- Да? А я-то думал, что-нибудь приятное скажешь, - стараясь быть спокойным, ответил Назимов. И вдруг спросил - А сводки с фронта передают здесь?
- Бывает, что треплются, - нехотя проговорил Задонов. - Как всегда, хвастаются победами. А я, дружище, сердцем чую… - Задонов снизил голос до шепота. - Скоро они заиграют похоронный марш и объявят траур покрепче, чем в конце прошлого года, после поражения на Волге… Знаешь, есть слух, будто наши взяли Мелитополь, Днепропетровск… ну и Днепродзержинск. Если это верно - значит, наши и Днепр форсировали…
- Кто сказал? От кого слышал? - Назимов вцепился в плечо Николая, пораженный тем, что в лагерь могут проникать такие слухи.
- Говорят… - уклончиво ответил Задонов. - Народ говорит. Кто-нибудь скажет, а ветер разносит. У слуха, друг, не спросишь фамилию.
Они надолго замолчали. В громкоговорителе то и дело щелкало и хрипело: передавалось то одно приказание, то другое.
Вдруг за углом барака послышалось какое-то дикое улюлюканье, хлопанье бича и громыхание колес. Все это порой перекрывалось нестройным пением. - Что это? - удивился Назимов. - Фурколонна идет, - объяснил Николай. - Запрягут в телегу лагерников и погоняют, словно лошадей. Да еще петь заставляют. Русские прозвали эту пряжку бурлацкой командой. А лагерное начальство… - Николай зло выругался сквозь зубы. - Эти придумали название прямо-таки поэтическое: "Зингенде пферде" - поющие лошади, - кажется, так будет, если перевести.
Из-за угла показалась группа лагерников, человек двадцать. Они катили длинную телегу, груженную леском и камнями; кто тянул за лямки, кто подталкивал сзади. Все пытались петь на ходу какую-то песню. "Кучер"-эсэсовец, взгромоздившись на козлы, щелкал над их головами бичом.
Назимов молча смотрел, прикусив губу и сжав кулаки. Когда фурколонна прошла, тихо спросил:
- Александра не видел?
Этот же вопрос он неоднократно задавал и вовремя болезни, даже в бреду. Тогда Задонов отмалчивался, а теперь не было смысла больше скрывать.
- Сашу… расстреляли, - глухо произнес он, глядя под ноги - В первый же день…
У Назимова на этот раз ничто не дрогнуло в лице, он словно был подготовлен к печальному известию. Баки долго и молча смотрел куда-то вдаль, поверх колючего забора. Лицо его оставалось каменным. Но если бы кто из гитлеровцев нечаянно посмотрел в эти впалые глаза, в страхе отшатнулся бы. Море гнева бушевало во взгляде Баки.
- Должно быть, нас еще с месяц продержат на карантине, не будут посылать на работы, - переменил разговор Задонов после молчания. - Потом или примутся еще более жестоко измываться здесь, или переправят куда-нибудь. Оказывается, Бухенвальд разветвляется на филиалы. Но и там и здесь - мы все та же даровая рабочая сила… Неплохо бы попасть в так называемый Большой лагерь. Там, говорят, полегче. - Задонов осмотрелся по сторонам и опять зашептал: - Думается мне, что и здесь не одни только звери. Есть и порядочные люди. Я про Йозефа говорю, нашего штубендинста. Хороший старик. Если хочешь кого поблагодарить за свое выздоровление, так в первую очередь ему должен сказать спасибо. Ну, и Гансу, конечно… - Задонов ни словом не обмолвился о том, что сам сделал для друга - Йозеф до войны, кажется, побывал в Советском Союзе. Он иногда намекает на это и вообще - порой интересно высказывается…
- А мне один писарь в канцелярии понравился, - вспомнил Назимов. - Я вроде бы говорил о нем в тот, первый день…
- Да, да, рассказывал, - подтвердил Задонов.
Грохот телеги и нескладное пение "бурлаков" доносились теперь откуда-то издалека. Вдруг раздался сухой треск выстрела.
- Боже, помилуй нас, - пробормотал проходивший мимо них сутулый узник.
- Кто это? - кивнул вслед ему Назимов.
- Немецкий пастор. Гитлеровцы и пасторов не щадят.
Задонов опять оглянулся, тихо сообщил:
- К нам в барак по вечерам зачастил один русский паренек… Чернявый такой, на цыгана похож.
- Откуда он?
- Из Большого лагеря.
- Разве можно ходить из одного лагеря в другой?
- В темноте, да поосторожнее - оно и можно.
- Чего он повадился? О чем говорит? - допытывался Назимов.
- Разное говорит. - Задонов выждал, пока на вышке, напоминающей водокачку, сменятся посты, и продолжил - Больше сам старается расспрашивать: кто да откуда родом, есть ли родные дома, когда попал в плен и как очутился в Бухенвальде?.. В общем - то да се…
- Может, подослан?
- Возможно.
- Ты сегодня же покажи его мне, - оживился Назимов, - Тут надо рискнуть, иначе - век просидишь в этой яме.
- Не торопись, - предупредил Задонов. - Осмотреться надо. Здесь - как в темном лесу.
Назимов слабо усмехнулся:
- Чего нам бояться?
- Бояться, конечно, нечего. Страшнее не будет. Но жизнь, дружище, того… Надо поберечь, пригодится, - Он сжал кулаки. - Еще как пригодиться может! Осмотреться, говорю, не мешает тебе.
- А сам осмотрелся? - хитро ввернул Назимов.
- Успеется. Не сегодня, так завтра осмотримся. Торопиться нам некуда, времени хватит… А вот сидеть у дверей, пожалуй, хватит. Для первого раза тебе достаточно. Пойдем в барак, - Задонов взял Баки под руку.
- Подожди, я сам… - Назимов сделал несколько шагов, вдруг зашатался и чуть не упал. - Уф!.. - вздохнул он, вытирая тыльной стороной ладони холодный пот со лба. - Силенок-то, оказывается, того…
Николай помог ему войти в барак.
Силы Назимова сразу иссякли.
- Хватит, отдохнем, - слабо прошептал он.
Они присели тут же у порога, едва вошли в барак.
Около них остановился долговязый лагерник, незнакомый Назимову. Одет он был в черную куртку. Нашитый на рукаве красный треугольник без инициала, показывающего национальность, свидетельствовал о том, что незнакомец принадлежит к немецким политическим заключенным.
- Не знаете, штубендинст Йозеф у себя? - спросил немец у Задонова.
- Должно быть, в штубе. - Николай показал в дальний конец барака, где находился небольшой закуток, отгороженный шкафом от общего помещения.
Долговязый немец скрылся за шкафом, несколько минут пробыл там и вышел. Вскоре показался и штубендинст Йозеф. Он отдал какие-то краткие указания по лагерникам, убиравшим блок. Затем торопливо правился к дверям. Вид у него расстроенный, на щеках проступили красные пятна, губы вздрагивали.
- Что-нибудь случилось, Йозеф? - тихо спросил его Николай.
Штубендинст приостановился, обхватил голову руками.
- Ах, и не спрашивайте!.. - зашептал он. - Вчера из Польши привезли русских военнопленных… Больше ста человек. Ночью их всех…
- Изверги! - глухо проговорил Задонов. - Фамилии ни одной не знаете?
- Нет. Известно только, что все были офицерами и хотели поднять восстание в концлагере, в Польше. Извините. Мне надо идти.
Йозеф и Задонов говорили сдержанно, но достаточно откровенно.
"Значит, между ними установилась связь, - соображал Назимов, не принимавший участия в их разговоре. - А откуда штубендинст узнал о расстреле русских офицеров? - продолжал он размышлять. - Ему мог передать тот долговязый немец. Выходит, не так все просто… Надо поближе сойтись с этим Йозефом".
Своими мыслями он пока не поделился даже с Николаем. Таков уж лагерный закон: до поры до времени думай только про себя.
Узников карантинного блока на работу все еще не выводили. Они занимались лишь уборкой вокруг и внутри своего блока. Гитлеровцы, страшась заразных болезней, к карантинным почти не заглядывали. У заключенных хватало времени для новых знакомств, для разговоров.
Как-то вечером Назимов зашел к Йозефу в его штубу. Для начала спросил, сколько всего узников в Бухенвальде.
- Кто их знает, - охотно ответил штубендинст. - Говорят, в иной день доходит до восьмидесяти тысяч. Да ведь к вечеру же этого дня картина может измениться.
Назимов уже знал, что наряду с прибытием в Бухенвальд новых партий заключенных из лагеря почти ежедневно отправляются этапные команды.
- А сколько здесь жилых бараков? - продолжал расспрашивать Баки.
- Около шестидесяти. Это не меняется, сколько бы заключенных ни находилось здесь, - язвительно усмехнулся Йозеф.
- Получается, что в каждом бараке в среднем содержится не менее тысячи человек?
- Бараки не одинаковы. Есть двухэтажные и одноэтажные. В рабочих бараках людей содержится поменьше. Больше всего заключенных - в нашем карантинном помещении. Порой здесь набирается до трех тысяч человек.
- Сколько же народу согнали! - покачал головой Назимов. - И ведь разные люди, а? - задал Баки главный вопрос, ради которого и начал разговор. Ему очень важно было установить: избегает Йозеф наводящих вопросов или идет навстречу.
- А как же иначе? - согласился Йозеф. - Конечно, разные. У каждого - свой характер. Но, как правило, наиболее приметные отсеиваются, - неопределенно добавил он.
Тогда Назимов пошел дальше:
- Скажите, Йозеф, у вас есть здесь друзья?
Вопрос был задан в упор. Брови у Йозефа подпрыгнули. Кажется, он хорошо понял, о каких друзьях спрашивает этот русский флюгпункт.
- Настоящий человек не может обходиться без друзей, Борис, - ответил штубендинст тихо, но твердо.
- А меня не познакомите с вашими друзьями? - еще смелее спросил Назимов.
Йозеф мельком глянул на него, покачал головой:
- Вы слишком торопитесь, Борис.
- Это потому, что я верю вам, - отрывисто прошептал Назимов.
- Доверие хорошо, а осторожность лучше, - вполголоса сказал Йозеф. - Ну, будьте здоровы.
В проходе Назимова остановил Серафим Поцелуйкин. Пригнулся, точно желая пронзить его своим острым носом, спросил:
- Ты что, хочешь сдружиться со штубендинстом!
Метишь на теплое местечко? Вижу, хитер ты, парень. Назимов смерил Поцелуйкина гневным взглядом.
Потом поднес кулак к его бледному, худощавому лицу, угрожающе процедил:
- Не суйся куда не надо - не ровен час, нос прищемишь.
"Вы, кажется, подполковник?"
Срок карантина близился к концу, Йозеф все еще не вступал в настоящий разговор. Назимов нервничал. Однажды он прямо высказал Йозефу свое недовольство. Тот опять напомнил, что излишняя смелость неуместна, после чего, как показалось Назимову, начал сторониться его. И вдруг однажды вечером Йозеф недвусмысленно намекнул Назимову, что в лагере существует подпольная организация и что в ней главную роль играют якобы военнопленные. У Назимова так и засверкали глаза. Он сразу же засыпал штубендинста нетерпеливыми вопросами, Йозеф явно испугался этого напора, умолк, замкнулся:.
Но теперь Баки внутренне ликовал. "Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь", - хотел он сказать старику. Но побоялся, как бы не отпугнуть его окончательно. Надо потерпеть с расспросами. А вообще-то Баки воспрянул духом. Как тут не радоваться! Он уже чувствовал, что в воздухе пахнет борьбой. Здесь нет политотдела, никто не станет тебе разжевывать и готовенькое класть в рот. Надо самому обо всем догадываться, быть настороже. "Смотри, не будь ротозеем!"- опять как бы случайно обронил Йозеф. "Да, да, ротозеем нельзя быть! Но и страусу не следует уподобляться, не время совать голову под крыло", - взволнованно размышлял Назимов.
Он сейчас же пошел разыскивать своего друга Задонова. Разве можно что-либо скрывать от Николая, которому Баки верил не меньше, чем самому себе.
Поделившись новостями, заключил: - Значит, Николай, надо нам ближе сойтись со своими русскими ребятами. Ключ, должно быть, в их руках. Мне кажется, что Йозеф не наврал.
"Своими ребятами" Назимов назвал тех русских заключенных, содержавшихся в Большом лагере, которые иногда по вечерам наведывались в барак карантинников. Большинство заходили всего по одному разу, как бы случайно, и потом не показывались. Но чернявый подвижной лагерник, смахивающий на цыгана, по имени Владимир являлся чаще других. Он любил беседовать наедине, с глазу на глаз. Задавал новичкам одни и те же вопросы, которые уже в зубах навязли: на каких фронтах бывал, где и при каких обстоятельствах попал в плен, тяжело или легко был ранен, откуда родом, есть ли семья на родине, в каких лагерях побывал после пленения, с кем водил знакомство?..
Как-то Владимир начал приставать с этими расспросами и к Задонову. Тот только рукой махнул:
- Ты, браток, того, не веди попусту время, не вороши старого - как говорится, не трогай оборванных струн. Потревожишь старое - поднимется пыль, в глаза полезет… Если хочешь знать, до войны я больше всего любил ходить в оперу. Даже на этой почве конфликты с женой бывали. Если любишь музыку, песни, давай потолкуем. Могу рассказать тебе, как я слушал "Кармен", "Риголетто", "Русалку", "Садко"… Все арии наизусть знаю…
Назимов сидел в стороне и, как было условлено с Задоновым, во все глаза смотрел за ними.
Владимир, как только услышал о музыке, сразу изменился в лице: глаза стали грустными, на широкий открытый лоб набежали морщины. Он словно постарел на десять лет. Пока Назимов гадал о причинах столь резкой перемены, Владимир едва слышно промолвил:
- Моя мать была оперной певицей. Задонов так и засиял. Конечно, он сейчас же захотел узнать фамилию актрисы: может быть, доводилось слушать ее.
Владимир, чуть помедлив, назвал фамилию, но, должно быть, соврал - Задонов о такой артистке не слыхал.
- А сам ты поешь? - допытывался Николай. - Помнишь, из "Князя Игоря"…
О дайте, дайте мне свободу!
Я свой позор сумею искупить…
Задонов явно трунил над парнем, прощупывал. Владимир понял это. Резко поднялся с места и ушел, не попрощавшись. А на следующий день гитлеровцы по радио вызвали нескольких узников из семнадцатого блока к "третьему окну" у ворот. Никто из вызванных больше не возвращался в барак.
В числе жертв были и те лагерники, с которыми накануне разговаривал Владимир.
- Вот ведь какие арии бывают! - проговорил Николай и в сердцах ударил кулаком об острое колено.
- Надо придушить этого щенка! - горячо вырвалось у Назимова.
На следующий день, когда Владимир опять появился в бараке карантинников, Баки едва не осуществил свое безрассудное намерение.
- Знаете, ребята! - возбужденно разглагольствовал гость в кругу собравшихся русских заключенных. - В лагере объявлен набор добровольцев в РОА. Жратвы, говорят, дают, сколько утроба выдержит…
Назимов побагровел. Он уже знал, что РОА - это банда изменников-власовцев. Ему мгновенно вспомнилась тюрьма в Галле, наглые домогательства Реммера.
- Собака! - сдавленно выкрикнул и с размаху ударил парня по физиономии.
Всполошились и другие заключенные. Замелькала кулаки, раздались возгласы:
- Изменников вербуешь?!
- За сколько продался, пес?!
- Придушить змею!
- За яблочко, за яблочко! - подзуживал Поцелуйкин, суетясь между людьми; двумя пальцами он показывал на своем горле, как надо душить. - Жми крепче! Пикнуть не успеет!
Достаточно было чьего-либо решительного движения, чтобы начался самосуд. В это критическое мгновение Задонов одним прыжком подскочил к Назимову, уже поднимавшему руку для нового удара.
- Не дури! - крикнул Николай, схватив Назимова за руку. Потом он повернулся к толпе: - Расправиться успеем, ребята. Но мы не дикари. Нужно будет, проведем суд! Да, да, пусть наши советские законы и здесь действуют, и пусть никто об этом не забывает! Ни один предатель не останется у нас безнаказанным! - еще убежденнее крикнул он, видя, как сильно действуют его слова на заключенных. - А ты! - он вдруг схватил Поцелуйкина за шиворот, - Ты где, гад, приобрел такие навыки? - он показал на горло Поцелуйкина. - В фашистской полиции, что ли, "яблочками" торговал?!
Владимир мог незаметно исчезнуть, когда буря гнева неожиданно обрушилась на другого. Но парень и не думал бежать. Выждав, пока стихнет гул, он потер вспухшую щеку, без всякой злобы сказал Назимову:
- Бить-то надо умеючи! И сейчас же ушел.
Говорят, что некоторые вчерашние вспышки наутро могут показаться не только ненужными, но и постыдными. Однако на следующий день Назимов не раскаивался о своей выходке. Он выругал Задонова за то, что тот помешал ему еще раз ударить Владимира. Заодно он наговорил резких слов и Йозефу, защищавшему Николая.
Вечером штубендинст предложил Баки кусочек хлеба с маргарином.
- Спасибо, - буркнул Назимов, не поднимая головы. Все же хлеб взял.
- Почему такой мрачный? - спросил Йозеф.
- Не вижу причин для веселья.
- А киснуть есть причины?
- Это еще вопрос, кто киснет, - по-прежнему сумрачно проговорил Назимов. - Сижу вот, чиню робу, чтобы к господу богу явиться в полном параде.
- К богу на свидание еще рановато, всегда успеете. Нужно земные дела прежде уладить… Ешь, ешь, - подтолкнул его Йозеф. - Чего не притрагиваешься к хлебу? Поправляться надо.
- Боюсь, в горле застрянет.
- Ну и пусть застрянет, потом проглотишь. Это лучше, чем манна небесная, которой все равно не дождешься. Хлеб не простой, праздничный.
Йозеф даже улыбнулся: ведь сегодня русские с утра поздравляют друг друга с праздником, у них - годовщина Октября.
- Подыми голову, драчун этакий. Я принес тебе хорошие вести… - Понизив голос, Йозеф сообщил: - Говорят, ваши вчера Киев освободили…
Стараясь скрыть радость, Назимов сухо спросил:
- Это правда?
- За полную точность не могу ручаться. Сам от людей слышал, - хитро подмигнул старик.
Было видно, что он хотел сказать что-то еще, но не решался.
Назимов настороженно ждал. В то же время он не мог отвести глаз от хлеба с маргарином, это было настоящей пыткой. Не выдержав, принялся жевать. Йозеф не обращал на него внимания, стоял молча, глядя куда-то в сторону.
Назимов между тем лихорадочно соображал: "Праздничный" гостинец… Весть об освобождении Киева… Как связать все это? Зачем Йозеф говорит все это? Чего добивается?.."
Выждав, пока Назимов расправится с хлебом, староста огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, спросил тихо:
- Вы, кажется, подполковник?
Баки вздрогнул. Он никому не говорил здесь о своем воинском звании. Кем он был в армии, знали только два человека: писарь канцелярии да Задонов. Но Николай не мог никому проговориться. Значит, оставался только писарь. Выходит, Йозеф близок к нему. Стало быть… Так вот каков его праздничный гостинец! А вслух Баки сказал холодно:
- Нет, вы ошибаетесь, господин штубендинст. Я рядовой солдат Советской Армии. К тому же мое воинское звание не имеет никакого значения здесь.
Йозеф невозмутимо выслушал его, так же спокойно ответил:
- Ошибаетесь вы, а не я. Ваше звание имеет значение.
- Уж не хотите ли вы сказать, что оно имело бы значение для моей службы в РОА? - язвительно спросил Баки. - Это предложение я уже имел честь выслушивать в гестапо! - презрительно добавил он. - А вчера и здесь - один из этих мерзавцев…
"Все равно пропадать, - думал Назимов, говоря эти решительные слова. - Надо идти напролом".
Йозеф осуждающе покачал головой.