- Как! Да что это ты затеял? - подхватила Лукерья Савишна, пятясь от него и раскинув удивленно руки. - Зачем гасить светцы да замолкать песням? Что ты ворожить или заклинать кого хочешь в потемках? Так ступай в свою половину, а в наши дела, жениха принимать, не вмешивайся.
- Жених сегодня не будет! - грубо буркнул Фома и стал усаживать своих гостей, из которых один пристально и жадно глядел на бледную томную Настю.
- Чтобы тебе самому принудилось, старому лешему! - проворчала про себя старуха. - Почему же? Что же ему сделалось? Не хворает ли он и помнит ли слово клятвенное? - пристала она к мужу с вопросами уже вслух.
- Нечистый его знает и с тобой-то, отвяжись от меня! - закричал на нее Фома.
- И ты от меня со своей челядью сгинь с глаз долой! - не осталась в долгу Лукерья Савишна.
- Баба! - крикнул еще громче Фома. - Я вижу, у тебя волос длинен, да и язык не короток, замолчи, а не то я его совсем вытяну или укорочу.
- Да что ты взаправду рассерчал и озлобился на меня без причины, уж нельзя и слова вымолвить! Мы ждали жениха, а не тебя с этими, сразу понизила она тон.
- Чурчила более не жених моей дочери! Слышишь ли? Теперь о нем более ни слова. Скажи это Насте, чтобы и она не смела более помышлять о нем.
Старуха всплеснула руками, а Настя, сама услыхав свой приговор, дико взглянула на отца изумленными, помутившимися глазами и бледная, как подкошенная лилия, без чувств упала на пол.
- Что ты, варвар старый, что ни слово, то обух у тебя! Батюшки светы! Сразил, как ножом зарезал, дитя свое… Разве она тебе не люба? - кричала и металась во все стороны Лукерья Савишна, как помешанная, между тем, как девушка вспрыскивала лицо Насти богоявленской водой, а отец, подавляя в себе чувство жалости к дочери, смотрел на все происходившее, как истукан.
- Что же теперь добрые люди скажут? Вот сердечный твой сынок старший, Павлуша нелюдимый, знать более тебе по нраву пришелся! Тебе нужды нет, что он день-деньской шатается, да с нечистыми знается. Нет же ему моего материнского благословения! От рук он отбился, уж и церковь Божию ни во что ставит! Или его совесть заела, что он туда ногу не показывает? Или его нечистые заколдовали? Или сила небесная не пускает недостойного в обитель свою? Намедни он, - вопила старуха.
- Что ты отходную, что ли, читаешь дочери? - мрачно сквозь зубы прервал ее Фома, сурово сдвинув брови.
- Ах ты, мои родные! Сгубил тебя варвар, мою крошечку!.. Заплатит ему Бог, - стала было причитать Лукерья Савишна, но силы ее оставили и она, в последний раз всплеснула руками, как сноп упала возле дочери.
XIII
В Чертовом ущелье
Почти на краю Новгорода, далеко за Московскими воротами, был обширный пустырь, заросший крапивой и репейником. Вокруг него торчали огромные рогатые сосны, любимое пристанище для грачей, ворон и хищных зверей, в середине находилось ущелье, прозванное "Чертовым", - в нем под грудами хвороста и валежника водились всякие гады: змеи и ужи.
Недалеко от него стояла маленькая избушка с соломенной крышей и с двумя прорезями маленьких окон. Покосившаяся от времени дверь, сколоченная из трех досок, поминутно билась и скрипела на крючьях, то отворяясь то затворяясь.
Предание об этой избушке было недоброе.
Старожилы уверяли, что они и не помнят, кто построил ее. Место это обегали испокон века, и только запоздалый путник решался идти мимо него, да и то в некотором отдалении, осеняя себя крестным знамением.
Рассказывали, будто дверь избушки, бьющая, как подстреленная птица крылом, была движима нечистой силой, которая нарочно заманивала любопытных внутрь избушки, откуда уже они никогда не возвращались.
Молва шла далее и утверждала, что в ней жил чернокнижник, злой кудесник, собой маленький старикашка, а борода с лопату и длинная, волочащаяся по земле; будто вместо рук мотались у него железные крючья с когтями, а ходил он на костылях, но так быстро, что догонял ланей, водившихся в окружности. Днем он не показывался, заклятый еще святителем Ионой Новгородским, а по ночам прогуливался, если не на костылях, то верхом на огненном козле, и с таким пронзительным свистом, раздававшимся по всему лесу, что распугивал всех хищных птиц, притаившихся в гнездах. Птицы выли, стонали и били крыльями страшную тревогу по всему лесу.
Солнце глянуло своими лучами сквозь серые облака на мрачные ели и сосны и зарумянило "Красный холм", находившийся перед самой избушкой "Чертова ущелья". "Красным" он был назван потому, что под ним злой кудесник погребал свои жертвы, и в известные дни холм этот горел так ярко, что отбрасывал далеко от себя красное зарево.
На этом холме сидели двое.
Один из них - человек мрачного вида, в нательном тулупе и в нахлобученной на глаза шапке из черных овчин, волосы его, черные как душа закоренелого убийцы, были нечесаны и взъерошены и высовывались клочьями из-под шершавой шапки, так что трудно было догадаться, где кончается овчина и где начинаются волосы. Кудрявая борода, смуглое лицо, кушак, кованный из чугунных колец, на котором висели заржавленные ножны, - ножом же он шаркал по бруску, - лежавшая подле него рогатина - все это показывало в нем, если не хозяина сего места, то достойного его жильца, обыкновенно называемого "придорожным удальцом".
Вид его белокурого товарища был менее свиреп, но все-таки у постороннего зрителя могло сразу сложиться убеждение, что они: два сапога - пара.
- Прощай же, Семен! - говорил задумчиво черный.
- Видно, ты далеко на добычу хочешь отправиться! Куда это? Что-то давно я вижу тебя таким сумрачным и что-то обдумывающим, - спросил его белокурый.
- Куда мне надобно! - уклончиво ответил тот.
- Слушай, Павел Фомич, - начал Семен, - грех тебе таиться от товарища, который мыкается с тобой одной жизнью, готов наткнуться за тебя на нож и копье.
Помолчав немного, Павел отвечал:
- Так и быть, поведаю тебе, что ни на есть мое задушевное. Мне скучно на родине, тесно в большом городе, люди не ласково смотрят на меня, да и сам я не люблю никого из них, словно рожден быть не человеком… Ты знаешь, как я ненавижу Чурчилу, и вот за что: до него я слыл на кулачном бою первым бойцом и удальцом, но он раз меня сшиб так крепко, что я пролежал замертво целые сутки, а ты знаешь мой норов: или ему, или мне могила, без того жить не хочу. Ты знаешь и то, что случилось в нашем семействе. Если бы он не повздорил с отцом моим и свадьба их с сестрой состоялась бы, я уж готовил ему подарок в заздравной чаре… Но говорить теперь некогда. Он далеко ищет смерти, а я из стремени ноги не вытащу до тех пор, пока не найду его и не помогу ему в этом, то есть не всажу ему нож в горло. Он думал видеть во мне брата и обходился со мной всегда очень любезно, тем легче будет мне втереться к нему в доверие. Давно бы выслал я его с белого света, да за него здесь заступников много, а там, где он теперь скитается, верней и лучше найдется рука на его шею. Сам знаешь, грозен враг за горами, но грозней за плечами. А ты оставайся здесь рыскать по ночам за добром с прочими товарищами. Прощай, конь мой далеко, руки чешутся.
С этими словами Павел быстро вскочил на своего коня и исчез, мелькнув раз-другой в чаще деревьев.
- Вот оно что! - удивленно развел руками Семен, вытаращив глаза вслед удалявшемуся товарищу.
Оставим на время наших героев, дорогой читатель, вернемся для объяснения некоторых описанных в предыдущих главах исторических событий за некоторое время до этого, причем заглянем в московское княжество.
XIV
Терем под Москвой
Тихо, мертвенно было в природе. Черные тучи густо обложили горизонт, изредка лишь мерцали на нем редкие звездочки, но и те одну за другой заволакивали дождевые облака.
Ночь уже совершенно спустилась на землю и покрыла ее как бы черным траурным крепом; молния изредка разрывала тучи, но этот мгновенный пожар неба еще более сгущал сумрак, висевший над землей.
Громовые раскаты долго и яростно звучали в пространстве.
Был конец августа 1477 года.
В нескольких десятках верст от Москвы и на столько же почти в сторону от большой тверской дороги стоял деревянный терем, окруженный со всех сторон вековыми елями и соснами. При первом взгляде на него можно было безошибочно сказать, что прошел уже не один десяток лет, когда топор звякнул последний раз при его постройке. Крылья безостановочного времени не раз задевали его и оставили на нем следы свои. Добрые люди давно не заносили ноги через его порог.
Путники, застигнутые ночью или непогодой на большой дороге, редкие не знали, что на ней находится приятный шинок, содержащийся одним жидовином, по прозвищу Загреба, славившимся в то время на всю окрестность молодой брагой и молодой женой, которая была весела и так же гуллива, как брага и щеки которой были так же пышны и румяны, как поджаренные блины ее мужа.
Недобрые тоже давно не прокладывали следов к этому терему, зная, что в нем, кроме ветра, хозяйничавшего по жидням, ловить было некого, да и поживиться, кроме живших в нем старика и старухи, было нечем и не у кого.
Терем этот, огороженный высоким бревенчатым забором, разделялся длинными сенями на две неровные половины. Меньшая из них, состоявшая из одной светлицы, была занята упомянутыми стариками, а большая, по слухам, обитаемая нечистой силой, стояла запертой большою железной дверью, сквозь которую продеты были двойные заклепы, охваченные огромным замком с заржавленной петлей.
Шесть долгих зим провели в том необитаемом тереме старик Савелий с женой Агафьей; недаром говорят, что привычка долго ли, коротко ли, а обращается во вторую природу: старики были довольны своей судьбой и друг другом. В последнем бывали исключения лишь тогда, когда Савелий, побывав в Москве за харчами, соблазнялся на обратном пути елкой, гордо торчавшей над дверью шинкаря Загребы, ласково и умильно манившей к себе конных и пеших путников, заезжал будто ненароком к хозяину шинка спросить: "нет ли какой ни на есть работенки?" несмотря на то, что жидовин при всякой надобности всегда сам присылал за ним.
Савелий при этих посещениях не был обносим ковшом пенистой браги, а при выходе из шинка пазуха его всегда топырилась доброй краюхой пирога с капустой, данной ему на дорогу или в гостинец Агафье Сидоровне.
После такого задабривания гостеприимный Загреба уж и не спрашивал Савелия: можно ли ему в пределах леса, вверенных последнему, рубить дрова для варки браги и печения пирогов.
Только Агафья-то Сидоровна всегда недовольная встречала своего муженька, заметив, что у него лицо осело, как ее праздничная кичка, а ноги и язык, видимо, заплетаются. Он же с похмелья был недоволен женой, когда она своим ворчанием прерывала его вместе грустные и сладостные воспоминания так недавно минувшего.
В сущности они жили дружно, хотя и не припеваючи.
В описываемый нами поздний вечер, зажженная лучина, воткнутая в железный светец, слабо освещала Савелия, сидевшего на скамье; возле него лежал готовый лапоть, другой он плел, спеша докончить его к утру на продажу. Напротив него Агафья дремала под однообразное жужжание веретена, а последнему вторил сверчок за печкой.
Старики молчали.
Вдруг молния облила своим пламенем оконце светлицы.
- С нами крестная сила! - воскликнула Агафья, перекрестясь и выронив из рук веретено.
- Упаси Господи, какая гроза наступает! - сказал Савелий, также осенив себя широким крестом.
Вслед за громовым ударом забушевал ветер и полил проливной дождь: лес дрогнул, деревья порывисто закачались своими вершинами.
- Сидоровна, - сказал Савелий, - заслони-ка окно-то ставнем, а то задует лучину.
Старуха поплелась, но только лишь подошла к окну, как в него ворвался порыв ветра, лучина вспыхнула и потухла. Вместо нее ослепительно блеснула молния и осветила окнами движущиеся фигуры людей.
- Батюшки светы, что это? - воскликнули в один голос старики, пораженные такой массой неожиданностей, но раскат грома заглушил их слова.
- Эй, кто здесь живет, добрые люди или не добрые? Укройте от темной ночи и непогоды заблудившихся! - раздался у окна громкий голос.
- Да поскорей! - поддержал другой, хрипловатый, дрожащий, видимо, От холода голос.
- Бабка! Вздувай огня! - заговорил Савелий, придя в себя, - а я побегу отворить ворота.
- Как бы не так, вздувай огня! - передразнила Агафья мужа вполголоса. - Да кого это нелегкая принесла в такую пору. Стану я светить всяким бродягам. По мне они хоть все глаза повыколи себе о рожны, побери их нелегкая!
- Или хозяев нет, или они нехристи какие, что не могут пустить нас на часочек обогреться да обсушиться? - повторял за окном хрипловатый голос.
- Да что попусту толковать… Ишь - ни привету, ни ответу… Если бы они были добрые люди, то сами бы позвали нас, а со злыми считаться нечего! - прервал его громкий голос. - Если совсем нет хозяев, то мы и без них обойдемся… Терем не игольное ушко - пролезем… Эй, люди, ломайте ворота, а я попробую окно…
По стуку ножен меча не трудно было догадаться, что говоривший спрыгнул с лошади.
- Иду, сейчас, вот только накину зипунишко! - закричал Савелий, струсив перед решительными поступками незваных гостей.
Через несколько минут, медленно скрипя, растворились ворота, и Савелий вышел из них, тараща глаза, как бы желая рассмотреть сквозь окружающий густой мрак приезжих.
- Входите, вот сюда, за мной… Да много ли вас? - с тревогой спрашивал он.
- Всего четверо, - ответил ему громкий голос, ощупав его плечо и ухватясь за него, - авось углы твоей светлицы не разломятся от нас.
Остальные трое, введя на двор лошадей, ухватились тоже один за другого и, таким образом, медленно, гуськом, ощупью, вступили в обиталище Савелия.
XV
Поздние гости
- Да посвети нам, хозяин, нам не в прятки играть; нет ли хоть на алтын огоньку! - заговорили приезжие, войдя в светлицу Савелия.
- Шарю… родимые… Куда впотьмах светец обронил? - отвечал с расстановкой хозяин. - Жена, баба, хозяйка! - продолжал он, - ты куда еще запропастилась? Вздуй-ка господам огоньку. Небось, они не тронут.
Молния блеснула и осветила Агафью, выползавшую как ящерица из-под печки.
- Ха-ха-ха! Видно хозяйка там цыплят высиживает! - захохотали приезжие, - ты бы крышкой закрыл, а то сглазят.
Молния повторилась. Агафья приподнялась с пола и, прокравшись по стенке к мужу, начала что-то шептать ему.
- Что? Не хочешь вздувать огня? Вот дам я тебе затрещину, так поневоле засветишь, как искры из глаз посыпятся, - отвечал, ей полушепотом Савелий.
Агафья, ворча себе что-то под нос, отыскала трутницу, высекла огонь, вздула его на лучину и осветила светлицу и находившихся в ней.
Четырехугольная, обширная светлица, вопреки своему названию, была закопчена, как угольная яма. В переднем углу, в божнице, стояло несколько икон в медночеканных окладах; под божницей висела запыленная занавеска, прикрывавшая полку, на которой лежали писанные святцы и четки из Богородицыных слез. В передней стене находились два узких продолговатых окна, называемые - красными. В рамах были вставлены стекла, - что для описываемого нами времени составляло значительную роскошь, так как они получались из чужих краев, - только кое-где, вместо разбитых верешков, была наклеена холстина, обмазанная маслом. В боковых стенах были волоковые окна, заткнутые говяжьими пузырями. Все это, как и колоссальная изразцовая печь, указывало, что светлица эта была некогда обитаема не Савелием с Агафьей, а ближними боярами великого князя.
По стенам светлицы были лавки, а в переднем углу стоял вымытый и выскобленный стол, в заднем, на двух столбах, стояло корыто, над которым находились полки с разной посудой.
Агафья, засветив огонь, стала у шестка, обтирая руки о полосатую поневу, и исподлобья оглядывала поздних гостей; невдалеке от нее Савелий был занят тем же самым.
Посредине светлицы стоял высокий, средних лет, мужчина, с открытым, добродушным лицом, в камлотовой однорядке, застегнутой шелковыми шнурками и перехваченной козылбатским кушаком, за которым заткнут был кинжал. Широкий меч в ножнах из буйволовой кожи, на кольчатой цепочке, мотался у него сбоку, когда он отряхивал свою мокрую шапку с рысьей опушкой. На ногах его были надеты сапоги с несколько загнутыми кверху носками; на мизинце правой руки висела нагайка.
Подле него стоял, недоверчиво озираясь, другой человек, постарше, низкорослый, но плотный, с редкой рыжей бородой, с широкой плешью на голове и с быстрыми маленькими глазами, одетый почти так же, как и его товарищ, исключая разве вооружения, которое у этого состояло из одного широкого ножа с серебряной рукояткой.
На двух других были надеты простые, суровые охабни, но они были вооружены с головы до ног - видимо, это были холопы двух бояр.
- Ну, здорово, хозяева! - сказали пришедшие, помолясь в передний угол и слегка поклонясь Савелию и Агафье. - Не взыщите, что мы напросились к вам, нужда привела.
- Милости просим, бояре, рады гостям! - отвечали хозяева в один голос.
- За что взыскивать? - продолжал уже Савелий один, - мы по возможности рады приютить вас чем Бог послал от темной ночи и непогоды… Не знаю, как ваша милость прозывается.
- Меня зовут Назарием, а товарища моего - Захарием, - отвечал высокий. - А тебя как звать?
- Да был Савелий Тихонович!.. А далеко ли едете? - говорил Савелий, обтирая полою своего зипуна переднюю лавку и усаживая на нее гостей.
- Уж это не твое дело! - заметил Захарий, садясь и отдуваясь от усталости.
- Вестимо, не мое, боярин, я так, просто спросил, - отвечал Савелий, кланяясь.
Он отошел в сторону и стал сложа руки.
- Вот думали-гадали сегодня до Москвы доехать, а вышло иначе! заговорил Назарий. - Дождь загнал нас в лес; хотели укрыться под какое-нибудь дерево и проплутали, да уж слава Богу, что у тебя нашли в потемках ночлег.
- Человек предполагает, а Бог располагает, это искони ведется, боярин! - отвечал Савелий. - Известно, в лесу жутко. Теперь молния так и обливает заревом, а гром-то стоном стонет. Чу? Ваши лошадушки так и храпят, сердечные.
- Да, вот спасибо напомнил! Что ж вы, олухи, забыли про лошадей-то? закричал Захарий, повернувшись к холопам, - самих вас выгнать на двор, пусть бы дождик доколотился до ваших костей, стали бы вперед заботиться о животных.
- Лошадей мы ввели сюда, на двор, боярин; а наше дело - не знали, куда их поставить! - ответил один из холопов. - Ведь, мы не дома.
- Хозяин, нет ли у тебя навеса какого для нас? - спросил Назарий.
- Как же, боярин, - отвечал Савелий, - там позади сарай, в нем и моя клячонка стоит.
- Ну, что же вы глаза-то вылупили? Ступайте за хозяином! - снова закричал на холопов Захарий и стал что-то нашептывать своему товарищу.
Савелий зажег лучину и, прикрывая ее полою, пошел было к двери, но Назарий вернул его вопросом:
- Слушай, хозяин, да много ли вас здесь живет в тереме?
- Мы с женой, боярин, двое только. Вот в Никитин день минет шесть лет, как мы здесь одни маемся; а прежде он стоял пустой, прах его возьми! А до того еще жили в нем.