Мальчик на миг прижался щекой к волосатой руке Войтковского и сразу же, будто устыдившись этого порыва, отошел в сторону. Присев на скамеечку, он продолжал смотреть на Казимира. Казалось, малыш боялся оторвать от него взгляд даже на секунду. Пан Войтковский дважды прошелся от стены к стене, и глаза Казика провожали его огромную фигуру, точно бандит притягивал к себе этот немного печальный взгляд.
Сын? - спросил Януш.
Войтковский долго не отвечал. Казик не был ему сыном, не был даже каким-нибудь дальним родственником. Года три назад Казимир, спасаясь от полицейских после неудачного ограбления ювелирного магазина, скрывался в старой заброшенной часовенке варшавского кладбища.
Двое суток лил дождь, часовенку насквозь пронизывал холодный ветер, и бандит не мог унять дрожи. Выходить было опасно: полицейские с собаками-ищейками шныряли вокруг, а Войтковского знали хорошо, и он не мог проскользнуть незамеченным. На третьи сутки Казимир все же решил покинуть кладбище. Голодный, шатающийся от начавшегося приступа лихорадки, он вышел из часовенки и, озираясь, побрел между высоких памятников и крестов. Ему представлялось, что за каждым из них кто-то притаился. Длинные тени дрожали в лужицах, ветер тоскливо свистел в голых сучьях деревьев. Войтковский вытягивал голову, напряженно вслушиваясь в тревожные звуки. В глубине кладбища завыла бродячая собака, приглушенно простонал церковный колокол. Далеко за оградой тускло мерцали вечерние огни Варшавы - оттуда веяло теплом и уютом.
Еще раз оглянувшись по сторонам, Казимир зябко повел плечами и быстро направился к калитке. Он уже взялся за щеколду, когда в стороне, шагах в двадцати от себя, увидел притаившегося за насыпью человека, в котором нетрудно было узнать полицейского. Казимир упал на землю и пополз назад. Под ним чавкала жидкая грязь, коченели пальцы, все тело дрожало от холода, но он полз, не поднимаясь с земли, все дальше от ограды, снова к старой заброшенной часовенке. Теперь она казалась ему такой желанной, как огни и тепло Варшавы. Только бы поскорее добраться до нее, выжать рубашку и потом своим дыханием согреты тело! Вот высокий крест с распятием Христа. Вот маленький, почти вросший в землю склеп. Теперь уже не далеко. Сорок-пятьдесят шагов. Сзади взвизгнули ржавые, петли калитки: наверно, полицейский услышал что-нибудь и решил посмотреть. Хорошо, что грязь совсем жидкая - вряд ли на ней остаются следы. Казимир приподнял голову и всмотрелся в темноту. Силуэт часовенки выделялся среди памятников, рядом раскачивалась верхушка голого клена.
Пся крев! - шепотом выругался Войтковский. - Сорок шагов - как сорок километров! Совсем закоченел.
И замолчал: в открытой двери часовенки мелькнул свет карманного фонарика. Мелькнул и мгновенно погас. Казимир плотнее прижался к земле, затаился. В горле пересохло. Дрожащими пальцами он сделал ямку, подождал, пока в ней собралась вода и глотнул. Снова вспыхнул огонек фонарика. Скользя по лужам, тонкий прыгающий луч приближался к Войтковскому. Казимир отполз к склепу, прижался к нему спиной и вытащил из кармана нож.
Ну иди, пся крев! - прошептал он, глядя на луч фонарика. И в это время почувствовал, как чья-то рука потянула его за ногу. Казимир вздрогнул, замахнулся? Ножом.
Дядя, сюда! - донесся до него слабый голос.
Войтковский опустил нож, ощупью нашел теплую руку и через несколько секунд был уже в склепе. От затхлого тяжелого воздуха на миг закружилась голова.
Вот эти камни надо на место, - прошептал все тот же слабый голос.
Так же ощупью Казимир заложил камнями дыру, через которую забрался в склеп, и тихо спросил:
Ты кто?
Чш-ш! - Маленькие пальцы прижались к губам Казимира. - Они идут сюда!
Войтковский прислушался, но ни один звук как будто не проникал в склеп.
Прошли. Теперь они сюда не вернутся. Вы замерзли, дядя бандит? Почему дрожите?
Как тебя зовут? - спросил Казимир.
Казимир…
Гм. Это хорошо. Называй меня дядей Казимиром, а не дядей бандитом. А я буду называть тебя Казиком.
Казик выдернул из отдушины камень, потом чиркнул спичку и зажег свечу.
Не надо, - сказал Войтковский.
Свет отсюда не виден, дядя Казимир.
Снаружи склеп казался небольшим, но внутри было просторно, почти как в комнате. Посредине возвышалось каменное надгробие, на котором лежала постель Казика: куча тряпья и соломенная подушка. Рядом с постелью стоял ящик, и Войтковский увидел на нем ломоть хлеба и половину луковицы. Он невольно протянул руку к хлебу, но сразу же отдернул ее, словно боясь обидеть своего хозяина. Казик сам взял хлеб и лук и отдал Казимиру:
Ешьте, дядя Казимир…
Ночью Войтковского начало сильно лихорадить. Он метался по склепу, огромным кулаком бил в каменную стену, кричал:
Казик, отомсти!
Мальчик испуганно смотрел на бандита, тихонько спросил:
Тише, дядя Казимир…
К утру стало немного легче, и Войтковский опять спросил:
Ты кто? Как попал сюда?
Казик ответил:
Я давно здесь живу. Моего папу тоже ловили, как вас. Потом поймали и увели в тюрьму. А мама умерла. - Он немного подумал, глядя на Войтковского, и добавил - Только мой папа не бандит… Его за листовки в тюрьму посадили.
А кто тебе сказал, что я - бандит?
Вы мне на улице дали целый злотый. Я спросил у дедушки Юзефа: "Кто этот дядя?" Дедушка сказал: "Это бандит, пан Войтковский, его вся Варшава знает".
…Восемь дней мучила лихорадка Войтковского, восемь дней он валялся в склепе, и Казик был его нянькой. Что-то непонятное творилось в душе бандита: черствый, озлобленный на весь мир, жестокий даже с лучшими своими друзьями, сам в себе видящий волка, а не человека, Казимир почувствовал, как растаяла какая-то льдинка в его сердце и теплая струйка побежала по жилам. Он смотрел на бледное, измученное лицо Казика, и ему хотелось взять его к себе на колени и крепко прижать к груди.
"Пся крев! - мысленно ругался бандит. - Пан Войтковский есть пан Войтковский, а не слюнявая паненка…"
Казик спрашивал:
Вы не уйдете от меня, дядя Казимир? Я буду кормить вас.
А зачем я тебе? - Войтковский с удивлением смотрел на малыша.
Мне будет скучно без вас. Вы хороший…
Я хороший?! - еще больше поразился Войтковский.
Хороший.
На девятый день Казимир вышел из склепа, взял малыша за руку и проговорил:
Идем, Казик.
Он привел его к скупщику краденых вещей Глобеку и сказал:
Слушай, старая крыса. Этот малец будет жить здесь. Если с ним случится беда, я сверну тебе голову, как цыпленку. Понял?
Глобек понял. Если пан Войтковский обещает свернуть голову, то он ее свернет… С малышом, конечно, не случится беды, за это Глобек отвечает.
…Долго Казимир не видел Казика. Он и себе не признался бы, что даже в тюрьме думал о мальчугане. Теплая струйка часто согревала бандита, ему казалось, что он чувствует маленькие теплые пальцы на своей руке. Кто он ему, этот Казик?
Сын? - переспросил Януш.
Сын! - ответил пан Войтковский и сам удивился слову, которое произнес.
4
Они сидели в углу комнатушки, и каждый из них думал только об одном: что делать дальше? Два часа назад Глобек принес неутешительную весть: немцы рыскают по всем домам, облавой охвачена вся Варшава. На соседней улице арестовали двух поляков, бежавших вместе с Броником. С минуты на минуту можно было ожидать, что гестаповцы нагрянут и сюда. Глобек осторожно предлагал:
- Сейчас уже темно, можно незаметно уйти.
Куда? Он, Глобек, не знает куда, но здесь опаснее всего. Если немцы обнаружат в его квартире пана Войтковского, Януша и русского летчика, они не пощадят никого. Повесят и Глобека и… Казика. А при чем Казик, сохрани его матка бозка?! Впрочем, Глобек знает, куда можно уйти: на кладбище, в какой-нибудь склеп… А потом…
Потом старая крыса продаст пана Войтковского, как продает тряпье! - глухо проговорил Казимир.
Пан Езус! - Глобек всплеснул руками. - Как можно об этом думать? В городе говорят, что за каждого убежавшего немцы обещают тысячу злотых. Разве Глобек не видел таких денег? Было время…
Цыц! - Казимир поднял руку, посмотрел на Андрея и Януша. - Что скажет русский летчик?
Мы с Янушем попытаемся уйти из Варшавы, - сказал Андрей. - В леса, к партизанам. Одному Казимиру будет легче скрыться от немцев.
Казимир плохо понял и спросил у Януша:
Что он говорит?
Януш повторил слова Андрея. Войтковский долго молчал, глядя на Казика. И тот, не отрываясь, смотрел на Войтковского. Казалось, они молча разговаривают друг с другом. Потом Казимир снова перевел взгляд на Андрея. Русский летчик и Януш сидели рядом. Первый - широкоплечий, высокий, с бледным от перенесенных страданий лицом; второй - худенький, маленький, подвижный. Они чем-то были похожи друг на друга. Чем? Казимир не мог уловить этого сходства. Может быть, у них было что-то одинаковое в глазах: воля, суровая решимость идти к одной цели, вера, что они придут к ней. Казимир чувствовал в себе огромную физическую силу, большую, чем у них у обоих, вместе взятых, но он понимал и другое: Януш и Андрей тоже обладали силой, непонятной Казимиру, но заставляющей его относиться к ним не так, как он относился к своим бывшим друзьям по ремеслу. Там он был главным. Там преклонялись перед его физической силой и умением вскрывать сейфы. Потому что сейфы - это большие деньги. А деньги в том мире, откуда пришел Казимир, были божком, которому молились. Русский летчик Андрей и польский разведчик Януш были другими людьми. Казимир почувствовал это еще в тюрьме. Он и сам не знал, почему, но его тянуло поближе к ним, словно их присутствие очищало его душу от налипшей на нее грязи, будто он слышал голос запоротого плетьми отца: "Иди с ними, Казимир!" Куда идти, зачем? Казимиру трудно было ответить на это. Всегда он шел только одной дорогой, опасной, но знакомой. Видел и хорошее, и плохое. Грабя, он думал: "Я мщу за отца!" Теперь он начинал сознавать: это не та месть, к которой взывал отец. Старик был бедняком, но всегда любил свою Польшу. Он говорил: "Польша - это родина. Когда-нибудь она станет другой". И вот Януш и русский летчик Андрей хотят, чтобы Польша осталась Польшей, а не превратилась в Германию. И чтобы она стала другой. Значит, с ними?
Когда вы уйдете? - спросил Казимир у Януша.
Сегодня ночью, - ответил Януш.
Казимир положил руку на голову маленького Казика и сказал тихо, но твердо:
Мы пойдем с вами.
Глава восьмая
1
Шарманка хрипела, кашляла, и, чтобы старинный вальс не был похож на похоронный марш, шарманщику приходилось подпевать своим таким же хриплым голосом. Прикрыв глаза, старик пел:
Тихо вокруг,
Лишь сопки покрыты мглой…
Вместо попугая на шарманке сидел древний ворон с обрезанными крыльями и за одну оккупационную марку или русский рубль потрескавшимся клювом вытаскивал "счастье". Когда ворон дремал, старик нагибал его голову, жесткими пальцами раскрывал птичий клюв и закладывал туда свернутую пакетиком бумажку. Потом снова подпевал:
Пусть гаолян
Вам навевает сны…
И кашляющая шарманка, и старик, и древний ворон будто пришли сюда из далекого прошлого, но сейчас никто не удивлялся этому архаизму. Бродили же по улицам, как почти полвека назад, слепые бандуристы, сидели же на церковных папертях юродивые и нищие, гремел же шашкой настоящий полицейский! Город, в котором совсем недавно кипела советская жизнь, теперь словно попятился назад, набросил на себя мантию забытого мира. Неизвестно откуда выползли, как тараканы, дамы в старинных шляпах и черных нитяных перчатках; ходили, размахивая тростями, молодчики в высоких цилиндрах; разгуливали по приморскому бульвару старушки с лорнетами на шнурках.
Шарманщик расположился недалеко от бульвара под высоким раскидистым кленом. Ворон безучастно глядел на проходивших мимо людей; глаза его были полузакрыты. Не манила уже древнюю птицу голубая высь, свежий морской ветерок и шелест листьев не будили в ней никаких чувств.
…К шарманке подошли двое молодых людей с тростями в руках и две девицы в коротких платьях.
Жанна! Ваше счастье зависит от этого старого вещуна! - улыбнулся один из подошедших, с рыжими, в ниточку, усиками, показывая тростью на ворона.
Ворон подал билетик. Жанна вслух прочитала:
"Молитесь, молитесь - и небо не оставит вас без милости".
Ха-ха! Вещун, оказывается, религиозный, - громко рассмеялась другая девица. - Ну-ка, папаша, мне билетик. Смотри, Жанна, я счастливее тебя. "Муж твой будет богат, ты станешь знатной, но не забывай бога". Папаша, скоро ли я стану знатной?
Старик серьезно ответил:
Скоро. Раньше, чем думаешь, дочь моя…
К шарманщику подходили все новые и новые "искатели счастья". Смеялись, ругались, бросали в ящичек оккупационные марки и уходили. Вот, улучив минуту, когда около старика никого не было, подошел заведующий складом Федотов. Бросил в ящичек марку и, получив из клюва ворона билетик, стал громко читать:
"Ты любишь шикарно жить, но у тебя нет к этому средств. Молись - и они будут".
Твоя дряхлая птица только обещает, старик, но ничего не дает, - сказал Федотов. - Ты все раздаешь счастье, а сам - нищий. Почему это так?
Все от бога, - ответил старик и, понизив голос, добавил: - У крутого яра десять шагов от старого якоря на север… Все от бога, сынок…
И он завертел ручку шарманки:
Пусть гаолян
Вам навевает сны…
Федотов не спеша пошел по бульвару. Многие гуляющие, даже немцы из интендантской службы, здоровались с Федотовым: его знали как хорошего заведующего складом, честного служащего.
На одной из скамеек Федотов увидел Игната. Бывший каменщик сидел, развалившись, держа в руках немецкую газету. Федотов поздоровался, сел рядом.
День-то такой, Игнат! - сказал заведующий складом. - Море так и зовет порыбачить. Не сходить ли, а?
Игнат бережно свернул газету, весело ответил:
Почему и не сходить, господин Федотов. Червей еще вчера приготовил, а партнера не подыскал. Пошли, посидим…
…Через час они сидели с удочками у крутого яра, повесив пиджаки и рубашки на старый, изъеденный ржавчиной якорь. По морю плыли широкие круги мазута, щепки, гнилые доски. Далеко в стороне немецкий катер тащил на буксире рыбачью байду. Город отсюда был далеко, дремотная тишина висела над морем, даже редкие чайки и бакланы летали бесшумно. На крутом яру, обнажив корни, стоял одинокий клен-великан, уныло шелестел листьями.
Тоска какая, - тихо проговорил Федотов, снимая и протирая чистым платком очки. - Будто вымерло все кругом.
Игнат закинул удочку, спросил:
Дело какое-нибудь?
Хорошее дело, - ответил Федотов. - Приказано выполнить сегодня ночью. Выполнять будешь ты и…
И кто еще?
Сам подберешь себе помощника. Такого, на которого можно вполне положиться.
Какое задание?
Федотов насадил на крючок червяка, как заправский рыболов, плюнул на него и взмахнул удилищем.
Вот от этого якоря, Игнат, надо отсчитать десять шагов строго на север и копнуть. Лежит там богатый клад, а дастся он в руки только тому, кто храбр и смел, у кого не дрогнет сердце. Богатый клад. Если достанешь его - быть тебе богатырем и…
И если можно, то покороче, - попросил Игнат. - Пришли-то сюда не затем, чтобы сказки рассказывать друг другу…
Короче? Хорошо. В десяти шагах от этого якоря на север лежат в земле две мины. Наверно, вон в той норе под яром, видишь? Там и взрыватели к ним. Нужно сегодня ночью спустить эти мины под воду, в километре от порта по направлению к Керчи. Запомни: сторожевой катер регулярно, каждые полтора часа, прочесывает море. Каждые полтора часа, Игнат, с немецкой педантичностью. Кого возьмешь в помощники?
Впервые за все время Игнат подумал о том, что нет у него друзей, которым бы он верил. Как это получилось? Ведь остались же в городе и другие комсомольцы, честные, хорошие ребята. Сколько раз, читая расклеенные по городу листовки, Игнат думал: "Кто? Кто это делает? Почему секретарь горкома комсомола Брагин не сведет меня с людьми, которые борются, рискуют, живут большой напряженной жизнью? Почему он отделил меня от всех, приставил к немецкому прихвостню и забыл?"
Однажды Игнат сказал об этом старому каменщику. Иван Андреевич выслушал спокойно, как всегда, раскурил трубку и коротко ответил:
Так нужно, мил человек.
Нужно? - возмутился Игнат. - Кому нужно? За все время получил только одно задание: помигать фонариком самолетам! Это мог бы сделать любой мальчишка!
Война еще не кончилась, - сказал тогда Иван Андреевич. - И не скоро кончится. Дел хватит на всех, мил человек, и больших дел, и маленьких.
"А что если… Лиза?" - вдруг подумал Игнат,
Ее он видел лишь один раз. Игнат шел с "Пристани Глухарь" домой повидаться с матерью и не собирался заглядывать на знакомую улицу, где жила Лиза. Он все время убеждал себя, что ему там нечего делать и что у него нет никакого желания встречаться с Колосовой. Даже тогда, когда Иван Андреевич попросил его навестить Лизу ("Нехорошо, мил человек, забывать старых друзей. Она ведь нам не чужая…"). Игнат заставил себя отказаться от мысли повидать девушку. А повидать хотелось. Сколько раз он ловил себя на том, что все время думает о Лизе! Сколько раз совсем неожиданно останавливался недалеко от ее дома и думал: "Как я сюда попал?" Так было и в тот раз. "Случайно" оказавшись на ее улице, Игнат хотел уже свернуть в первый попавшийся переулок, как вдруг увидел Лизу. Она медленно шла по тротуару, и Игнат сразу увидел, какими острыми, худыми стали ее плечи. В глазах у нее не было прежнего озорного огонька; она как-то рассеянно и грустно смотрела по сторонам, даже не видя Игната, подходившего к ней все ближе и ближе. Лицо… Это было и ее и не ее лицо. В отдельности все то же: темные, слегка изогнутые брови, чистый лоб, упрямый подбородок, полные свежие губы - все такое же, каким Игнат видел тысячи раз… И в то же время какая-то отрешенность, глубокая тоска, застывшие на этом лице, делали его неузнаваемым. Может быть, она так и прошла бы мимо, не узнав или не увидев его, если бы он тихонько не окликнул:
Лиза…