Порывистый ветер гнал над городом грозовые тучи, а где-то в стороне уже сверкали молнии. Сильная духота вскоре сменилась приятной прохладой. Ветер бил в лицо, врывался под одежду, холодил тело. Девушка зябко вздрогнула и крепче прижалась к Чабе. Неожиданно ее охватило чувство страха, события последних дней показались ей такими, будто она видела их во сне, хотя на самом деле она знала, что это был вовсе не сон. Вот она идет рядом с Чабой, любовницей которого стала десять дней назад. И это вовсе не сон. Быть может, чувство страха родилось в ней от ранее неизведанного чувства счастья. Она всегда считала себя слабой и была далеко не уверена в том, выдержит ли их любовь испытание разлукой. Через несколько дней она должна уехать на родину. И совсем неизвестно, что же ее там ожидает. Возможно, что она поступит учиться к Силади, где у нее нет ни одного знакомого: ни среди учащихся, ни среди преподавателей, даже подруги хорошей и той нет, с кем бы она могла откровенно поговорить. Чего стоит счастье, когда человек должен таиться ото всех?
Когда Чаба сильнее прижал ее к себе, она открыла глаза и улыбнулась. "Боже, какая же я дура! - подумала она. - Чаба идет рядом со мной, а я думаю черт знает о чем. Разумеется, мне будет сильно не хватать его. Конечно, плохо и то, что у меня нет задушевной подруги, но это-то я как-нибудь переживу. Чабе по сравнению со мной значительно легче, так как у него есть друзья, ну хотя бы Эндре, Милан". Неожиданно она остановилась и, подняв голову, спросила:
- А Милану ты расскажешь?
- О чем?
- Что я твоя любовница, - проговорила она спокойно и безо всякого стыда.
Чаба перехватил ее взгляд и, положив руку ей на затылок, сказал:
- Ты для меня не любовница, Андреа. Пойми это раз и навсегда.
- А кто? - Увидев, что Чаба задумался, добавила: - Я нисколько не стыжусь этого: я счастлива, что принадлежу тебе.
Чаба медленно пошел дальше. Слева от них чернели остатки полусгоревшей лавочки, стены которой были оклеены какими-то плакатами.
- Мы любим друг друга, - проговорил Чаба, - а это главное. Но кое-что мне все-таки хотелось бы сказать. Я, конечно, не знаю, что с нами будет завтра или послезавтра. Зато я знаю, что очень люблю тебя. Или ты станешь моей женой, или я никогда ни на ком не женюсь.
- Ничего не обещай на далекое будущее, а то вдруг полюбишь другую. Или я почему-либо разочаруюсь в тебе. И ты будешь обо всем этом рассказывать Милану?
- Это не имеет к нему никакого отношения, хотя он и знает о твоем существовании и о том, что я тебя люблю.
- А разве вы не разговариваете с ним о своих любовных похождениях?
- Разговариваем, но наши с тобой отношения - это не любовное похождение.
После долгого молчания Андреа спросила:
- А что мы будем делать, если у меня родится ребенок?
- Если у нас родится ребенок? - серьезно переспросил Чаба. - Воспитаем его. Единственное, в чем я глубоко уверен, это то, что наш сын - если у нас родится сын - никогда не будет солдатом.
Домой Чаба вернулся за несколько минут до полуночи. Он основательно промок под дождем, однако не обращал на это внимания. Он был погружен в себя, но знал, что мать, видимо, постарается поговорить с ним. Он не хотел ее обижать и решил, что если она не легла спать, то попросит у нее прощения. Поговорит с ней. Вот только о чем? Об Аттиле? Этого он сделать не может, так как это было бы расценено как жалоба на старшего брата, а не то, чего доброго, как измена ему. Чаба был зол на брата. Спустя два года наконец-то удался их план: они могли бы беззаботно и счастливо провести все лето вместе в Берлине, и вот теперь Аттила все испортил. С тех пор как их родители жили в Лондоне, братья редко встречались друг с другом, отец без разрешения начальства вообще не мог покинуть место своей службы, в прошлом году он даже на рождество не приезжал домой и потому очень обрадовался, когда узнал, что сможет провести отпуск в Берлине. И вот теперь Аттила взорвал такую бомбу!
Чаба и сам не знал, почему он недолюбливал старшего брата. Не раз и не два он мысленно копался в своих воспоминаниях, чтобы воскресить в памяти хоть какую-то причину своего столь сдержанного отношения к нему. Так ничего не обнаружив, он решил, что ошибка кроется в нем самом. Но почему? Возможно, вся беда заключалась только в том, что Аттилу в десятилетнем возрасте отправили учиться в Кесег, в военное училище, и потому у братьев не было случая лучше узнать и полюбить друг друга. С этим предположением нельзя было не согласиться. А воспитываясь в военном училище, Аттила на все смотрел совершенно другими глазами, чем он, Чаба. Так, например, Аттила не любит прислугу. Высокомерным тоном, всеми своими поступками он постоянно старается оскорбить кого-нибудь из прислуги. Наблюдая за этим, Чаба всегда стыдился чего-то и, словно желая хоть как-то загладить грубость Аттилы, сам старался быть более вежливым с прислугой. Странным было то, что ни отец, ни мать не были грубиянами, следовательно, свою грубость Аттила унаследовал отнюдь не от родителей.
В гостиной матери не оказалось, зато в комнате дядюшки Вальтера еще горел свет - видимо, он совсем недавно вернулся домой. Недоуменно пожав плечами, Чаба направился в свою комнату, где, к немалому удивлению, нашел Аттилу. Он сидел на диване и листал какой-то военный журнал.
- Сервус, - вымолвил Чаба, закрывая дверь. "Я буду держать себя так, - решил он про себя, - как будто ничего не случилось". - Это ты?
Буря стихла, раскаты грома доносились откуда-то издалека, дождь пошел потише. Чаба открыл окно, и в комнату хлынул поток свежего воздуха. Стащив грязные ботинки и промокшие носки, он сунул ноги в домашние тапочки, ожидая, что же скажет ему брат. Однако Аттила продолжал молча листать журнал.
- Здесь тоже ливень был? - спросил Чаба и начал раздеваться. - На улицах полно воды - целое море. - Он повесил брюки и куртку на вешалку. - В книжном шкафу у меня стоит бутылка палинки. Будь добр, достань и налей, а я пока разотру себя.
- Я не пью. - Аттила небрежно бросил журнал на стол.
- Тогда налей мне. - Достав полотенце, Чаба начал растирать себе тело. - А жаль, палинка очень хорошая.
- Спасибо. - Голос Аттилы был холоден. Он стоял так, как будто и не слышал просьбы брата.
Чабу охватило беспокойство: он не понимал поведения брата. Судя по всему, он не собирался мириться, напротив, он чувствовал себя оскорбленным.
- Что тебе, собственно, от меня нужно? - спросил Чаба, нахмурив брови. - Ты что, онемел, что ли? Если ничего не нужно, то оставь меня в покое. - Все это он произнес отнюдь не грубо.
Аттила спокойно закурил.
- Послушай меня, Чаба, - тихо, но решительно сказал он. - Если бы ты не был моим братом, я бы подробно разобрался в твоих бедах, но я не стану этого делать, так как не хочу портить летний отдых родителям.
Чаба был удивлен поведением Аттилы, в голосе которого звучала не только угроза, но и превосходство. Ранее такого он у брата что-то не замечал. Чаба знал, что Аттила дерзок, любит поспорить, готов пойти на любое смелое дело, но его никогда не покидало ощущение, будто он боится Аттилу. И снова Чабу охватило чувство, что это он виноват перед братом. Словно признав свое поражение, он сел на диван и сказал:
- Ты спокойно можешь меня ударить. Если это так необходимо тебе для самоутверждения, ударь, пожалуйста. Правда, я тоже не слабак и могу дать тебе сдачи, но если быть откровенным, то я, собственно, еще ни разу в жизни по-настоящему не дрался. И только потому, что считал это унизительным. - Сняв с плеча полотенце, он начал растирать им ноги. - Когда я шел домой, то невольно задумался: почему мы, собственно, так отдалились друг от друга? Ты мог бы сказать, что тебе во мне не нравится?
Почувствовав свое превосходство, Аттила сел на стол.
- Просто мы не любим друг друга, - сказал он. - По какой причине - этого я и сам не знаю. Меня не утешает даже то, что и ты не любишь меня. - Откинув волосы со лба, он продолжал: - А ведь мы родные братья, и тут мы ничего изменить не сможем. Нам как-то необходимо терпеть друг друга, особенно на виду у родителей.
Чаба с изумлением слушал откровения брата, понимая, что за его холодными и бесстрастными словами кроется ненависть.
- Ты меня ненавидишь? - спросил он.
- Нет, Чаба, пока что дело до этого не дошло, но было бы трагично, если бы это случилось... - Он хотел еще что-то сказать, но Чаба перебил его:
- Я тебя вроде бы никогда не обижал, но, видимо, какая-то причина все-таки имеется, раз мы до этого докатились.
Глаза Аттилы потемнели, на какое-то мгновение его охватил порыв злости, бескровные губы чуть заметно задрожали.
- Причин много, - хрипло проговорил он. - Прошлым летом твой друг злоупотребил своим правом гостя, а ты не только не возмутился, но и обрадовался этому. Я никогда не забуду его нахальную усмешку.
Чаба сразу же догадался, на что намекает брат - на связь Милана с Эмеке.
- Ты говоришь глупости, - сказал он, - не следует преувеличивать тот случай. Эмеке и тебе нужна была только для постели, никакой другой цели ты не преследовал. По-моему, тебе было прекрасно известно, что ты у нее не первый и не последний. Так уж случилось, что Милан опередил тебя. Почему же тебе не мешали ее прежние ухажеры, а Милан вдруг помешал?
- Он выставил меня на посмешище.
- Это сделал не он, а сама Эмеке. Если хочешь знать, после отъезда Милана она и меня намеревалась затащить в свои сети.
- И ты согласился?
- Если бы было желание... Не сердись, Аттила, это отнюдь не причина, чтобы мы невзлюбили друг друга. Откровенно говоря, отдаляться друг от друга мы начали совсем не с прошлого года. Причина отчуждения заключается в чем-то другом.
Спрыгнув со стола, Аттила подошел к окну. Чаба сразу же заметил, что брат словно заколебался и ломает себе голову, как же ему теперь быть.
- Мы живем как бы в различных мирах, - объяснил он. - По-разному чувствуем, по-разному думаем, да и люди-то мы с тобой, выходит, разные.
Чаба начал мерзнуть и закутался в халат.
- Я не знаю, что ты имеешь в виду... Различные миры... Эти слова мне абсолютно ни о чем не говорят.
- Но это так и есть, - заметил Аттила. - Ты ненавидишь Гитлера, а я им восхищаюсь.
- Это верно. Но если тебе это мешает, Аттила, могу сказать, что меня Гитлер вообще нисколько не интересует.
- А должен интересовать, - сказал лейтенант, подходя к столу. - Ты хоть знаешь что для всех нас значит Гитлер?
- Для кого это "для всех нас"?
- Для нас, венгров.
- Не имею ни малейшего представления.
- С его помощью мы можем возродить Великую Венгрию, с землями Трансильвании, Северной Венгрии, Бачкой и Банатом.
- Возможно, я как-то об этом не думал. Я, конечно, тоже венгр, - сказал он, - но вот уже два года как живу в Германии. Видимо, поэтому я и смотрю на Гитлера несколько иначе. Его имя связано в моем представлении с гибелью Витмана, исчезновением Эрики Зоммер, поджогами лавок и магазинов, сжиганием книг на кострах и многим другим. Если же говорить о тебе, то ты никогда не интересовался по-настоящему ни музыкой, ни художественной литературой. Меня же то и другое очень влекло, гораздо больше, чем политика, например, или же военная служба.
- Кто такой этот Витман?
- Очень талантливый художник, но еврей по национальности. Его арестовали и бросили в концлагерь только за то, что он влюбился в немецкую девушку - арийку.
- Почему ты так любишь евреев? - неожиданно спросил Аттила. - Кому-кому, а тебе следовало бы знать, что именно из-за них мы в восемнадцатом году проиграли войну, они же организовали у нас революцию, они же доведут нашу страну до верной гибели.
- Извини, но все это глупости. Я даже не стану спорить с тобой по этому поводу. Что значат твои слова? Меня нисколько не интересует национальность человека, его религия или цвет кожи. Какой же из меня получился бы врач, если бы я смотрел на мир и на людей так, как это делает Гитлер пли ты? Я уважаю людей честных и полезных, а нечестных и бесполезных - презираю.
- А тебя нисколько не смущает то обстоятельство, что твоя теория сродни теории коммунистов? Это здорово попахивает коммунистической пропагандой.
- А почему не христианской? Я до сих пор не прочел ни одной книги Карла Маркса или Фридриха Энгельса, зато не раз перечитывал библию. А эту, с твоего позволения, теорию я нахожу правильной независимо от того, коммунистическая она или же христианская. Она попросту человеческая.
- Возможно, что Маркса ты и не читал, - сказал Аттила, - но это еще ничего не значит. Среди безграмотных очень много верующих, хотя они не читали библии и не слушали проповедей священников.
- Понятно, - кивнул Чаба. - Кто же, по-твоему, является моим коммунистическим попом?
- Милан Радович.
Чаба откровенно рассмеялся:
- Ты очень странный человек, Аттила. Милан увел у тебя из-под носа девушку, это тебя рассердило, даже озлобило, и теперь ты из-за этого готов обвинять его черт знает в чем. Милан не коммунист.
- Он признался.
- В чем он признался?
- В том, что он коммунист. Член партии с семнадцати лет. Ведет пропагандистскую работу среди эмигрантов в Австрии и Германии по заданию загранбюро партии.
Чаба все еще улыбался, но в его мозгу уже бились такие слова, как "он признался", "загранбюро партии". И вдруг его осенила догадка, что, видимо, произошла какая-то трагедия, и он начал что-то подозревать. Выходит, Аттила совсем не случайно поджидал его. С лица Чабы сползла улыбка, черты лица словно окаменели, он впился в брата испытующим взглядом.
- Откуда тебе это известно? - спросил он.
- Два дня назад Милана Радовича арестовало гестапо, - ответил Аттила. - Сейчас допрашивают дядюшку Вальтера. Эндре тоже пока закружили... Здесь же находится профессор Отто Эккер... Ты его знаешь?
Чаба кивнул. Встав, он подошел к книжному шкафу и вынул из него бутылку палинки и одну рюмку. Вернувшись к столу, он машинально поднял бутылку, но тут же поставил ее.
"Арестовало гестапо..." Сухой, бесчувственный тон брата будто парализовал Чабу. Перед его глазами на расстоянии вытянутой руки маячило грушеподобное лицо Аттилы, в уголках его губ затаилась ехидная улыбка. На какое-то мгновение Чабе показалось, что брат, видимо, шутит, потому и улыбается так, однако Аттила не имел обыкновения шутить с ним. Оцепенение Чабы не было продолжительным, очень скоро мозг его разобрался в смысле сказанного, установил взаимосвязь названных имен, а в следующий миг перед мысленным взором Чабы уже предстало худощавое лицо Милана с коротко постриженными черными волосами, горящим взглядом темных, глубоко посаженных глаз и скорбной линией рта. Ему казалось, что он видит всю гибкую мускулистую фигуру Радовича, а рядом с ним по-детски хрупкое тело Эккера с непропорционально большой блестящей головой и маленькими, неестественно широко поставленными, коричневато-зелеными глазами.
- Когда ты полностью придешь в себя, - не без ехидства продолжал Аттила, - то, видимо, спросишь, каким именно образом он провалился.
- Конечно, - тихо вымолвил Чаба, втайне обрадовавшись, что он еще в состоянии говорить.
- Это я обратил внимание полиции на личность Радовича. И только для того, чтобы доказать свою правоту. - Засунув руку в карман, он зашагал по комнате. - Я еще в прошлом году летом говорил, что этот Радович - довольно темная личность, но ты не поверил мне.
Чаба наполнил рюмку палинкой и выпил, затем снова налил.
- Короче говоря, ты превратился в полицейского доносчика, - спокойно проговорил он.
Аттила воспринял слова брата так, как будто его вдруг ни с того ни с сего ударили по лицу.
- Следи за тем, что ты говоришь, - угрожающе бросил Аттила.
Чаба, казалось, не обращал на него никакого внимания. Он поднял рюмку - рука его так дрожала, что он капнул палинкой на губу и вытер тут же ее рукой, - и заявил:
- До сих пор в семье Хайду не было доносчиков, а теперь вот есть.
Не отдавая отчета в своих действиях и не понимая, что младшим братом сейчас руководила лишь горечь и боль, оскорбленный Аттила кулаком со всей силой ударил Чабу по лицу. Тот зашатался и головой стукнулся о стену, почувствовав резкую боль в затылке, однако сознание все же не потерял, даже глаза и те не затуманились. Глядя на искаженное злобой лицо брата, Чаба увидел, что он готовится нанести ему новый удар. В мозгу пронеслась мысль, что следовало бы защищаться, однако он не пошевелился, даже руки не поднял к лицу. Следующий удар пришелся в подбородок. Его пронзила резкая боль, в глазах потемнело, а потом Чаба уже ничего не чувствовал.
Чаба не знал, как долго находился без сознания. Он лежал на полу. Подбородок ужасно ломило. С трудом подняв руку, он дотронулся до него. В первый момент ему показалось, что у него сломана кость. Он осторожно пошевелил челюстью. Нет, кость была цела. Посмотрев на руку, он увидел, что она перепачкана кровью. Видимо, обморок длился всего лишь несколько секунд, так как кровь еще не запеклась. Он потряс головой, встал, опираясь о стену, и поплелся в ванную. Посмотрел на себя в зеркало - лицо было бледным, губа все еще кровоточила. Скорчив кислую гримасу, смыл с лица кровь, а затем протер его одеколоном.
Чаба все помнил точно. Удар брата как бы подвел черту под их спором. Теперь между ними ничего нет. Однако больнее удара кулаком Чаба воспринял то, что сделал его брат против Милана. Его поступок непростителен и необъясним. Видимо, с Аттилой произошло что-то ужасное, если он решился на столь подлый шаг. Неожиданно в голове Чабы родилось сомнение: может быть, Аттила только хотел попугать его, а он вдруг взял да и воспринял его глупость серьезно.
Вернувшись в свою комнату, Чаба выпил рюмку палинки, сел и снова задумался.
Нет, его брат не врал. "И только для того, чтобы доказать свою правоту. Я еще в прошлом году летом говорил, что этот Радович - довольно темная личность, но ты не поверил мне".
Но что, собственно, случилось прошлым летом? Кроме того, что Милан увел у Аттилы Эмеке? Закрыв глаза, Чаба живо представил себе события прошлого лета.
...В прошлом году, в конце июля, когда Чаба прощался с Миланом на вокзале, то сказал ему:
- Привет, старина. До первого сентября я буду в Балатонвилагош. Приезжай на несколько деньков.
На площадке вагона Милан стоял без пиджака, в белой сорочке. Он смеялся, махал рукой, и, чем дальше удалялся поезд, тем меньше становилась его крепко сбитая фигура. Когда же состав повернул направо, Милан и вовсе исчез из вида.
Целых два дня в Будапеште! С утра до позднего вечера Чаба бродил по городу с Андреа. С ней тоже придется прощаться: она уезжает к отцу в Вену, а оттуда дальше, в Швейцарию. Перед ее отъездом Чаба был весь день мрачным, даже домой идти не хотелось. Вечером приехали из Лондона родители. Он немного оживился. Всей семьей поужинали в ресторане отеля "Геллерт". Отец был весел, мать тоже была довольна обретенной свободой. Аттила пил больше, чем обычно, и, не закрывая рта, рассказывал различные военные истории, причем делал это так искусно, что все громко смеялись, а у отца от смеха даже слезы выступили на глазах, Чаба тоже смеялся. Мать поинтересовалась у Аттилы, все ли в порядке с их виллой. Тот не замедлил похвастаться: