Глава восьмая
1
Буревая ночь с гулом врывалась в окна Братской земской управы.
- Брагина, Аграфена Ивановна?
- Я самая, батюшка… - мать низко поклонилась.
- Та-а-ак. - Воинский начальник за столом вроде бы задумался на минуту. - А скажи, Аграфена Ивановна, где твой старший сын, Степан?
- Где ж ему быть? Может, на рыбалке, может, на охоте. А то и на завод подался, он ведь последнее время там…
- Завод стоит полгода, к твоему сведенью. Говори, баба!
Мать растерянно оглянулась на Егорку, вошедшего следом за ней, развела руками.
- Ей-богу, что знала - сказала… Что ж еще? Старик при доме инвалидном в Тулуне, пять лет как слепой, средненький сын - вот он, завтра с вами поедет…
- Ты мне зубы не заговаривай, старая, некогда с тобой. Есть и другие. Ну-с, будем отвечать? Жаль, очень жаль… Семенов! - Перед офицером навытяжку встал приземистый, в летах, унтер. - Десять плетей!
Егорка трепетно шагнул к столу.
- Ваше благородие, не надо… Брат убег, с него и спрос, а она-то при чем? Не надо, ваше благородие…
- Лебеденко, вывести парнишку!
Рослый, головой под потолок, солдат играючи потеснил Егора, легким ударом выставил его прочь. Наступила тишина. Потом за стеной еле слышно свистнула плеть, и раздался приглушенный материн стон. Егорка без памяти кинулся к двери, и снова на дороге вырос громадина-солдат.
- Ша! - прогудел он. - Тихо, малый, а то и самому достанется, даром что новобранец. Закон есть закон. Провинился перед господом и земской властью, недоглядел за сынком - снимай штаны без разговоров. - Солдат посторонился, пропуская Поликарпа, отца Васьки Малецкова, угрюмо засопел. - Теперь до утра не спать. Их с одной волости за сорок, а пройдись по всему как есть уезду, ого!
Назавтра у Братской пристани теснился народ. Ветер заметно упал, по реке ходила пологая волна, прибивала к берегу шапки ноздреватой пены. Новобранцы, с вечера загнанные в трюм арестантской баржи, высыпали к борту, громко перекликались с родными.
- Папаня-а-а-а! - орал багроволицый, крепко навеселе, Мишка Зарековский, перегибаясь через поручень. - Без креста не вернусь, так и знай!
- Ну-ну… кха-кха, - взволнованно перхал отец. - Только, кха-кха, раньше в воду не свались.
- Не сахарный! А что до одежки, все равно бросать ее скоро!
У воды топтался пьяненький дед Пантелей, сипел, обращаясь к ребятам:
- Значит, едете?
- Как видишь, сгуртили, теперь на пастьбу! - ответил шуткой Серега-лучихинец. - Айда с нами, за компанию!
- Стар, не гожусь… А вы, значит, едете? Солдатчина, она такова: не ты к ней, а она за тобой, и всегда, понимаешь, не вовремя. Да-а-а. Что человеку надо? Жить в покое, сам себе голова, и чтоб над душой - никого.
- Вы слышали? - взвилась краснощекая тетка Настасья. - Нет, вы слышали, люди добрые? Власть ему не по нутру!
- Да что ты, кума, что ты? - испуганно зачастил старик. - Я про власть ни слова. Не нам ее судить… Ей видней, что и как…
Егорка неотрывно смотрел на мать. Она стояла в толпе, маленькая, худенькая, сгорбленная, махала рукой и что-то шептала без конца, давясь слезами. "Чего плакать? Не навек расстаемся, всего на год-полтора…" - бодрился Егорка, а у самого нос неудержимо вело в сторону. Он сцепил зубы, с трудом превозмог слабость. "А Степан, поди, за порогом пятками сверкает!" В груди вскипела обида на заполошного старшего брата, из-за которого так люто пострадала маманька. И зачем было бежать? Куда?
- Эй, проснись! - гукнул на ухо Мишка Зарековский. - День-то какой, а? Наш день!
- Мать высекли… Думаешь, легко? - выдавил из себя Егорка.
- Разбирай, что сгоряча, а что по закону. Высечь-то высекли, а сторублевый паек ей все-таки выплатили, по твоей милости. Х-ха, небось и беглому Степке от него перепадет! - оскалил белые зубы Мишка. Он оборвал смех, покивал многозначительно: - Ты их тоже пойми. Им даден приказ: под ружье столько-то бритых. А те в бега. Свою башку терять ни за что?
- Так-то так, - задумчиво согласился Егорка.
- Та-а-ак! - заверил его Мишка и подал недопитую бутыль. - Хлебни, другое запоешь, ей-пра!
"Башковит он все-таки. Весь в батю. Павла Ларионыча!" - Егорка малость повеселел.
Народ на берегу расступился, освободил сходни, Замелькали бело-зеленые кокарды на фуражках милиционеров, следом поплыли высокие, с черным блеском котелки чиновных господ. В центре выступал начальник уезда. Был он строен, по-военному подобран, мундир слепил золотым шитьем, а вот голос оказался на редкость слабым, утонул в крепком разноголосье толпы.
Губы начальника уезда произнесли последнее слово, рука в белой перчатке подала знак. На пароходе произошло движение, капитан крикнул в переговорную трубку, и властно, резко, оглушительно заревел гудок. Из черного борта вырвалось облако пара, поползло к барже, окатив новобранцев знобкой моросью. Буксуя и клокоча, зашлепали плицы огромного кормового колеса, и пароход тронулся, сперва через реку, чуть ли не прямо на Красный Яр, потом все круче забирая против течения. Солнце косо било в глаза, сверкало зигзагами по раздольному плесу. Прощай, дом родной! Прощай, маманька!
До губернского города плыли четверо суток, наглухо закупоренные в трюме. Наверх выпускали редко, и не скопом, а человек по десять, охрана зорко следила, как бы кто не сиганул с борта в реку.
- Черт, ну и погреб! - ворчал Мишка Зарековский, брезгливо оглядывая темные, в скользкой испарине стены, малюсенькие, зарешеченные окна под потолком.
Обтрепанные, полупьяные новобранцы валялись на кучах прелого сена, дулись в "очко" на копейки, бродили с тупым видом: в глазах затаилось настороженное недоверие друг к другу. Часто возникали потасовки.
- Везут как арестантов, - ронял кто-нибудь вялым голосом.
- А чем ты краше полосатого? Ни волос, ни справы!
- Ну-ка повтори! - и тут же бац по скулам.
Пока не погас огарок свечи, кем-то прихваченный из дому, было еще терпимо. Но вот наступила темень, пронизанная едкой гарью, и новобранцы осатанели. Вскочили даже те, кто сутками спал без просыпу. Один выругался, второй пригрозил, третий бешено затопал сапожищами, четвертый заторкал в стену кулаками. Брань, рев, стук прокатились по всей барже, от носа до кормы.
Немного погодя открылся тяжелый, окованный железом люк, на отвесной лестнице встал унтер с фонарем в руке.
- Что за шум? Аль с цепи сорвались?
- Свету! - орали в триста глоток.
- Чего, чего? - переспросил унтер, выдвигая левое ухо.
- Свету, глухой пестерь!
- А его нету!
2
Неделю новобранцев держали на окраине города, в бараках, за колючей проволокой. Кормили впроголодь, жиденькой баландой, два раза в день. Лишь у Зарековского в мешке сохранились кое-какие припасы из дому. Иногда и Егорке перепадало то яйцо, то черствый калач, правда, не часто…
Наконец в бараки пожаловали господа в золотых погонах, среди них даже один полковник, начали торопливый, с пятого на десятое, опрос. Тут же суетились доктора, выстукивали, выслушивали, ставили на весы. "В пехоту!" - слышалось чуть ли не подряд. Мишка не оплошал и теперь, причем подумал не только о себе. От кого-то узнал о наборе в унтерскую школу, куда брали не иначе как с двумя классами церковноприходской, вцепился в Егорку и Серегу, силой повел во флигелек на отшибе.
- Скорее, черти! - шептал, горячечно поблескивая глазами. - Не пожалеете!
- Да ты, одурел, что ли? - испуганно сказал Егор. - Какие у меня два класса? И года не учился.
- Ого! Первую зиму начал при удавленнике-учителе, так? Потом вторую - почти до рождества. Вот и два года. У меня даже три, если считать Братское высшеначальное… откуда выперли!
- А что за школа? - поинтересовался лучихинец.
- По указу Временного сибирского правительства сколочена, во как! Девять месяцев, и ты унтер, а там прямая дорога в офицерство. Чуете, куда прыгаете?
Уговорил-таки, черт ласковый! Да Егорка с Серегой и сами понимали: загонят в пехоту - не возрадуешься. Или пошлют по Ангаре ловить беглых, вроде Степана с Васькой, или, что еще хуже, турнут за Байкал, где продолжаются бои.
Школа разместилась в доме бывшей мужской гимназии, около Тихвинской площади. Тут же, невдалеке, юнкерское училище, кадетский корпус… Первое дни пролетели в празднично-веселой кутерьме: новобранцы до красноты отмылись в бане, отпарили грязь, получили на руки ворох новенькой обмундировки с гривастыми львами на пуговицах. Чего-чего не было в том ворохе! Английское белье, летнее и теплое, свитера. Френчи с накладными карманами, полубриджи, где каждая шерстинка искрилась. Штиблеты с кожаными, до колен, гетрами, в толстенной подошве семьсот гвоздей: какая гололедица ни будь - не упадешь, а пошаркай по булыжной мостовой - искры как из-под копыт. Шинель заморского сукна, и к ней фуражка, а на зиму каптенармусом обещаны сапоги, треух нерпичий, байкальский… Лафа, да и только!
А еда, еда-то! Утром - белый хлеб с сыром, сладкий чай, а то и кофе, в обед - борщ по край глубокой тарелки, непременно что-нибудь мясное, потом кисель: вечером - каша с маслом, снова чай… Вот не думали, не гадали!
У Мишки мгновенно завелись какие-то дела на воле. Изыскав предлог, отлучался, прибегал запаленный, с оглядкой доставал что-то из-за пазухи, прятал в тумбочку, под замок…
На третий день, утром, прихватил с собой Брагина.
Тот шел, задрав голову. Конечно, до Москвы губернии далеко, но после неказистого Братска, тем более Красного Яра и Вихоревки, город прямо-таки околдовывал. Как по линейке пролегли улицы, над ними - купола церквей, один выше и затейливее другого. Ключом кипела публика у нарядного, в броских афишах "Иллюзиона", мимо с криком проскакивали легковые извозчики, в обгон мчали сверкающие лаком "форды".
Слева зеленой стеной надвинулся Интендантский сад. Солдаты ненадолго остановились, попить сельтерской.
- В деревне… - Мишка поперхнулся горьковатой, с шипом, водой. - В деревне спроси: что такое зельтерская? - еще обругают. Хвать ковш речной, и на полати… Не-е-ет, в городе иная жизнь, Гоха. Люди, кто поумнее, белую сдобу едят, в золотые горшки оправляются, о керосине, о пешей ходьбе думать забыли… Кончится служба, ей-ей, расплююсь с Красным Яром. Продам лавку, дом, весь бутор…
- А куда ж отца с матерью?
- К тому времени, поди, сыграют в ящик. Я им зла не желаю… Идем дальше!
Новобранцы миновали сад, потом какую-то площадь, вскарабкались по крутой лестнице куда-то наверх, и Егорка ахнул: город, опоясанный светло-стальными лентами Ангары и Ушаковки, лежал как на ладони, можно было пересчитать пальцем все крупные дома и соборы.
- Там что за громадина белая?
- Бывшее генерал-губернаторство.
- Не врешь? - загорелся Егор. - Ведь батька мой строил его когда-то… Подойдем поближе, а?
- Некогда! - отрезал Зарековский, поворачивая вправо. - Время - деньги!
Егорка нехотя поплелся за ним, оглядываясь на понтонный мост через реку, на предместье Глазково, подчерненное дымами паровозов. Черт, и не рассмотрел как надо! Ему хотелось не спеша пройтись над обрывом, постоять в лиственницах, сменивших зеленый убор лета на золотисто-желтый, но неугомон Мишка знай торопил и торопил.
Снова окунулись в улицы, в разноголосый шум, едкий угар и чад. Брагин принялся читать по складам вывески.
- "Га-лан-те-ре-я". Ага, ясно. "Ре-монт о-бу-ви"… Мих, а что такое дантист?
Для всезнайки Зарековского любой вопрос был нипочем.
- Видишь, дурья башка, зуб нарисован? Стало быть, зубной доктор.
- Ха, половчее дела не нашел, что ли?
- Город, понимай! Много сладкого трескают…
Но всезнайку Зарековского занимало сейчас иное:
- Ну их к бесу. Идем скорей!
Он заскочил в пивной погребок, кого-то поискал, сорвался дальше.
- На толкучке никогда не бывал? Вот она, милая!
У Егора снова разбежались глаза. Обширное, на полверсты, пространство заполнили разноплеменные толпы, мелькали светло-багровые, бронзовые, желтые и даже черные лица. Несколько особняком стояли рослые парни в широченной синей справе, предлагали консервы и сигареты.
- Мериканцы… богатые, страсть! - завистливо шепнул Зарековский. - А обок, в серо-зеленом, чехи. - Чехов можно было угадать сразу, выдавал говор, малость вроде бы и понятный, но весь как-то сдвинутый набекрень.
Мишка быстро шел вдоль торговых рядов, щелкая языком, приценивался к сукнам, коврам, шубам-борчаткам.
- Сюда б золото, можно такое завернуть! - говорил он с придыханием. - А с бумажками лучше не соваться. Падают в цене что ни день. Понимаешь, японская иена обходится чуть ли не в десять рублев. Одна-единствениая! - Он решительно помотал головой. - Нет, завтра же напишу бате!
- Об чем?
- Об чем надо, телок!
Возле крайней палатки он задержался. Его позвала белолицая, сдобная особа лет под тридцать, стоящая среди вороха цветастых тканей.
- У-у-у, сестренка… Наше вам, Анна Петровна! - приветствовал ее Мишка. Он долго шептался с нею, она кивала, а сама нет-нет да и поглядывала на статного, темнобрового Егора.
- Приходи в гости, буду рада, - пропела напоследок. - И непременно с другом своим. Брагинский, что ли? Узнаю, узнаю, вылитый Терентий Иванович в молодости! - и снова стрельнула подведенными глазками.
На обратном пути Егорка в первый раз увидел японцев. О том, что они в городе, он знал, но сталкиваться с ними не доводилось. И вот они вышагали будто напоказ! Двигались по мостовой четкими желтыми колоннами, как заводные, и впереди плескалось белое знамя с красным кругом.
- Они-то сюда зачем? - недоуменно пробормотал Егорка.
- А зачем англичаны с мериканцами? - едко, вопросом на вопрос, ответил Зарековский. Егор смолк. И действительно, те-то за каким чертом приперлись в Сибирь? Если можно им, то разве нельзя кому другому?
3
Длинной чередой потекли дни учебы, удивительно похожие, как близнецы. То ли явь, то ли сон, скорее, все вместе, в каком-то странном клубке. "Подъем!" - командует дежурный, пробегая из конца в конец казармы, но крик его еле слышен. А что ж, бывает и так, особенно если выпил не в меру или глотку застудил: на дворе осень промозглая… Рота вскакивает, по высоким белым стенам прыгают суматошные тени. С брюками никакой мороки, раз - и готово, а зато в пот вгоняют гетры со шнурами. Перегнувшись вдвое, по соседству тяжело сопит Серега-лучихинец. "Чертова обувка. Кто тебя придумал?"
Рота гуськом топает по лестнице вниз, но сон еще продолжается, наперекор всему. Не прогнал его и светлый гимнастический зал… Егорка лезет по канату, мотается на перекладине, а черепок по-прежнему сам не свой, уши словно заложены ватой, и без остатка тонут в них голоса требовательных заморских "дядек".
Они наседают и потом, когда рота выбирается на плац, но не отстает и сон, окутывает, кружит голову сладкой звенью… Над городом навис густой туман, еле-еле проступают стволы деревьев и каменные статуи. Среди них одна - кудрявая, в крылатке, со скрещенными на груди руками - почему-то бросается в глаза. Где он видел почти такую же? Не где-то, а в Москве, в четырнадцатом году. Помнится, шел бульваром, окаймленным чугунной решеткой, выбрался на простор, и вдруг… Хлесткий удар кулаком отбрасывает его в последний ряд. Ну, так и есть, прапорщик Кислов: подстерег сонное брагинское любопытство, влепил гулкую оплеуху. На такое он мастер, что и говорить. Вот и вчера было, с Серегой. Английский инструктор в сопровождении Кислова обходил казарму. Парень возьми и подвернись. Кислов остановил его, спрашивает строго: "Кто я такой, ну?!" А тот язык проглотил от испуга. Знает и сказать не смеет: булькнешь не то слово, и - на "губу", а то и в карцер. Кислов рассвирепел, орет: "Морду подыми, быдло навозное!" Замахнулся по привычке, но вмешался англичанин, козырнул этак вежливо, прапорщик скис…
К роте подходит подпоручик Гущинский, стройный, белозубый молодчага, ребята заметно веселеют. Затевается примерный штыковой бой. Серега и еще двое здоровенных ребят на него по всем правилам, а он раз, раз, раз - и ружей у троицы как не бывало. Заморские "дядьки" в изумлении качают головами, что-то квакают по-своему, под усами ротного командира, штабс-капитана Терентьева, теплится добрая стариковская улыбка… А подпоручик знай чудит. Едва скомандовали короткий отбой, и рота отошла в сторону, Гущинский тут как тут: "Куча мала!" Он берет за плечи крайнего солдата, дает подножку, падает сам, остальные гурьбой на них, а сверху все равно оказывается ловкий Гущинский.
- Стройся-а-а-а… Напра-во! На стрельбы, шагом арш!
Но что такое? Пропала из виду площадь, отвалил прочь город, неведомая сила подхватывает Егорку и несет, с гулом, туда, где над красно-желтой кручей, над пенным порогом темнеет вереница изб и среди них, в ложбине, родная хата, крытая еловым корьем. За столом слепой батька, Степан и мальцы, а мать проворно достает из печи объемистый чугунок с кулагой…
- Левой, раззявы, левой! - чей-то знакомый тонкоголосый рев. И снова надвигаются каменные дома, растет ввысь купол кафедрального собора, и снова в холодной мгле колышется темно-зеленый строй, и над ним тускло посвечивают нити штыков.
Глава девятая
1
Оренбургская сотня, выслав головной дозор, на рысях шла по проселочной дороге. Позади, за рекой Уфимкой, еще раскатывались последние залпы боя, третьего на неделе, не менее упорного и кровавого с обеих сторон, чем у Чертовой горы и под станцией Иглино. Опять ладили "козлы", носили бревна и доски, падали от осколков и пуль… Конница не оплошала и теперь. В темноте нащупала брод, ловким маневром овладела высотами над Уфимским трактом, чуть свет свалилась на колонны белой пехоты, прибывшей из города. Одних пленных было взято четыреста, к ним в придачу две новенькие трехдюймовки. И снова ожил Иван Дмитриевич, расправил плечи, придавленные виной перед белорецкой громадой, тут и там слышался его звучный, с бархатинкой голос, только вот малиновую шелковую рубаху сменил на старенький чекмень.
Добропогодье, сушь остались за линией железной дороги. Из-за гор без конца наплывали мохнатые, в редких просветах, тучи, спускались к земле, окатывали водой. Глухо шумел по сторонам лес, будто что-то говорил, прощался с кем-то…
Сотня выехала на дальний бугор. Сбоку тусклой змейкой блеснула река, ненадолго открылся брод, у которого хоронили партизан, убитых в последнем бою. Вместе с конниками и стрелками лег в братскую могилу и пулеметчик Федор Колодин, и с ним певучая вятская гармонь…
Рано утром дутовские сотни вырвались едва ли не к штабу главкома, в мешанину подвод с беженцами и ранеными. Боковая застава, полурота белоречан, потеряв треть бойцов, попятилась к домам… В прикрытии остался Колодин со вторым номером.
Лежали на взгорке, у овина. Федор подстерегал черным глазком пулемета каждый бросок, бил короткими очередями. Иногда он шел на хитрость. Подмигнув напарнику, говорил: "Тихо!" - замирал за щитком. Цепь остервенело кидалась на заколдованный взгорок, и тогда снова подавал голос "максим", ровно, как на сенокосе, выбривал спешенную казару.