- Ну, ты и натворила дел! - Чаба бросил на девушку недовольный взгляд: - Скажи, скольких парней ты завлекла в свои сети?
- А почему тебя это так интересует? - спросила она резким и ехидным тоном. - Уж не собираешься ли ты преподать мне урок морали? Я думала, что ты не такой, как все.
- Воспитывать тебя я, конечно, не собираюсь... Какое мне дело до твоей жизни!.. Только...
- Что "только"? Ну говори. Почему же ты замолчал?..
- Ты, я вижу, любовь превратила в своеобразный вид спорта.
- Не будь глупцом. Любовь... Какая чепуха! Да знаешь ли ты, кто сейчас верит в эту самую любовь? Маленькие глупые гусыни да девушки из прислуги. Я своих чувств никому не отдаю и распоряжаюсь ими, как хочу. Пока я свободна, нужно пользоваться этой свободой. Кто мне нравится, к тому я и пристаю.
На дорожке послышались чьи-то шаги. Чаба обернулся и по походке узнал брата Аттилу. Пробормотав нечто похожее на приветствие, он остановился перед ними.
- А где же Балинт? - спросила его Эмеке.
- Напился. Ему неудобно, даже стыдно стало, - ответил Аттила, от которого тоже несло вином, но он старался держаться.
- И мне ужасно стыдно, - призналась девушка. - Как раз об этом я и разговаривала с твоим братом.
- С ним я отдельно поговорю.
- Не буду вам мешать, побеседуйте. Пока... - Легкой походкой она пошла по дорожке.
Глядя ей вслед, Аттила что-то хотел было сказать, но, открыв рот, только похлопал губами, как вытащенная из воды рыба, и, махнув рукой, шлепнулся на скамью. Он тяжело дышал. Белые брюки были в нескольких местах запачканы - он, видимо, падал. Ослабив узел галстука, он расстегнул рубашку.
- Ты плохо себя чувствуешь? - спросил Чаба.
Аттила махнул рукой, сжав лицо ладонями.
- Паршивая тварь! - выругался он. - Утром я ее так выброшу отсюда, что она лететь будет, не чувствуя земли под ногами. - Вытащив пачку сигарет из кармана, он неуклюже закурил, угостил и Чабу, который не отказался, чтобы не злить брата. - Я вот тебе что хочу сказать, братец. - Аттила с трудом ворочал языком. - Я рад, очень рад, что ты выставил вон этого большевика. Вот это я и хотел тебе сказать. А ты знаешь, что этот мерзавец сказал Балинту? Сначала он выругался матом, понимаешь, братишка, матерно, значит, а уж потом сказал ему, что тот из особого отряда... Но Балинт его сразу раскусил, всю ему рожу хлыстом исполосовал... Будет помнить этот день... А эта тварь якшается с таким мерзавцем, да еще хвастается...
Чаба печально улыбнулся сам себе, невольно подумав о том, как красиво обрисовал драку Бабарци, выгораживая себя, но спорить с братом не стал.
- Аттила, - Чаба чуть дотронулся до руки брата, - я вовсе не выставлял Милана. Я просто попросил его уехать домой, чтобы здесь скандала не было. Однако я по-прежнему считаю Милана своим другом и вовсе не собираюсь порывать с ним. И потому прошу тебя: не называй его ни большевиком, ни мерзавцем. Милан честный, хороший парень. Эмеке сама его завлекла, а Балинт вел себя отвратительно.
- Словом, ты его не выставил и не веришь, что он большевик? Ну хорошо, братец, очень хорошо. Подожди, и я тебе еще как докажу, что за темный тип твой Радович...
В дверь постучали. Чаба встал и потрогал подбородок, который все еще сильно болел. В дверях стоял молодой, но уже начавший лысеть мужчина. Вынув из кармана удостоверение, он раскрыл его перед юношей и, вежливо представившись, сказал:
- Прошу вас одеться и следовать за мной.
- Куда?
- В здание службы имперской безопасности.
- Но я венгерский подданный.
- Нам это хорошо известно. Вас допросят как свидетеля.
Чаба начал медленно одеваться. Он хотел было позвонить Андреа, но тут же отказался от своего намерения, решив, что ее лучше не вмешивать в эту неприятную историю. А что, если его арестуют? Нет, это невозможно. В конце концов, он сын генерала Хайду. Они просто не посмеют этого сделать. Однако неприятное чувство все же не оставляло Чабу.
Перед домом их ожидала машина. Чаба послушно уселся на указанное ему заднее сиденье. Он не понимал, почему ему нужно куда-то ехать, ведь Аттила говорил, что допросы проводят в комнате дядюшки Вальтера. Когда же Чаба вернулся домой, то заметил, что в комнате дядюшки Вальтера действительно горел яркий свет.
Чаба выглянул из окошка машины, но все окна виллы были темными. Рядом с ним сидел толстый мужчина, который, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания. Чаба посмотрел на него сбоку, но, кроме толстого лица, ничего не разглядел.
Поездка длилась минут двадцать - двадцать пять. "Мерседес" быстро мчался по безлюдным улицам. Чаба смотрел прямо перед собой и думал, не везут ли уж его на очную ставку с Миланом. Оба сопровождающих сидели молча, но Чаба не знал, что им запрещено разговаривать, дабы задержанный почувствовал себя неуверенно.
Далее события развивались с такой быстротой, что Чаба позже не смог припомнить всех подробностей и не мог сказать, кал он, собственно, оказался в кабинете штурмбанфюрера Амадея Брауна. В комнате стояли письменный стол, сейф и несколько стульев. По виду Брауну можно было дать лет тридцать - тридцать пять. На нем был светло-серый костюм и белая рубашка с темно-синим галстуком. Темные волосы по прусской моде коротко пострижены, лицо толстое, умные темные глаза пристально смотрели на юношу, а ресницы были такие черные, словно их накрасили. Линия рта по-женски мягкая. Короткой толстой рукой он показал Чабе на стул.
Наклонив голову, Чаба сел, положив руки на колени. Поглаживая двойной подбородок, Браун что-то читал с таким видом, будто находился в комнате один.
Чабу охватило беспокойство. "Боже мой, - лихорадочно думал он, - и почему только этот толстяк ничего не говорит или, быть может, он испытывает мои нервы? Да, дорогой господин, нервы мои ни к черту не годятся! Старший брат у меня доносчик и так ударил меня по лицу, что у меня до сих пор ужасно болит подбородок. Сейчас же я очень хочу спать, господин Браун, - так вас, кажется, зовут? - и к тому же боюсь вас. Если же вам приятно играть в молчанку, то и я могу ничего не говорить..."
- Значит, вы Чаба Хайду? - вдруг спросил Браун тонким, но решительным голосом.
Чаба кивнул. И снова наступила долгая пауза. До сих пор Чабе ни разу не приходилось разговаривать ни с одним гестаповцем, о них он знал лишь понаслышке. Иногда, правда, он мысленно представлял, что когда-нибудь встретится с ними, но в его воображении это были высокие светловолосые молодчики с голубыми глазами, этакие германские исполины, полубоги арийской расы, непобедимые тевтонцы. Он вспомнил команду немецких спортсменов, которую видел на открытии Олимпийских игр, когда она проходила торжественным маршем, и потому теперь испытывал сильное разочарование. У этого Брауна только фамилия немецкая да прическа, а во всем остальном он похож на итальянца, на простого уличного певца из Венеции, хотя голос у него далеко не певческий. И все-таки что-то подсказывало Чабе, что с ним нужно быть поосторожней: не зря же он сидит за таким громадным столом. Затем Чаба почему-то вспомнил о своей матери, пожалел, что не зашел к ней. Потом вдруг в голову ему пришла мысль: она не вышла из своей комнаты, вот его и забрали... А может, ее просто не было дома? Он ничего не понимал...
От своих мыслей Чаба отвлекся только тогда, когда отворилась дверь и в комнату вошел молодой светловолосый человек в очках. Подойдя к Брауну, он что-то зашептал ему на ухо, а штурмбанфюрер лишь молча кивнул.
Очкарик показал рукой на дверь, на пороге которой появились профессор Эккер и Эндре. У окна рядом стояли два стула, на которые очкарик вежливо указал Эккеру, улыбнувшись ему при этом.
Приход профессора и приятеля несколько успокоил Чабу. Он по-дружески кивком поздоровался с большеголовым профессором, который ответил своему ученику чуть заметной улыбкой.
- Вы уже подписали протокол, господин профессор? - вежливо спросил Браун у Эккера.
- Разумеется, - ответил тот. - Могу я закурить?
- Пожалуйста, господин профессор.
Эккер закурил. Очкарик предупредительно подал ему пепельницу. Профессор поблагодарил.
- Прошу прощения, - проговорил Эндре, вставая. - Я бы хотел получить ответ...
- Какой ответ? На что? - Браун с удивлением уставился на Поора.
- До каких пор вы намерены держать меня здесь?..
- Садитесь и не шумите, - сказал Браун.
Эндре испуганно сел. Его допрашивали почти целый час перекрестным методом, надеясь вселить в него страх и принудить к чистосердечному признанию. Первые минуты он очень боялся, но вскоре, поборов страх, начал мысленно молиться: "Господи, дай мне силы в сей трудный момент. Загляни в мою душу, и ты увидишь, что в ней нет злобы, все мы, и я в том числе, твои слуги. Я смиренно несу свой крест..."
Глядя на Чабу, Эндре видел, что тот отвечает спокойно на задаваемые ему вопросы, нисколько не боясь, временами он даже улыбается. Четкие, спокойные ответы друга вселили в Эндре уверенность, что он, видимо, не принимал участия ни в каких противозаконных действиях и ничего не знал о нелегальной деятельности Милана. Эндре посмотрел на Эккера. Профессор курил, следя маленькими сощуренными глазками не за Брауном, а за Чабой.
Штурмбанфюрер явно не спешил, он машинально задавал вопросы, записывая ответы. Тихо, словно для себя, он повторил:
- Чаба Хайду, родился в Будапеште десятого февраля тысяча девятьсот шестнадцатого года. Мать - Эльфи фон Гуттен, баронесса. Отец - Аттила Хайду, генерал-майор, евангелического вероисповедания. Окончил гимназию, в настоящее время студент второго курса медицинского факультета, проживает у родного дяди, барона Вальтера фон Гуттена, подполковника генерального штаба. Одновременно изучает философию, регулярно посещая лекции профессора доктора Отто Эккера, успешно сдал экзамены по курсу древней философии.
Браун посмотрел на юношу, удивляясь тому, что Чаба не был членом ни одной молодежной организации, хотя в университете действовала не только "Гитлерюгенд", но и различные спортивные и религиозные организации. Однако было известно, что Чаба и в Венгрии жил точно такой же замкнутой жизнью. Это вызывало подозрения.
- А в кружке черкесов вы не состояли? - спросил Браун.
- Не состоял, - ответил Чаба, не понимая, почему следователь смотрит на него с подозрением. - Сожалею, но я на самом деле не был и черкесом. - И он смущенно улыбнулся.
Браун тоже улыбнулся. Откинувшись на спинку стула, он спросил:
- Это не имеет к делу ни малейшего отношения, но мне просто любопытно: почему вы не были членом кружка черкесов? - Он потрогал свой подбородок и добавил: - Это сугубо личный вопрос.
Чаба стал еще спокойнее, ему начал нравиться этот человек с тонким голосом. "Выходит, что эти люди, вовсе не варвары. У них даже чувство здорового юмора имеется".
- Думаю, не стал только потому, что все члены кружка черкесов носят свою форму, а я не люблю никакие формы.
- И это говорите вы, у которого отец и брат - военные. - Браун изумленно улыбнулся.
- Это так. Я полагаю, что в одной семье вполне достаточно двух военных, даже больше чем достаточно. - Чаба посмотрел на профессора, который хихикнул при этих словах. - А разве я не прав, профессор? - Чаба закурил, так как руки у него уже не дрожали. Глубоко затянувшись несколько раз, он вообще уверовал в себя и продолжал, обращаясь к Брауну: - Знаете ли, человек трудно переносит даже нормальное течение жизни, а если это так, тогда зачем же обременять себя лишними вещами. Разве я не прав?
В темных глазах Брауна вспыхнули искорки любопытства. "А этот парень идет по нужному пути, - решил мысленно следователь. - Его смело можно причислить к группе болтунов. Нужно его разговорить, подробнее познакомиться с образом его мышления, потом будет совсем нетрудно определить его политические симпатии и антипатии".
- Нормальное течение жизни? Что вы понимаете под этим?
- Ну как бы вам это объяснить? - смутился Чаба, сожалея о том, что сказал больше, чем следовало. - Ну, знаете ли, каждый человек родится для чего-нибудь.
- Это естественно, - согласился Браун. - Но не все знают, для чего они родились на этот свет. Не так ли?
- Так-то оно так, но в мире к этому времени уже установился какой-то порядок, о котором новорожденный, естественно, не имеет ни малейшего представления. Позже, когда ребенок подрастет, в нем воспитывают - ну как бы вам сказать - любовь к этому порядку или, строго говоря, внушают, что он единственно верный и справедливый.
- О какой справедливости вы, собственно, говорите? - спросил Браун.
Чаба пожал плечами, чувствуя, что ему будет нелегко выразить собственные мысли. В конце концов он решил, что ему нет никакого смысла красоваться перед штурмбанфюрером.
- Нам постоянно внушают, что власть, и режим ниспосланы нам богом и каждый человек должен воспринимать это как должное. Но я полагаю, что режим или порядок охраняют человеческие законы.
"В этих мыслях довольно сильно чувствуется влияние марксистских, более того, ленинских идей, - решил про себя Браун. - Не исключено, что этот парень принимал или же принимает участие и по сей день в сборищах людей, где такие мысли высказывают, умело замаскировав их. Мне уже не раз приходилось встречаться с подобными типами. Обычно это избалованные дети богатых родителей, которые обожают различные анархистские планы преобразования мира..."
- И вы не согласны с этим нормальным течением жизни или так называемой справедливостью?
- Ну как бы вам сказать, чтобы понятнее было? - Чаба посмотрел на Эккера, словно ожидал от него подсказки, - профессор взглядом как бы подбадривал его. - Собственно говоря, меня все это нисколько не интересует. Воспринимаю как уже существующее, и только. Я же говорил о лишних вещах, о форме, что все это одни глупости.
- Да-да... - Браун хотел дождаться от юноши ответа на свой вопрос. - Глупости... А почему именно глупости?
- Потому что человеку трудно переносить и нормальное течение жизни, как я уже сказал.
Браун победно улыбнулся: он явно наслаждался замешательством юноши.
- Значит, трудно, говорите, - подытожил он. - А если это так, то хочется узнать, почему именно трудно? Нужно же это узнать!
Чаба встал, подошел к Эккеру, стряхнул пепел с сигареты в пепельницу, стоявшую на столе.
Профессор шепотом и так, чтобы никто не заметил, сказал Чабе:
- По-умному и смелее.
Чаба повернулся и посмотрел на Эндре, который был погружен в свои мысли. Губы его шевелились, будто он шептал: "Осторожно, не верь ему!"
"Осторожно. А почему мне нужно осторожничать? Самое главное, я венгерский подданный. Ничего преступного я не совершил, никаких доказательств против меня у них нет. Отец мой как-никак является военным советником при самом регенте, так что иметь дело с ним они не осмелятся". Все это мгновенно мелькнуло в голове у Чабы.
- Видите ли, - в голосе юноши зазвучали нотки некоторого превосходства, - законы общества или режима сковывают личность. Я человек самолюбивый, иначе говоря, индивидуалист и потому уже не люблю, когда кто-нибудь урезает или же сковывает мою индивидуальную свободу. Поводом для этого, как правило, является, как обычно говорят, защита интересов общества. Ну хорошо, мы не звери, я это понимаю. Однако любое ущемление моей личной, иначе говоря, индивидуальной свободы я воспринимаю как какую-то тяжесть, бремя и потому стараюсь жить в рамках режима, правда, но все-таки свободно. - Чем больше Чаба говорил, тем увереннее становился в своей правоте. Он уже подумал о том, как сейчас проучит этого итальянского шарманщика, поскольку Брауна, считал он, только и можно использовать в этом качестве. Сейчас он ему такое скажет, что тот будет, словно рыба, жадно хватать ртом воздух. - Могу сказать, что я не намерен отказываться от остатков своей индивидуальной свободы.
- Тут я вас что-то не пойму, - проговорил Браун, нахмурив брови.
- Я выражался ясно. - Чаба развел руками: - Люди любят играть и играют. Не выходя за рамки режима или порядка, они создают все новые и новые режимчики или более мелкие организации порядка, которые, хотят они того или не хотят, урезают их последние свободы - я имею в виду организацию черкесов, всевозможные клубы, сообщества, различные партии, - продумывают новые правила, инструкции, законы... Думаю, что теперь вы понимаете меня. Нет? - Чаба махнул рукой. - Я знаю, что это, так сказать, все вещи добровольные и личность сама решает, вступать ей туда-то и туда-то или не вступать. Я, как видите, не вступил. Я не люблю стоять по стойке "смирно", не люблю и не хочу по воскресеньям маршировать вместе с другими... Я, видите ли, хочу спокойно и свободно гулять, прогуливаться, валяться на диване, валять дурака - короче говоря, не выходя за рамки режима, делать то, что мне заблагорассудится.
- Понятно, - проговорил неожиданно Браун. - Мне кажется, я вас понял. - Он и на самом деле был убежден в том, что понял юношу. "Нет никакого сомнения в том, что Чаба Хайду анархист, противник существующего режима. Теперь ясно, почему он попал в число ближайших друзей Милана Радовича". - Вы, конечно, знаете, что Радович коммунист? - безо всякого перехода спросил Браун. - Знаете, не так ли?
Упоминание имени друга явилось для Чабы как бы неожиданностью, и он моментально вспомнил, что тот арестован. Настроение сразу же испортилось, а от недавней уверенности не осталось и следа. Милан ведь тоже венгерский подданный, но его арестовали. В мозгу промелькнули картины ужасов, творимых гестапо, о которых в университете по секрету рассказывали студенты. А вслед за этим на ум пришли воспоминания прошедшего года - эсэсовцы, марширующие по улицам, и молодчики из отряда СА, устраивающие еврейские погромы. Вспомнил он и пятое февраля, когда вместе с друзьями решил отпраздновать день своего рождения.
...Он ждал телеграмму из Будапешта от Андреа, а почтальон, который обычно разносил телеграммы, почему-то не шел. Уже несколько дней подряд стояла морозная ветренная погода, а снег все сыпал и сыпал - сугробы достигали почти человеческого роста.
В комнату Чабы вошел дядюшка Геза. По-дружески похлопав юношу по плечу, он пожелал ему всех благ. Они выпили за рождение Чабы. И только после этого Геза передал ему длинное и нежное письмо от Андреа. Чаба очень обрадовался, и к нему снова вернулось хорошее настроение. Они разговаривали обо всем: о любви, о профессии врача, о планах на ближайшее будущее. Постепенно разговор зашел и о настоящем.
Дядюшка Геза и без того хорошо знал Чабу и его точку зрения на происходящие в мире события, так что сообщить ему что-либо новое было трудно, разве только об антинацистских выступлениях студентов.
Дядюшка Геза очень осторожно поинтересовался, не поддерживает ли он, Чаба, связей с какой-нибудь антинацистской организацией или же кружком.