- Ничего не видели, господин старший сержант! - поспешно ответил Мышь.
- Тогда поехали, - сказал Динику, усаживаясь рядом с шофером. И машина с приглушенным мотором продолжала спускаться дальше к Грозэвешти.
- Эти, должно быть, отсюда, с "Вулкана", - прошептал мне через некоторое время сержант.
"Вот оно что, оказывается! - думал я, вспоминая, как повел себя Динику в тот знаменательный момент. - Значит, мы делаем вид, что охраняем кабель… Значит, и он не хочет, чтобы мы помогали немцам!" С этого момента я готов был броситься в огонь по первому же слову Динику. "Ведь он не только отпустил этих двоих, - думал я, когда мы въезжали в вороха казармы, - он не приказал нам соединить провод и не сообщил немцам! - На сердце у меня потеплело. - Посмотрим, на что пожалуются немцы!"
* * *
Немцы, однако, не жаловались ни тогда, ни позже, в такие же томительные дни. Мне пришла в голову мысль, что они, может, никогда и не жаловались и только кто-нибудь из наших предателей заставил нас смотреть за их проводами. Или, может быть, даже если они и жаловались, никто не исполнял их прихоти, потому что никто нас не спрашивал, что же мы стерегли в те ночи, когда провода все же оказывались перерезанными, и никто не посылал нас по следам "злоумышленников".
Так прошло еще несколько дней, и я снова почти забыл о нашем задании. Но вот как-то под вечер, когда на город опускались сумерки, у нас неожиданно началась тревога. День был жаркий, душный, и мы, утомленные, с нетерпением ждали вечерней прохлады. Поужинали мы еще засветло, как обычно, и теперь, растянувшись под деревьями в глубине сада, ожидали сигнала отбоя, чтобы разойтись по спальным помещениям. Сигнал тревоги прозвучал неожиданно, и мы быстро разошлись по отделениям, готовые броситься в траншею у стены казармы. Командир роты стремительно вышел на крыльцо, вскочил в коляску мотоцикла и на ходу передал командование ротой другому офицеру, добавив, что его срочно вызвали в штаб гарнизона. Не успели мы раздать боеприпасы и рассредоточиться по траншее вдоль забора, как командир вернулся. Он выскочил из мотоцикла, отыскал глазами Динику и подал ему знак подойти. Они вместе вошли в канцелярию и оставались там всего лишь несколько секунд, которые, однако, показались нам часом.
- Наверняка немцы снова рассердились, - высказал предположение Мышь.
- Тьфу! - вспыхнул Киру. - Сколько возни из-за них!
И действительно, как только на каменных ступеньках появился насупившийся Динику, мы поняли, что надо отправляться на линию. Но в этот раз Динику был каким-то другим. Несмотря на то что лицо его было напряженным, оно казалось просветлевшим. Во всей его фигуре появилось что-то повое. Мы подошли, не ожидая, пока он нас позовет, но несколько мгновений он даже не замечал, что мы стоим рядом… Неужели узнали, что мы отпустили тех тогда… с проводом?
- Все отправляемся на линию! - решительным тоном произнес Динику.
Он послал Мышь за машиной, а меня - за моим инструментом. Киру взял себе еще один диск для автомата.
Когда мы встретились у ворот, Динику вытащил ножницы из моей сумки, несколько раз пощелкал ими в воздухе, будто проверяя их на прочность, потом спросил меня:
- Режут?
- Как бритва, господин старший сержант!
У этих ножниц для резки электрического кабеля ручки тонкие и длинные, обмотанные изоляционной лентой. Короткие и сильные лезвия, словно стальные челюсти, с одинаковым успехом резали бумагу и железо. Когда мы увидели, как Динику прищуренными глазами рассматривает ножницы и пробует пальцем лезвие, у нас возникли подозрения.
- Что будем делать, господин старший сержант? - нетерпеливо спросил Киру.
- Увидите сами! - загадочно ответил Динику.
Мы выехали через ворота казармы, когда уже стемнело. Динику теперь сел вместе с нами в кузов, и мы все трое оперлись на кабину. Двинулись вдоль берега Дымбовицы, внимательно оглядывая улицу. Мотор работал размеренно и спокойно. Изнуренный дневным зноем, город отдаленно и глухо гудел. Прохожих на улицах было совсем мало, в основном одиночки. На мосту Котрочени, где начинался наш сектор, мы остановились. Здесь никого не было. Динику оставил Киру в конце моста возле машины, а Мышь с винтовкой в руках послал сторожить на другой конец моста. Мы въехали на мост и, достигнув середины, перегнулись через парапет из желтого камня, отыскивая глазами кабель.
- Бери его! - приказал мне Динику.
Я нагнулся и вытянул петлю черного провода гитлеровцев на парапет.
Динику протянул ножницы и - щелк! Справа, а потом слева от меня. Проделал он это с жадностью и удовольствием, которые даже не пытался скрыть. Я так и замер с куском кабеля в руках, онемевший, с застывшими от удивления глазами.
- Бросай его в воду! - приказал Динику.
В следующее мгновение грязная, мутная, иссиня-черная вода поглотила покрытый черной резиной провод. Оставшиеся на мосту концы кабеля уже нельзя было соединить: сначала надо было их нарастить, а затем сварить. Когда и другие увидели, какое дело мы затеяли, я думал, они лопнут от радости. Они начали припрыгивать вокруг Динику, бормоча что-то невнятное, будто напуганные еще неясным поворотом событий.
Динику, однако, успокоил их, приложив палец к губам. Это означало, что пока рано радоваться. Нас еще подстерегают скрытые опасности. Мы снова забрались в машину. На мосту Штирбей-Водэ, как и на мосту Элефтерие, мы даже не слезли с машины. Остановив машину у парапета, мы лишь перевесились через борт и перерезали провода в двух местах. Вырезанные куски провода сами падали в темную воду помелевшей от жары Дымбовицы.
Далее нам надо было действовать быстрее, поскольку немцы в любой момент могли пойти вдоль кабеля, обеспокоенные молчанием своих телефонов. Таким образом, нас могли обнаружить. Однако мы теперь довольно хорошо знали их телефонную сеть, ведь не кто иной, как мы сами устраняли неисправности на линии, и поэтому мы хорошо знали, куда надо ехать, где можно укрыться.
Возле дворца Котрочени мы въехали на машине прямо на тротуар, к самой стене, под тень густых, высоких деревьев. Динику взобрался на кабину и вырезал в нескольких местах по куску провода.
Прошло уже около получаса, а немцы ничего не учуяли. Динику по дороге сказал нам, что мы должны закончить все до десяти часов вечера, и ни минутой позже. Почти целый час мы потратили на провода вокруг военной академии, которых здесь было очень много. К тому же в некоторых местах здание охранялось часовыми или патрулями. Конечно, мы не привлекли внимания с самого начала, потому что были военными. Когда же немцы спохватятся, будет уже слишком поздно. Здесь, вокруг академии, мы набрали целую охапку обрезков проводов и побросали их в машину. Затем на большой скорости направились дальше, на улицу Раховы, время от времени останавливаясь под деревьями возле столбов и вырезая все новые и новые куски проводов.
- Возьмите, отведите и вы душу, - сказал Динику, протягивая нам ножницы.
Вскоре мы оказались за заставой Раховы, на перекрестке дорог, ведущих на Александрию и Мэгуреле. Наши из "колонны" в темноте спешно рыли окопы. Вернулись мы радостные, но и не без некоторого беспокойства. Конечно, мы не отдавали себе отчета в важности задания, которое выполняли. Рассуждать с достаточной трезвостью мы не могли. Вначале нас подгоняла ненависть, злость, за столько лет накопившаяся в нас, потом досада и бессилие, бесполезность нашего сопротивления. Теперь же мы были объяты неуемной радостью, подхвачены течением, опьянены размахом чувств. Мы еще не понимали толком, что сделали, и не видели ничего из того, что должно было последовать. И вместе с тем в нас нарастали беспокойство и страх, тем более что в казарме мы убедились, что ни Динику, ни сам командир роты ничего не знают. Зато мы поняли, что вся эта возня с проверкой исправности линии была лишь репетицией для нас, что таким путем мы, сами того не ведая, подготовились к заданию, которое только что выполнили, и что подобные действия должны быть обязательно частью более широкого и смелого плана. Претворение этого плана в жизнь должно было вот-вот начаться. Иначе, обнаружив, что их линии связи нарушены, что они изолированы, немцы немедленно обрушатся на нас. "Все! - вздрогнул я, обрадованный, но и напуганный этой мыслью. - Мы начинаем схватку с немцами!"
И как раз в то время, когда Динику был еще у командира, докладывая, что мы вернулись, а мы ожидали его, держа куски вырезанных проводов в руках, через открытое окно канцелярии я услышал нарастающий, рокочущий голос по радио. Передавали сообщение о свержении Антонеску и о нашем разрыве с гитлеровцами… Все было ясно: начиналось восстание. Всеобъемлющая радость охватила нас. В тот первый момент мы еще не понимали всей глубины происходящего и довольствовались переживанием внутри нас этого всеподавляющего события. Эта же радость подтолкнула нас занять место в траншее рядом с другими солдатами, которые молча ждали, прильнув к винтовкам и пулеметам.
Теодор Константин
Отряд капитана Буруянэ
Повесть
Я находился в укрытии командира 2-го взвода младшего лейтенанта Тотолича. Неподалёку от меня пристроился мой товарищ фотограф ефрейтор Стельян Цирипа. Он сидел, упершись локтями в колени и закрыв лицо ладонями. Казалось, что он спит. Но он не спал. Он закрыл лицо руками, чтобы я не видел бледности его щек и не понял, как ему страшно. Если рядом взрывался снаряд, его плечи конвульсивно вздрагивали.
Страх был большим недостатком моего друга. А фоторепортером он был прекрасным. Пока чувствовал себя в безопасности, он вкладывал всю страсть в дело, которое выполнял, он умел увидеть, схватить главное даже в самых малозначительных событиях. Но если ему приходилось работать во фронтовой полосе и если его жизнь подвергалась хоть малейшей опасности, он становился ни на что не годен.
Правда, он особенно не рисковал. Когда мы отправлялись с заданием в части, далее командного пункта дивизии или, в крайнем случае, полка он не хотел ехать. Пока мы работали с ним, он ни разу не рискнул добраться до командного пункта батальона, не говоря уж об окопах бойцов на передовой линии.
Зная трусливость своего подчиненного, я закрывал на это глаза и в одиночку отправлялся в роты и взводы, чтобы найти сюжеты для своих репортажей, зачастую выполняя и функции фоторепортера.
То, что теперь он находился в укрытии командира, то есть на передовой, было исключением и объяснялось чистой случайностью. Накануне мы вместе с ним оказались в такой ситуации, что бедный Цирипа, несмотря на свой страх перед передовой, вынужден был последовать за мной.
* * *
Два дня назад я вернулся в штаб армии после двухнедельного отсутствия. Это время я провел в частях одной из кавалерийских дивизий и возвратился с несколькими удачными репортажами, за которые шеф похвалил меня, отметив помимо прочего, что я один из самых активных военных корреспондентов.
Я был весь в грязи, много суток не менял белья, и несколько дней, посвященных исключительно "административным" делам, были бы мне очень кстати. Но шеф вызвал меня к себе и объявил, что на другой день нам надлежит выехать в пехотную дивизию, части которой должны участвовать в наступательных боях. Задача их облегчалась тем, что один из советских полков на их правом фланге глубоко вклинился в расположение гитлеровцев. Мне предстояло написать несколько хорошо продуманных репортажей, причем текст надо было сопроводить фотоснимками.
В дивизию мы прибыли на грузовике. Представились начальнику штаба, который подсказал нам, в какую именно часть нам следует направиться. Речь шла о полке, который согласно плану операции наносил основной удар. И поскольку случилось так, что командир этого полка как раз находился у начальника штаба, он предложил нам поехать вместе с ним в кэруце . Когда мы добрались до командного пункта полка, майору из штаба поручили проводить нас до самых передовых позиций, занимаемых взводами его батальона.
Так благодаря этим доброжелательным людям Цирипа оказался в ту же ночь в землянке младшего лейтенанта Тотолича, командира 2-го взвода пехотной роты.
Бедняга Цирипа сидел ни жив ни мертв. На второй день утром должна была начаться атака. Мы с младшим, лейтенантом Тотоличем проболтали допоздна. Цирипа же, побледневший, с лихорадочным блеском в глазах, съежившись в углу, обхватив руками колени, слушал нас. То, что рассказывал офицер, не могло успокоить Цирипу. Напротив, младший лейтенант Тотолич не скрывал своей тревоги. Гитлеровцы занимали исключительно выгодные позиции и, кажется, превосходили румын в численности. Он предвидел тяжелые бои и сомневался, что наступление будет развиваться так, как предполагают в штабе дивизии. Более того, будто специально, чтобы усилить страх Цирипы, офицер обратил мое внимание на то, что мы сильно рискуем, добравшись сюда, особенно в случае контратаки гитлеровцев.
Должен признаться, слова младшего лейтенанта не оставили меня равнодушным, ну а Цирипу они буквально доконали. Он то и дело бросал на меня отчаянные, но в то же время полные ненависти взгляды. В душе он считал меня единственным виновником, будучи убежден, что, если бы я сильно захотел, мы могли бы остаться где-нибудь далеко отсюда.
Но теперь дело было сделано и ничего уже нельзя было изменить.
Было уже совсем поздно, когда младший лейтенант Тотолич улегся, чтобы урвать несколько часов сна перед атакой. Он был очень молод и заснул моментально. Во сне он то скрипел зубами, то глубоко вздыхал. Я смотрел на него и думал, застанет ли он закат солнца следующего дня.
Я вышел из землянки. Небо было высокое, усеянное множеством звезд. Луна еще не появилась, и темнота, хотя и не очень плотная, царила вокруг. У меня создалось впечатление, что и вблизи и вдали, во всем бесконечном пространстве, я единственное живое существо. И вдруг мне захотелось к морю. Захотелось поваляться на песке, чтобы меня жгло солнце. Видеть, как море в своем безмерном кокетстве постоянно меняет облик. Смотреть и слушать, как оно гудит. На какое-то мгновение мне даже почудилось, что я слышу рокот моря. Но я тут же отдал себе отчет в том, что это не море гудит, а тишина. Странно, но в ту ночь я слышал, как тишина, великая всеобъемлющая тишина ночи, гудела, как гудит море в раковине.
Потом впереди и немного правее я услышал чей-то кашель. И только тогда вспомнил, что я не один, что справа и слева от меня сотни и тысячи людей отдали себя во власть сна, беспокойного солдатского сна на холодной и влажной земле, в окопах или траншеях, словно кроты. А утром, еще до восхода солнца, они снова двинутся в атаку, снова вступят в схватку со смертью.
Как скот, под дулами пулеметов или винтовок карательных команд гнали их в глубину России. Потом от Сталинграда, от излучины Дона, из калмыцких степей, разгромленные, проделали они путь назад, отмечая бесконечные пространства тысячами и десятками тысяч трупов.
Затем восстание, поворот оружия и отмщение, долгожданное отмщение!
Думая обо всем этом, я понял, почему все эти солдаты, после четырех лет войны изнуренные, душевно изувеченные перенесенными унижениями, воевали теперь с таким упорством, с таким презрением к смерти. В написанных мною до этого репортажах я рассказывал о героизме этих людей, которые только теперь получили возможность сражаться против своих настоящих врагов, против которых много лет назад сражались их отцы и деды.
Невидимый солдат вблизи меня снова кашлянул. Мне вдруг захотелось узнать, как он выглядит, а поскольку это было невозможно, я представил его себе. В моем воображении он походил на солдата Мокану Флорю, скосившего из своего пулемета роту гитлеровцев. Такой же низкорослый, плотный, такой же чернявый и так же яростно проклинавший гитлеровцев.
Тишина снова загудела, будто море в раковине. Потом со стороны линий гитлеровцев послышался резкий треск, и ракета, словно подвешенная на невидимых нитях, на несколько секунд осветила участок. Затем ракета погасла, и вновь воцарилась тишина.
Я вернулся в укрытие. Младший лейтенант Тотолич все еще спал, скрежеща во сне зубами. Цирипа так и заснул, обхватив руками колени. Он громко храпел с открытым ртом.
Утром меня разбудил грохот артиллерийской подготовки. Наши орудия вели огонь на широком фронте. Это означало, что атака будет проводиться силами не менее одного полка. Младший лейтенант Тотолич стоял у выхода из укрытия, не отрывая глаз от наручных часов. Я подошел к нему. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Лицо его было бледным, и только на скулах выступил неестественный румянец.
"Будто у него температура. Неужели ему страшно?" - подумал я.
Словно отгадав мои мысли, Тотолич тихо сказал:
- Эти минуты перед атакой самые противные. Никак не могу привыкнуть к ожиданию, а ведь участвовал в десятках атак! - Он снова посмотрел на часы. - Остается три минуты.
И действительно, через три минуты канонада прекратилась. Лицо младшего лейтенанта побледнело еще больше. Он поднес к губам свисток и подал сигнал. Когда свист смолк, люди выскочили из окопов и рванулись к позициям немцев.
- Если убьют, напиши обо мне что-нибудь! - крикнул мне Тотолич вроде больше в шутку и вышел из укрытия, чтобы повести свой взвод в атаку. Загрохотала и застонала артиллерия немцев, ведя заградительный огонь. Залаяли пулеметы и автоматы. Огонь, которым немцы встретили нашу атаку, был ожесточенным. Он велся из всех видов оружия, но больше всего потерь было от огня минометов. Солдаты ползли по-пластунски, на мгновение вскакивали, делали бросок вперед и снова сливались с землей.
И тут я увидел, как, пронзенный пулеметной очередью, упал младший лейтенант Тотолич.
Я наблюдал за боем от входа в укрытие. Пули то и дело впивались в землю рядом со мной. Атака развивалась трудно и в конце концов была остановлена. Люди начали окапываться, стараясь использовать для защиты малейший выступ земли.
Я наблюдал за полем боя горящими глазами. Пот струйками катился по лицу, по взмокшей спине пробегал холодок. Во мне кипела жгучая ярость. Я весь был во власти паники, смятения и бессилия. Смерть косила наших. Погиб младший лейтенант Тотолич. Он лежал менее чем в пятидесяти метрах от меня. Стрекотали пулеметы, ухали орудия.
"Что делает наша артиллерия? Почему не стреляет?" - спрашивал я себя.
- Если немцы контратакуют, мы пропали! - пробормотал позади меня Цирипа.
Он тоже подошел к выходу, чтобы увидеть, что творится вокруг. Лицо его пожелтело, зубы выбивали мелкую дробь. Впервые его трусость возмутила меня. Возможная контратака гитлеровцев беспокоила его не потому, что он думал о тех, кто попытается сорвать ее, а о своей собственной шкуре.