2
Так они просидели до утра. Окно стало молочное.
Вышел старичок в фартуке, с метелкой, сказал:
- Запылю. Шли бы на вольный ветерок.
Они вышли. Присели под могучей ветлой. Тут их окружили местные жители. Люди, узнав, откуда они, заохали, заахали и стали давать разные советы. Одни советовали остаться здесь на станции, другие - отправиться в село Егормыш, там есть и доктор. Кто-то сказал, что до Егормыша всего двенадцать километров, но его перебили, заявив, что вовсе не двенадцать, а восемнадцать. И люди заспорили. У Татьяны сдавило горло: она знала, что ни у нее, ни у матери нет денег, нет лишних вещей, значит, им придется теперь просить, унижаться. И она впервые зарыдала, громко, как обиженный ребенок. Толпа еще больше заохала, заахала, а какая-то тетка, готовая расплакаться, сказала:
- А ты не реви. Поднимайся и ступай в Егормыш.
В эту минуту толпу раздвинул седоватый человек в чесучовом поношенном пиджаке и парусиновых заботливо отутюженных брюках. Сняв с головы фуражку, он поклонился Марии Петровне, затем надел фуражку и, не спрашивая согласия, взял узелок.
- Идите-ка за мной, - мягко, но властно проговорил он. - Дочка, что ль, ваша? - Он кивнул на Татьяну. - И ее ведите. Помогите-ка ей подняться: видите, ребенок у нее больной, - обратился он к толпе.
Люди подхватили под руки Татьяну и повели за Марией Петровной мимо палисадника, из которого так и таращились ветки желтеющей акации. Усадив Татьяну и Марию Петровну в шарабан какого-то допотопного устройства, запряженный парой сытых серых рысаков, седоватый человек сказал кучеру:
- Савелий! Отвези-ка их ко мне. Прямо на квартиру, Анастасии Григорьевне скажи, чтобы приняла хорошо. Хорошо, мол, чтобы приняла. Да доктора немедленно… да баньку. Сам баньку-то приготовь… Настоящую приготовь.
- Слушаюсь, Егор Панкратьевич, - ответил Савелий - мужик бородатый и такой широкий в плечах, что, казалось, ему трудно их поворачивать. - Слушаюсь, Егор Панкратьевич, - еще раз сказал он и подмигнул, как бы говоря: - Чему, дескать, ты меня учишь - уж я-то по банным делам весь мир перешибу.
- Ну, трогай. Я догоню вас, - распорядился Егор Панкратьевич.
И Савелий тронул рысаков.
А Татьяна снова заплакала, но не громко, а чуть-чуть всхлипывая, то и дело поворачивая голову в сторону Егора Панкратьевича, как бы боясь, что с ним больше и не встретится.
Тот стоял у палисадника и махал фуражкой.
Мария Петровна проговорила:
- Ну вот и нашелся сердечный человек.
3
Отъехав от станции тихим шагом, выбравшись на степные просторы, Савелий весь преобразился, глянул на своих седоков, почему-то подмигнул им и, вдруг резко-звонко крикнув:
- А ну! С ветерком, лихие! - натянул ременные вожжи.
Сытые кони взяли сразу и понеслись, понеслись, развевая густыми гривами, побрякивая шлеями, колечками. Кони неслись сдруженно, в один шаг, как бы договорясь между собой, ровно, только чуть-чуть вздрагивая спинами. А шарабан, поскрипывая, покачиваясь туда-сюда, иногда почему-то воя, метался на глубоких колеях, и казалось, вот-вот он рассыплется. Мария Петровна, крепко вцепившись в ободину шарабана, временами вскрикивала:
- А, батюшки! А, матушки! Да не выкинет он нас? А, батюшки!
- А ну, э-э-э-й! Сторонись! Эй! - почти пел Савелий, весь срастаясь с конями, превращаясь в единое с ними. И, несмотря на то, что на дороге никого не было, он, однако, продолжал звонко: - Эй! Эй! А ну, сторонись! Эй! - И было ясно, что так вскрикивает он только для того, чтобы все - и его седоки и весь мир - обратили внимание на него, на его коней и удивленно сказали бы: "Ай да Савелий!" - А ну! Эй-эй! Сторонись! Эй! - гикал он, все крепче натягивая ременные вожжи, и кони неслись, извиваясь, искоса бросая взгляд на Савелия, как бы одобряя его.
Татьяне от такой езды стало хорошо. Она тихо засмеялась и какими-то особенными глазами посмотрела на все - и на мчавшихся коней, и на Савелия, и на поля, усыпанные скирдами ржи, пшеницы, золотистого проса и кудрявого овса.
"Ведь это наши поля, наши хлеба… наша земля… и этот чудесный Савелий, и тот, Егор Панкратьевич. Все - все это наше. Наша родина, - кричала она про себя и расширенными глазами, как бы впервые все это видя, смотрела на поля, на хлеба, на коней, на Савелия. - Боже, как мы красиво живем. И я еду… я к тебе еду, Коля. Колюша мой… Родной мой… Ро-о-дно- о-ой", - посылала она через просторы полей, через горы - туда, на У рал, где находился Николай Кораблев.
Мария Петровна, глядя на свою дочь, видя ее сияющие глаза, сама в страхе крепко держась за ободину шарабана, совсем не понимала, чему радуется ее дочь.
- Как бы он не выкинул нас… Из кошелки этой, - сказала она.
Но Савелий сидел на козлах, как влитой. Выбросив вперед руки, натянув вожжи, он, гордо свалив голову на правое плечо, гикал:
- А ну! Ай-ай-ай! Лихие! Соколики, сердечные мои!
И Татьяна верила ему, этому чудесному бородатому Савелию, верила коням, серым, сытым, сдруженным, верила полям, этому солнцу, этому буйному ветру, рвущему с нее косынку, с коней их густые гривы. Верила и чувствовала, что она на родине, на своей земле, сре¬ди своих добросердечных, гостеприимных земляков.
- Мама! Мама! - вскрикнула она, стараясь перекричать скрип и вой шарабана, гулкий стук копыт, свист ветра. - Мама-а!
И мать поняла - ее дочь чему-то крепко рада. Оторвав руку от ободины шарабана и заглянув под шаль, в лицо Виктора, она сказала:
- Уснул. Мужик-то наш, - этого никто не слышал, но мать совсем и не заботилась об этом.
4
Когда кони, промчавшись равнинами, выскочили в гору, Савелий отпустил вожжи. Кони, резко сбавив шаг, пошли вразвалку, роняя с себя клочья пены, грызя удила, все чаще и чаще скашивая глаза на Савелия, как бы ожидая похвалы от него.
И Савелий похвалил:
- Молодцы! Одно могу сказать, молодцы вы, соколики, - повернулся к седокам: - Каково?
Мария Петровна села свободней, вздохнув, сказала:
- Умеете вы управлять лошадками. Славно.
- Люблю, - отрезал Савелий и тут же, заглядывая в лицо Виктора: - Хворает малый-то? - И, не дожидаясь ответа, уверенно произнес: - У нас поправится. У нас в Ливнях место такое, здоровое. Да и Егор Панкратьевич мужик - я те дам. Егор Панкратьевич по всему округу первый директор: четырнадцать лет мы с ним на одном месте. Вот как, - и Савелий замотал головой, смеясь. - Чуда-дива. И как это его не выдвинули ай не задвинули? При советской власти ведь так: хорошо работает, выдвинуть его, плохо - задвинуть, - повторил он чьи-то чужие слова. - Дива-чуда. - Выехав в гору, заросшую густыми сосновыми лесами, пройдя по песчаной дороге пешком, Савелий снова сел на козлы и натянул вожжи. Кони рванулись, все так же дружно отбивая шаг.
Через несколько минут, словно увидя Москву, Савелий торжественно сообщил:
- Вот она, наша Ливня. И-их! Красота неописуемая.
В долине, разрезанной рекой и огромным прудом, лежало село Ливни. По обе стороны села тянулись горы, заросшие сосновыми лесами, а почти рядом с селом, упираясь в зелень бора побеленными, каменными, с колоннами зданиями, виднелось крупное хозяйство.
- Вот он где живет, Егор Панкратьевым. Совхоз. - Савелий отпустил вожжи, и кони снова пошли вразвалку. - А то вон мой дом. Во-о-он, с новой крышей, на второй улице. Егор Панкратьевич помог. Сказал: "Ну, Савелий, скворец и тот свое жилье имеет, и ты приспособляйся". Вот он какой, Егор Панкратьевич. - Въехав в село, Савелий так натянул вожжи, что кони рванулись с места ураганом. Сам же Савелий весь приподнялся на козлах и, покрикивая: "Эй-эй, сторонись! Ротозей!" - чертом, как говорят, промчался длинной улицей и вдруг со всего разбегу круто остановил коней у дома со старинными колоннами. Остановил и сказал: - Тута, - и вдруг, глянув в подъезд дома, отшатнулся, удивленно произнеся: - Эх! Здесь уж он. И как это его угораздило? Видно, машину вызвал. У-у-у! Мы лесной дорогой, а он в крюк - степной.
Из каменного дома с колоннами вышли Егор Панкратьевич, уже одетый в серенький выглаженный пиджачок, и его жена Анастасия Григорьевна, женщина довольно полная, седоватая, но весьма расторопная. Она, несмотря на свою полноту, первая подбежала к шарабану и, протягивая руки к Виктору, проговорила:
- Сходите, сходите, родименькие. Сходите. Дай-ка мне младенца-то, дай-ка, матушка моя… Егорушка мне уже все рассказал. - И, приняв на руки Виктора, который, к удивлению Татьяны, охотно на это пошел, Анастасия Григорьевна шагнула к мужу, по-стариковски поцеловала его, сказала: - Хороший ты у меня, Егорушка. Помоги-ка им. Самовар-то уж кипит. Пускай умываются, да и за стол. А ты, Савелий Петрович, коней-то поставишь, да баньку. Золотую, смотри. Не серебряную, а золотую, умеешь ты это - золотую, - и пошла в дом, что-то напевая маленькому Виктору.
Татьяна, выбираясь из шарабана, услышала, как Виктор где-то там, на лестнице, засмеялся…
5
После самовара, после завтрака, после того как побывала у них "докторша", после баньки, горячо натопленной, пахнущей уксусом и березовыми вениками, - после всего этого, свободно вздохнув, Татьяна послала Николаю Кораблеву телеграмму:
"Живы. Здоровы. Помогли хорошие люди. Скоро увидимся. Целуем тебя все. Навсегда, навсегда ТВОЯ Татьяна".
И телеграмма эта шла очень долго. Она попала на строительную площадку к вечеру шестнадцатого октября, когда Николай Кораблев и Иван Иванович сидели в домике за столом и обсуждали очень тревожную сводку с фронта. В сводке было сообщено, что немцы прорвали линию обороны под Вязьмой, Ярцевым, что пал Орел, что под ударом находится Брянск и что все это вместе угрожает и Москве.
- Да-а, - тянул Иван Иванович, роняя голову на грудь. - Москва может, конечно, пасть. Но Москва еще не страна. Но… но… отступление, это, знаете ли, сворачивается ковер… он обязательно развернется. Так еще сказал Клаузевиц: ковер сворачивается - страна накапливает силы, накопила - ковер развернется и хлестнет врага по лицу.
- Лучше бы он не сворачивался, - с тоской проговорил Николай Кораблев и в это время увидел всю сияющую Надю.
Надя, подавая ему телеграмму, сказала:
- Смотрите-ка, не зря я сегодня во сне видела голубей.
Прочитав телеграмму, Николай Кораблев выскочил из-за стола и, огромный, косолапя, забегал по комнате:
- Приедет. Ну, надо все прибрать. Нет, нет, тут хорошо, - ответил он на недоуменный взгляд Нади. - Но надо еще Лучше. Может, цветы достанем, Иван Иванович. Комнату для Витьки. Мы с Таней вот в этой будем жить. А там Витька с бабушкой. Нет, нет, - заторопился он, видя, как Надя побледнела. - Ты останешься с нами. Ты учиться будешь. Хочешь ведь учиться? Ну вот. Татьяна Яковлевна и поможет тебе. Вы сдружитесь. Обязательно.
- Откуда телеграмма-то? - Иван Иванович взял телеграмму, вынул из бокового кармана очки - он был дальнозоркий, - прочитал и, запинаясь, проговорил: - Но ведь Ливни… это - я знаю - за Орлом.
- За Орлом? - тоже запинаясь и тяжело опускаясь на диван, спросил Николай Кораблев. - Это значит?..
- Значит? Орел-то ведь пал. Но, может быть, они успели… И наверное успели, - начал успокаивать Иван Иванович, уже не веря в свои слова…
6
Татьяна с сыном и матерью поселились у директора совхоза Егора Панкратьевича Елова, в большой пустой квартире. Здесь аккуратно стояли кровати, кресла, стулья, трюмо, разбитое в уголке, шкафчики, гардеробы. Но было пусто, потому что два сына Егора Панкратьевича, Федя и Коля, были призваны в армию… Тут за Виктором ухаживали все - и Анастасия Григорьевна, и Егор Панкратьевич, и тем более Мария Петровна… И он стал поправляться. Вечерами - тихими, осенними - все, когда Виктор уже засыпал, собирались за длинным столом. Анастасия Григорьевна неизменно садилась по правую руку Егора Панкратьевича, около самовара, и, разливая чай, поглядывая в комнатку Виктора, чтобы не разбудить его, тихо говорила:
- Война - ужасная… Мы, матери, знаем, какая она ужасная. Ужасная. - Всякий раз, говоря о войне, она никак не могла подобрать другого слова и говорила только "ужасная", "ужасная". И все ее понимали. - Вот у меня двое ушли. Дети. Дети ведь еще.
Егор Панкратьевич считал своих сыновей тоже еще детьми, но, чтобы успокоить жену, намеренно опровергал:
- Какие там, мать, дети? Я в их годы уж с тобой под венцом был.
- Дети, - настойчиво отбивалась Анастасия Григорьевна: - Для меня они дети. И ты не от сердца говоришь, Егорушка. И не пускать бы их на войну-то…
И вскоре нежданно Егора Панкратьевича письменно известили, что один из его сыновей, Федя, "геройски пал в бою". Получив такое извещение, он дня четыре бродил мрачный, ни с кем не разговаривая, потерял сон и так похудел, что нос у него заострился, как у мертвеца. На расспросы Анастасии Григорьевны, что с ним, он отвечал, что-де плохо идут дела в поле, но чаще отвечал совсем невпопад, и Анастасия Григорьевна сердцем почуяла непоправимую беду. Раз ночью, лежа в своей кровати, она услышала, как застонал Егор Панкратьевич. Тогда она включила свет, опустилась на колени перед кроватью мужа и, тихо плача, проговорила:
- Егорушка. Аль на тридцать пятом году жизни с тобой я веру у тебя потеряла?
Егор Панкратьевич, очнувшись, увидев перед собой жену с заплаканным лицом, вскрикнул:
- Мать! Уйди! Уйди, мать. Дай уж эту беду я на себе понесу, - и зарыдал, весь сотрясаясь…
И мать все поняла.
Она охнула:
- Который?
- Фе-Фе… Ф… - Егор Панкратьевич задохнулся, не в силах произнести "Федя", а мать еще громче охнула и грузно упала на пол…
Через несколько дней ее хоронили всем селом, и в телегу, превращенную Савелием в катафалк, были запряжены все те же серые кони. После похорон Егор Панкратьевич неожиданно полысел: за несколько дней волосы на его голове выпали и показался желтоватый, восковой череп. На людях Егор Панкратьевич всем улыбался, со всеми разговаривал, а дома у себя ходил по комнате из угла в угол, о чем-то глубоко думая, и вдруг, забывшись, произносил:
- Мать! А мать! Чай пить, что ль, будем?
Вот когда во все комнаты ворвалась мертвая тишина. Эту тишину иногда только нарушал маленький Виктор, громко, по-скворчиному распевая свои песни.
Вскоре слег и Егор Панкратьевич.
- Сердце зашалило, - говорил он, лежа в постели, грустно улыбаясь. - А вы бы, Мария Петровна, не хлопотали так около меня. Ничего. Я поднимусь скоро. - А иногда по вечерам Татьяна слышала, как он горестно говорит Марии Петровне. - Тридцать пять лет, ведь тридцать пять вместе… И за несколько дней ее не стало. Нет, война - это ужасное… ужасное… ужасное, - повторял он слова покойницы.
7
За несколько дней перед тем, как Николай Кораблев получил телеграмму от Татьяны, в Ливни ворвались два немецких танка, везя на своих бронированных боках вооруженных с ног до головы солдат. Ливни помрачнели. Притихли деревянные хаты, притих и белый каменный с колоннами дом, где жили Егор Панкратьевич, Татьяна, Мария Петровна и маленький Виктор… Они заперлись изнутри. Савелий закрыл ставни и всю ночь бродил под окнами… На заре раздался грубый стук. Стук повторился настойчивее и грубее. Затем послышались голоса, и кто-то на немецком языке потребовал открыть дверь. Открыть дверь? Если бы это были воры, тогда можно бы закричать, позвать на помощь. А эти хуже воров. И дверь надо, надо открывать.
Татьяна подошла к двери, открыла ее и увидела перед собой немцев. Их вел подчеркнуто подтянутый офицер, с лилово-желтоватыми следами от фурункулов на лице. Отстранив Татьяну, он крикнул:
- Где тут этот большевик? - И протопал в комнату Егора Панкратьевича. Глянув на больного, он приказал солдатам немедленно "вытащить его из постели".
Татьяна, прекрасно зная немецкий язык, сказала:
- Ведь у него температура.
Офицер повернулся к ней, прищелкнул каблуками и спросил, кто она такая.
Татьяна никогда не говорила неправды, но тут ей, очевидно, подсказал инстинкт матери, и она проговорила:
- Я преподавательница немецкого языка.
- О-о-о! Вы будете наш переводчик. Это очень хорошо, - офицер, говоря на своем языке, протянул ей руку: - Ганс Кох, - и косо улыбнулся, кивая на Егора Панкратьевича. - А он? На виселице и с температурой можно висеть. Не выскочит. А выскочит, снова повесим, - и засмеялся, мелко подкашливая, затем, оборвав, нагнулся к Татьяне: - А у вас документы есть?
Татьяна, оробев, смешалась и сказала первое, что пришло на ум:
- Но ведь я пришла из тыла… А вдруг по дороге обыск? Преподавательница немецкого языка и к фронту идет. Шутка сказать, - пробормотала она, видя, как недоверчиво смотрит на нее Ганс Кох. - Шутка сказать, - пробормотала она еще раз.
- А-а-а! Тогда вы наша пленница, - полушутя, но не доверяя ей, сказал Ганс Кох, поощрительно глядя на то, как мимо него несут Егора Панкратьевича.
Егор Панкратьевич непонимающими глазами посмотрел на всех и почему-то поправил простыню, прикрывая босые ноги. Таким его и вынесли из квартиры.
Мария Петровна и Татьяна вышли на крыльцо, все еще не веря словам Ганса Коха. Но тут с крыльца они увидели, как неподалеку, на базарной пустой площади, солдаты воздвигали виселицу из свежих золотистых сосновых бревен… И к этой виселице солдаты тащат Егора Панкратьевича.
Ганс Кох остановился и, испытующе глядя Татьяне в глаза, заговорил, показывая на виселицу:
- Вы не хотели бы быть там? Там покачиваться? Не хотели бы? Веревка у нас есть, - и на ломаном русском, смеясь: - Мила нет. Ну и без мыла, - добавил уже на немецком языке, взглядом палача окинув ее. - Если вы лжете, вы будете там, - и пошел за солдатами, насвистывая что-то похожее на фокстрот.
Как только он скрылся, Татьяна припала к плечу матери и еле слышно проговорила:
- Мама, мамочка моя, что нам с тобой предстоит испытать? - и смолкла, видя, как из-за угла вышел, лениво почесываясь, Савелий.
- Что ж, потащили сердечного-то человека? - произнес он, подчеркивая "сердечного-то". - На палочку потащили?.. А мы шкурки свои спасать будем. Конешно… - загадочно проговорил он, сонно посматривая на Татьяну. - Конешно, мы по-ихнему болтать не уме¬ем. Однако на нас шкурка тоже не купленная.
Татьяне кровь ударила в лицо.
"Он понял так, будто я изменила", - мелькнуло у нее, и она, желая разубедить его, позвала: - Савелий, Савелий Петрович! Подите-ка сюда… Ко мне… К нам вот, с матерью.
- Нет уж, нонче нет Петровича. Я Савелька. Вот кто, - и Савелий, круто повернувшись, все так же почесываясь, скрылся за углом дома.