- Ты веришь? - не сводит с меня горящих глаз. - За это себя кладёте?! - Молчит минуты две, шепчет: - Божьи вы люди…
***
Заслоны красных нам больше не встречаются, но неприятель настойчиво наступает на пятки. Сегодня спозаранку наш батальон удерживает позицию на опушке осинника, обеспечивая отход основных сил. После неудавшейся атаки красные залегли в поле, постреливают в нас с расстояния около версты.
Я пристроился за упавшей трухлявой осиной. Рядом - Санёк с "льюисом". Шерапенков влез на дерево в десяти шагах поодаль: хочет подстрелить командира красных.
- Старается, - многозначительно говорит Санёк об Алексее, достаёт из–за пазухи сушёную воблу, колотит ею о ствол пулемета, чтобы легче отстала чешуя. - Об чём он тебе калякает?
Зная, что Санёк ехидно посмеётся, скажи я ему о любви Алексея, молчу об этом. Уклончиво отвечаю: говорит, мол, ему хорошо среди нас.
- Хорошо? Ему?!
- Ну да! Раз мы воюем за свободу народа, свою жизнь кладём… И вообще, мы - Божьи люди.
- Чего–о–о? - у Санька тревожно–изумлённое, растерянное лицо. Спустя минуту протянул не то с восхищением, не то с ядовитой злобой: - Дрючо–о–ок!
Над нами одна за другой свистнули пули - я спрятался за гнилую колоду. Санёк не шелохнулся, держа голову над ней, как и держал. Обгладывая рыбью спинку, задумчиво произносит:
- А я надеялся - он человек. Г-гадственный сучонок! - Решительно доказывает: - Легко балакать, что мы - за народ! А разве не видно: мы для него - одна тягота? Харч забираем, а то и лошадей. Начальство, бывает, плотит, но чего теперь деньги стоят? Это раз! А как я ему в ухо дал? Как мы его к стенке ставили? Тоже Божье дело али семечки? Но даже, окромя всего этого, ты погляди сам на нас, - назидательно толкует мне Санёк, - мы–то - Божьи люди? - Заходится едким мелким смехом. - За круглого дурака считает тя.
Не могу не смеяться вместе с ним. Быть дураком не хочется. Я смеюсь, но мне больно, как от меткого, жестокого удара. Мне больно от пронзительного чувства собственной беспомощности. Если Алексей обманывает?.. Обманывает - а я ему верю.
Верил до сего момента… Доводы Чуносова беспощадно убедительны.
Вспоминаю: мы проходили деревней, Вячка забежал в избу, в этот момент в ней никого не оказалось, в печи стоял горшок с топлёными сливками. Вячка вынес его, и мы стали ложками поедать сливки, хотя прибежала хозяйка и кричала на нас. А как–то я пообещал крестьянке заплатить за шерстяные носки и не заплатил: денег не было. Тёплые носки сейчас на мне. И ведь Шерапенков всё это знает. Знает, но пылко, с горящими глазами шепчет: "Божьи вы люди…"
- Зачем он врёт? - Санёк поглядывает на осину, на которой примостился Шерапенков. - Красного командира высматривает… Окрестность он высматривает! Чую я, скоро засобачит нам…
Не верить этому?.. А что если Алексей, давеча представлявшийся мне таким искренним, на самом деле изощрённо "тонок"? "Тонок на каверзу" - как выразился Чуносов. Несколько раз выручив нас, попросту нами играет: ублажает своё самолюбие. И ждёт случая…
***
Отходим негустым чернолесьем, ноги скользят по влажной липкой почве, устланной опавшей листвой. Красные не отстают, стреляют. Нервируя, давяще посвистывают пули, с щёлканьем отбивают от деревьев куски коры, сшибают сучья.
Открылась река в пологих берегах, за ней - шелестящая сухим бурым камышом и осокой низина, а саженей через полтораста - крутой каменистый кряж. Дивизия уже форсировала реку и ушла, уничтожив средства переправы, оставив нам одну лодку.
Больше часа отгоняем красных ружейным, пулемётным огнём, пока батальон, ходка за ходкой, перебирается на другой берег. Наконец Санёк, я, Шерапенков, Вячка и ещё человек семь последними набиваемся в лодку. Гребцы во всю мочь налегают на вёсла: скорей, скорей переплыть реку! Выпрыгиваем на отмель, ноги вязнут в иле. Вот–вот на покинутом берегу появятся красные: примутся расстреливать нас, тяжело бегущих по топкой низине.
- Лёнька, гляди-и! - Санёк рванул меня за плечо.
Оборачиваюсь. Шерапенков остался у лодки. Упираясь в её нос руками, разъезжаясь сапогами по илу, пытается столкнуть её назад в реку. Санёк поднимает "льюис".
- Не–ет! - жму книзу ствол пулемёта.
- Давай сам! - обдал меня брызгами слюны. - Щас в лодку запрыгнет, на дно ляжет: не достанем…
Шерапенков - предатель. Улучил момент - перебегает к красным. Надо успеть убить его, но я колеблюсь. Сейчас его застрелит Санёк. Почему–то не могу этого допустить, я должен - я! Вскидываю винтовку, стреляю.
Он упал боком, поднялся на колени, столкнул лодку в реку. На четвереньках развернулся к нам, выползая из воды.
В смутном непонятном порыве я побежал к нему. Папаха с него свалилась, он медленно ложится животом в грязь.
- Они ж… могли б пловца… за лодкой… - выдавливает прерывисто, - и переплыли б удобно. А так - хрен!
Лодку уносит течением. Вымазанной илом рукой он пытается расстегнуть ворот шинели.
- Вы… стрелять скорей…
Приподнимаю его за плечи. Подбежали наши: слушают мой крик - объясняю, в чём дело. Санёк, я, Вячка, Чернобровкин несём Алексея. На его покрытом грязью лице блестят глаза; улыбается:
- Убили меня… чудаки…
Санёк остервенело матерится:
- А ты крикнуть не мог, а?! Гордый - кричать?! Гордый?!
Мы втащили Алексея на кряж, несём по косогору к поджидающему батальону. Ощущаю, как Алексей потягивается, словно вяло пробует вырваться из наших рук. Кричу:
- Санитары!!!
- Умер он, слышь, - говорит Вячка.
***
Известие, что я убил Шерапенкова, мгновенно всколыхнуло батальон. Нашу историю в подробностях знают все. Встречаю осуждающие, возмущённые, враждебные взгляды. В них чудится мысль: "Ишь, не вынесла душонка, что он таким молодцом показал себя!" Меня колотит нервная дрожь, пытаюсь разъяснить, доказать, что я не нарочно.
- Извольте помолчать! - кричит мне в лицо учитель труда начального училища, снимает шапку над телом Алексея.
Подошёл Сохатский, резко назвал мою фамилию. Встаю перед ним навытяжку. У него негодующее лицо.
- Кто вам дал право стрелять в своих?!
Меня качнуло.
- Ни при чём он, господин прапорщик! - вступился Санёк. - Я виноват.
- И я, - рядом со мной встал Вячка, - я тоже. Мы… мы… эх! - потупился.
Сохатский всматривается в нас поочерёдно.
- Очень странно… - он склоняется над телом Шерапенкова: - Лучший солдат у меня был.
Мы несли Алексея до ближайшей деревни. Там и похоронили. Собрали в батальоне денег, сколько у кого нашлось, отдали священнику, чтобы отслужил не один раз.
Название деревни - Мышки. От Оренбурга в ста пяти верстах.
Рыбарь
1
Хлебных снопов уже нет, а летний их запах остался. В рубленом овине темно. Сизорин выбрался в предовинье, приоткрыл дверь. По большому крестьянскому двору проходят люди: к избе, к конюшне, к сараям. В свете луны взблескивает металл винтовок. Голоса незнакомы.
- А живо драпанули! - сказал один.
Другой:
- В Безенчуке настигнем! Пешкодралом, да не спамши, не оторвутся.
Сизорин понял: батальон Поволжской армии*, где он числился рядовым, спешно покинул деревню. Впопыхах его забыли. Изнурённый походом, несколькими сутками без сна, он непробудно заснул в овине. И вот в деревне красные…
"Господи, вызволи…"
Двор опустел, красные набились в избу. Можно бы выскользнуть, но возле конюшни топчется часовой: нет–нет мелькнёт огонёк самокрутки. Сизорин молит о спасении Христа, Богородицу, всех Святых. Повернул внутрь овина: не удастся ли вылезти через крышу? Вдруг с земляного наката над колосником:
- Тссс, земляк! Я - свой!
Всё как отнялось, винтовку не удержал: приклад больно ударил по ступне.
- Не двигайсь! - приказав, кто–то бесшумно соскочил вниз, вырвал винтовку: - Отстал?
- А ты кто? - прошептал Сизорин.
Незнакомец сказал, что пробирается из мест, занятых большевиками, чтобы вступить в Народную Армию. Чуть–чуть её солдат не застал в деревне. Вошёл - а тут в неё красные въезжают. Укрылся в овине.
- Они путников вроде меня, призывных лет - мигом в распыл! - сообщил человек. - Тем более на мне - хромовые сапоги.
Крепко сжимает руку парня выше локтя:
- А ты дрыхнуть охоч! Я на тебя наткнулся, подле посидел, на накат залез - знай свистишь в обе дырки.
- Крыша соломенная. Разобрать, чай, можно? - бормочет Сизорин.
А толку? Попадут на соседний двор, а там тоже часовой. Лучше уж напрямки мимо избы. Но сперва михрютку украсть!
Сизорину впечаталось в ум неизвестное выражение - "михрютку украсть", - отнесённое, как он догадался, к часовому.
- При мне наган, а нужен твой винт! - человек поглаживает винтовку.
- И… чего?..
- Сними шапку, крестись! Будем надеяться.
***
Незнакомец отступил в темноту, и там вдруг страшно завыла собака. Сизорин оторопев присел на корточки. Невероятно тоскливый, душераздирающий вой, точно кто–то трогает сердце когтистой ледяной лапой.
- Цыц! Зар–рраза! - крикнул часовой от конюшни.
Вой сменился лаем, взвился вновь. Красноармеец приближается матерясь. Сизорин, скорчившись, смотрит в чуть приотворённую дверь.
- Пшла–аа!! - рявкнул часовой, затопал ногами.
Тишина. Он высморкался на землю, сплюнул, повернулся. Не отошёл пяти шагов, как вой с бесконечно горестной, мертвящей силой стал ввинчиваться в уши. Приоткрылась дверь избы.
- Стрели ты её! Спать нельзя!
- Она в овине! - огрызнулся часовой. - Я туда заходить не могу - пост покидать. Пусть ротный скажет.
Вой не утихал. Минуты через две из избы крикнули:
- Ротный сказал - пальни!
Часовой шагнул к овину, щёлкнул затвор. Сизорин, отпрянув от входа, упал навзничь. Стегнул выстрел, в лицо отлетела щепка, отбитая пулей от косяка. Короткое, смертельно–унылое завывание - вспышка, грохнуло; овин наполнился пороховой гарью.
Сизорин ощутил на лице хваткие пальцы.
- Задело, што ль?
- Не-е… - парень приподнялся, сел.
Незнакомец прошептал в ухо:
- Теперь они или выскочат, или решат: второй выстрел тоже по собаке…
Сизорину в дверную щель смутно видно лежащее на земле тело часового. Стянул шапку, стал молить о чуде Святого Серафима Саровского… Обрекающе стукнет, распахнувшись, избяная дверь, хищно резнут голоса, клацнут затворы…
Спутник неслышно скользнул из овина. Одолевая страх, сгибаясь до земли, Сизорин заспешил следом, сторожко, с вытаращенными глазами, на носках обежал лежащего. Его рука согнута в локте, будто бы прикрывая голову. Приторно–вяжуще, позывая на рвоту, пахнет кровью.
На всех лошадей места в конюшне не хватило, несколько привязаны снаружи. Покрытые потниками, опускают морды в кормушку, хрумкают сено.
- М-ммм… - дрожливо и больно от нетерпения замычал Сизорин, видя, что его товарищ вкладывает коню удила. Бежать, сломя голову бежать!
- Дурак! Пешие не уйдём, лесов нет, - полоснул яростный шёпот.
Минуты ползли терзающе, точно их, как верёвку, протаскивали сквозь сердце. Человек обронил как–то буднично:
- Без седла сможешь? - и вдруг прошипел: - Винт подбери!
Парень схватил винтовку убитого. Через миг дверь избы заскрипела. Луна задёрнута облаками, оживающий порывами ветер будто сгущает сырую студёную мглу. В темноте обозначилась фигура на крыльце. Оба присели за лошадью. Журчит струя, троекратно разносится протяжный громкий звук.
Фигура удовлетворённо крякнула, нырнула в избу.
- Это ротный был, - сказал незнакомец, когда они шагом, чтобы не услышали в избе, проехали двор, огород и оказались на выгоне.
- Почём знаешь?
- Любой другой усёк бы: чегой–то часовой на его пердёж шуткой не отозвался? А ротный знает: с ним шутить не посмеют.
Сизорин, восхищённый новым приятелем, спросил, кто ж эдак называет: "михрютка"? "винт"? Тот ответил: воры.
- Так ты… не вор ли?
- Переверни шестёрку кверх ногами! - загадочно, совсем сбив с толку солдата, сказал спутник.
2
Днём добрались до своих. Белые грузились в эшелоны - было приказано до подхода противника отбыть на Самару. Ротный командир, наспех выслушав Сизорина, бросил его товарищу:
- Езжай! Там разберёмся.
Уселись в теплушке на солому среди однополчан Сизорина. Его спутник - неказисто–худощёкий, в телогрейке, в заношенном пиджачишке, в кроличьей шапке - выглядит примелькавшимся мужиком, каких миллионы: разве что разжился, по случаю, хромовыми сапогами.
Себя он назвал:
- Ромеев, Володя.
Он уже знает, что Сизорин работал на пороховом заводе в Иващенково подносчиком материалов, в Народную Армию вступил потому, что красные расстреляли отца - старого мастера: подбивал–де к забастовке…
Вскоре после Октябрьского переворота большевики "посадили на голод" весь заводской поселок Иващенково. Рабочим было предписано трудиться по двенадцать часов в сутки - за полтора фунта хлеба. Этого и одному - чтоб чуть живу быть, а семье? Собралась сходка - тысячи голодных, замученных: "Бастовать надо, товарищи!" А по товарищам, по безоружной толпе - товарищи комиссары из пулемётов…
Когда летом восемнадцатого провозгласилась в Сызрани белая власть, рабочие Иващенкова "косяком пошли" в армию Комуча. Причём сорокапятилетних оказалось не меньше, чем юнцов вроде Сизорина.
В который раз взахлёб он рассказывает однополчанам, как удалось спастись благодаря редкостным хитроумию и изворотливости Ромеева.
Искоса поглядывая на него, доброволец Шикунов, вчерашний конторщик порохового завода, спросил:
- Так ли было?
- Совершенно обычно! - последовал ответ. - Дело–то в сыске известное. Когда ворьё хочет обчистить склад, завсегда манят михрютку "на лайку". Тут первое что? Чтоб он стрельнул и чтоб те, кто в домах, знали - стреляет он. Тогда сади в него! Подумают - это он по приблудной собаке. Перевернутся на другой бок и задрыхнут.
Ромеев со значительностью указал на Сизорина:
- А без него не вышло б! - вынул из–под телогрейки револьвер. - Пульни я из этого нагана: любой баран отличит, что это не винт михрютки. А у малого оказался винт!
- Вы по прошлому–то… из сыскного будете? - интересовался Шикунов.
- Именно - и притом, в политическом разрезе! - уточнил со смешком, как бы балагуря, таинственный человек.
***
Двери теплушки широко раздвинуты - проплывают кленовые лески с розово–жёлтой листвой, то и дело открываются луговины, где ещё вовсю зеленеет высокая густая трава. Ромеев, обняв руками поднятые к подбородку худые колени, следит за мелькающими видами с чутким, радостным интересом.
Шикунов хотел было снова задать ему какой–то вопрос, но перебил Быбин - степенный многодетный рабочий:
- Нету, выходит, сил у начальства? Теперь что ж - отдаём за здорово живёшь Иващенково? Хорошо - мои убрались к родне в деревню. Но дом–то остался… Вот вы, - обратился Быбин к Ромееву, - много, должно быть, шли через расположение красных. Жгут они дома у тех, кто с белыми ушёл?
В ответ раздалось:
- Я этим больно–то не любопытствовал, но видел - горят дома!
И человек закончил вдруг странно–приподнято:
- Оттого Расея - избяная, что искони ей гореть охота!
- Охота гореть? - переспросил сумрачно–медлительный, испитого вида Лушин, огородник из–под посёлка Батраки, и нахмурился.
Загадочный человек меж тем достал из–за пазухи потёртый кожаный бумажник, бережно извлёк из него небольшую цветную репродукцию - по–видимому, из журнала. На ней - красивый замок с башней, возведённый на холме подле реки.
В первый момент Ромеев смотрел на картинку, печально улыбаясь, но вот выражение сделалось надсадно–страдальческим, на ресницах заблестела слеза.
- И чего б мне не жить там?! - вдруг проговорил отрывисто, двинул нижней челюстью, точно разжёвывая что–то неимоверно жёсткое, причиняющее боль. - Но не–е–ет…
Лушин, важно–насупленный, усатый, притиснулся к Шикунову, прошептал ему в ухо:
- Придурошный или придуривается.
3
Утро 6 октября 1918. Состав стоит на запасном пути станции Самара. Солнечно, почти по–летнему тепло. Станция запружена добровольцами Поволжской армии. Красные подступают к городу с запада, с юга, угрожая и ударом с севера. Белые начинают отход на Оренбург и на Уфу.
Гомон, суета, гудки паровозов. На перроне бабы торгуют варёной картошкой, воблой, малосольными огурцами, арбузами и другой нехитрой снедью. По двое проходят молодцы в тёмно–серых суконных френчах. Это вчерашние приказчики, лотошники, мукомолы, молотобойцы, ломовые извозчики. Сегодня они - в эсеровской дружине штаба государственной охраны. Наблюдают за порядком, главное же: выискивают предполагаемых "переодетых комиссаров", ведущих большевицкую пропаганду. Дружинники вооружены однозарядными винтовками "Гра". Франция, где они были сняты с вооружения треть века назад и загромождали склады, сбыла их России как союзнице в войне с Германией.
Ромеев побрился, расчесал на пробор длинные сальные волосы. Пройдя через вокзал на площадь, направился к дому начальника железной дороги, теперь занятому военной контрразведкой. Хмурый дружинник с двумя гранатами на поясе, держа тяжёлую винтовку на плече, будто дубину, заступил путь, нарочито лениво (для фасону) процедил:
- Куда прёшь, как на буфет?
- Важное дело! К начальнику контрразведки.
Дружинник поставил ружьё у ноги, знаком велел Ромееву приподнять полы пиджака, похлопал по карманам штанов.
- Следуй! - двинулся сбоку от пришельца, положив левую руку ему на плечо, правой держа "Гра".