалуйте к столу!
После второго бокала Сергей Дмитриевич протянул Никулину коробку папирос "Люкс".
- Это вам на дорогу. Курите и меня вспоминайте. А когда папиросы кончатся, тоже не забывайте.
Губы Никулина дрогнули.
- Сергей Дмитриевич! - сказал он с упреком, - Что я, фриц какой-нибудь, чтобы добра не помнить? Я русский человек, я добро вовек не забуду.
Покраснев, он полез в карман и достал маленький, любовно отделанный мундштук.
- Думал я, думал, что подарить вам на память. Трубку хотел вырезать - большой я мастер трубки вырезать. А для нее самшитовый корень нужен - где его достанешь здесь? Вот я и решил пока мундштучок вам сделать, а трубка за мной. Приеду на Кавказ, достану корень и, если жив буду, привезу вам трубку после войны.
- Спасибо, - сказал Сергей Дмитриевич. - Ну что же, обнимемся напоследок.
Обнялись и крепко поцеловались.
- Счастливый путь, Никулин. Себя на фронте берегите, зря под пулю не лезьте. Зря погибнуть - какой же в этом толк?
- Точно! - подтвердил Никулин. - Ни толку, ни чести. Вы за меня, Сергей Дмитриевич, не беспокойтесь - я зря не погибну. Мне жизнь нужна, потому что я не так себе на фронт еду. У меня замысел есть. И еще скажу, Сергей Дмитриевич: живой ли буду, погибну ли, все равно вы обо мне услышите! Даю свое морское, флотское слово!
На том и расстались.
Минут через пятнадцать в кабинет вошел дежурный врач, удивился, увидев на столе в такой ранний час графин и бокалы. Сергей Дмитриевич пояснил:
- Это мы с Никулиным прощались. Проводил я его на фронт…
Вздохнул, добавил:
- На большие дела пошел парень!
Путь-дорога
Моряк в одиночку путешествовать не любит да и не умеет. Скучно ему без родных бушлатов и бескозырок - не с кем вспомнить общих знакомых из Кронштадта и Севастополя, потолковать о кораблях, забить с лихим пристукиванием козла.
Никулин прошел свой вагон из конца в конец, но среди пассажиров не увидел ни одного моряка. Заскучал, сел у окошка.
Едва поезд на остановке замедлил ход, Никулин спрыгнул на перрон и пошел вдоль состава в тайной надежде встретить своего. И ему повезло: еще издали увидел краснофлотца.
- Здорово!
- А, дружище, здорово! Куда, откуда?
Морякам времени требуется немного: через пять минут знакомы, через десять - друзья. Раньше чем ударили два звонка, Никулин знал все о новом своем приятеле: зовут Василий, фамилия Крылов, был в госпитале, возвращается на Черное море, в морскую пехоту.
- Ну что же, Вася, - сказал Никулин, - забирай, дружище, свой мешок, и топаем в наш вагон.
На следующей станции вышли погулять и встретили еще троих - Василия Клевцова, Филиппа Харченко да Захара Фомичева. А уж если в каком-нибудь вагоне забивают козла пять моряков, то остальные, обязательно соберутся в этот вагон со всего поезда. Так оно и вышло - вскоре к веселой компании присоединился Николай Жуков, потом Серебряков с Коноваловым, а дальше Никулин и счет потерял. На каждой остановке в дверь просовывалась бескозырка и раздавался вопрос:
- Наши, флотские, здесь едут?
- Здесь! - кричали в ответ. - Давай швартуйся!
Так всё швартовались да швартовались, пока не забили до отказа полвагона. Никулин весело сказал:
- Да мы теперь целую эскадру укомплектовать можем.
- Вполне! - отозвался Фомичев. - Двадцать четыре человека. Полный комплект.
- Нет! - подал голос Клевцов. - Счет неровный. Двадцать пять - вот тогда будет полный комплект. Одного не хватает.
Словно бы в ответ на замечание Клевцова, дверь открылась, и он вошел - двадцать пятый моряк.
- Эге! - сказал он, увидев множество бушлатов и бескозырок. - Не зря, значит, меня в этот вагон потянуло. Нюхом почуял своих.
С виду было ему уже пятьдесят - виски седые, в бороде и усах серебро. Соответственно своим годам он и в дорогу снарядился не как-нибудь, по-мальчишески, а солидно, запасливо, обстоятельно: в правой руке был у него чемодан, в левой - огромный чайник, за спиной - туго набитый мешок.
- Уф! - сказал он, присев на нижнюю полку рядом с Коноваловым. - Запарился… Здравствуйте, сынки!
- Привет, папаша! - ответил Никулин. И так ловко, в самую точку пришлось это слово - "папаша", что потом никто и не называл иначе старого матроса.
Папаша приоткрыл чайник, понюхал пар.
- В порядке. Я его, кипяток-то, до поезда еще заварил, - пояснил он. - Пусть, думаю, настоится, а как в вагон сяду - тогда уж пить. А ну, сынки, доставайте кружки…
Когда чай был разлит по кружкам, Папаша развязал мешок и достал сахар. Сначала он достал один кусочек, только для себя, - так диктовала ему бережливость. Но ведь кругом сидели моряки, свои!.. Папаша нерешительно посмотрел на краснофлотцев, и морская природа взяла все-таки в его душе верх над бережливостью и всеми прочими чувствами. Крякнув, он вытащил из мешка весь пакет, насыпал сахар на газету и роздал каждому по кусочку. Отставать от Папаши никому не хотелось. И вот пошли открываться чемоданчики, сумки, мешки: один достал сало, второй - колбасу, третий - сыр, четвертый - печенье.
Когда чаепитие окончилось, Никулин пустил вкруговую коробку папирос "Люкс", что подарил ему Сергей Дмитриевич. Двадцать пять человек, двадцать пять папирос - никто не остался в обиде.
…Так вот и ехали. Главенство, по общему молчаливому согласию, принадлежало Никулину. Папаша ведал продовольственной частью. Выяснилось при этом, что он великий мастер торговаться, понимает толк в любом товаре, а закупки предпочитает оптовые: если уж рыба, то все четыре противня, если яйца, то сотня, если яблоки или сливы - целиком вместе с корзиной. Харченко и Коновалову, как самым быстрым на ноги, поручены были заботы о кипятке. Нашлось дело и Васе Крылову - ему были сданы все билеты, чтобы он хранил их и скопом предъявлял контролеру.
Об этом Васе следует сказать несколько слов отдельно. Он обладал необычайным талантом мгновенно и легко заводить знакомства с девушками. Поезд не успеет еще остановиться, а Вася уже на перроне. Через три минуты он весело болтает с местными станционными девушками, что вышли к поезду, через пять минут вытаскивает из кармана блокнот, карандаш и записывает адреса. На седьмой минуте - гудок, поезд трогается. Вася на ходу вскакивает в вагон и потом долго, до самого семафора, машет из окна бескозыркой.
Моряки смеялись. Больше всех донимал Васю озорник и насмешник Жуков. С притворным сожалением он качал головой и говорил вздыхая:
- Ах, Вася, Вася, жаль мне тебя. Не миновать тебе алиментов.
Крылов краснел и сердился.
- Дурак ты и пошляк - больше никто! Я не для этого вовсе.
- А для чего же?
- Я письма люблю получать, а родных у меня никого нет. Я вот с фронта по этим адресам напишу, а мне ответят. Понятно теперь?
Жуков не унимался.
- Эге! Да если тебе по всем этим адресам переписку иметь, контору заводить надо!
Тогда вступался Папаша:
- Ну, чего привязался! Сирота парень, не понимаешь, что ли? Только бы зубы поскалить. Не слушай, Вася, пошли ты его куда-нибудь…
И на этом разговор заканчивался, потому что по морским правилам вступать в пререкания со старшими не положено.
Своего Папашу моряки уважали. Да и как не уважать человека, который еще тридцать лет назад служил на эскадренном миноносце из дивизиона Трубецкого, ходил к анатолийским берегам, обменивался стальными приветствиями с "Меджидиэ" и "Бреслау", своими глазами видел трагедию Черноморского флота в новороссийской бухте. Папаша рассказывал, что и отец его служил во флоте, а дед - матрос гвардейского экипажа - носил георгиевский крест за оборону Севастополя.
- От него, от деда, и фамилия наша пошла - Захожевы, - говорил Папаша. - Идет это мой дед с Крымской войны, на груди у него крест, в кармане отставка по чистой, денег сто рублей наградных, а идти-то ему и некуда: сирота был. Зашел в одно село, остановился у колодца - воды хлебнуть. Смотрит - молодка с ведрами. Хорошая такая, белая да румяная. - Дед-то был не промах насчет ихнего пола. "Дай-ка, говорит, ведро напиться". Слово за слово - разговор завел. "Муж-то где?" - "Да вот на войну ушел… Нет и нет!" - "Жалко мне тебя, - говорит дед. - Трудно по хозяйству без мужика управляться, да и скучно небось". Молодка в слезы. "Не говори! По ночам изведешься вся, до света глаза не сомкнешь". А дед знает - хитрый был, - раз уж из бабы слезу вышиб, значит бери ее голыми руками. "Вот что, говорит, молодуха! Человек я бесприютный, но по хозяйству, между прочим, не хуже любого могу управиться. Деньги у меня есть наградные - коров пару взять можно да еще и коня. Бери-ка ты, молодуха, меня к себе в хату в помощники по хозяйству". А глаз у него карий, ус черный, волос русый, крест на груди сияет, ленточки вьются, - да разве ж бабе тут мыслимо устоять? Она и спрашивает: "А, часом, муж вернется?" - "Дай бог ему вернуться. Пусть возвращается, тогда я уйду. Слова не скажу, уйду". - "А он обижаться будет, побьет меня". - "Вот дура баба! Да разве севастопольский герой на севастопольского героя обижаться может?" Словом, уговорил. Стали жить. Муж так и не пришел, остался мой дед в том селе навсегда. А как соседи звали его Захожий, то и фамилия наша такая пошла - Захожевы…
У Папаши в запасе было бесчисленное количество самых разнообразных историй, морских преданий - порой забавных, порой таинственных и страшных. Рассказывал он охотно; моряки слушали внимательно, боялись проронить слово, и это льстило ему.
Моряки спрашивали:
- Так, может быть, твой дед самого Кошку видел?
- Вот так раз! - восклицал Папаша. - Конечно, видел! И Кошку видел, и Дашу, и Нахимова, и Корнилова, и Тотлебена. Всех видел! Нахимов сам к награде его представлял!