Августовский рассвет (сборник) - Аурел Михале 4 стр.


- Ужасно!.. А что с отрядом? Откуда он появился?

- Это самое интересное. После того как фронт в Молдавии был прорван, капитан из остатков разгромленных частей организовал отряд. Потом двинулся в направлении нового фронта и через две недели догнал нас.

- А как случилось, что в штабе дивизии не имели никакого представления об отряде? До самой линии фронта никто с ним не установил связь?

- Нет, установили. Штаб армии. Отряд передали шестой дивизии в качестве батальона. Благодаря чистой случайности отряд попал на участок тридцать пятого полка.

* * *

На другой день я возвращался на командный пункт полка, чтобы присутствовать на похоронах капитана Буруянэ. Капитан был похоронен с почестями, какие только были возможны в тех условиях. На похоронах присутствовали представители отряда. У многих на глазах блестели слезы.

Потом я вернулся в штаб дивизии. Отряд должен был влиться теперь уже в нашу дивизию, понесшую очень большие потери.

Последовали недели тяжелых боев, особенно при форсировании Муреша. Затем в конце октября после освобождения города Карей - последнего крупного населенного пункта в Трансильвании - наша дивизия вела тяжелые бои за освобождение Венгрии.

Дни, недели, месяцы наша дивизия вместе с советскими войсками шла с боями через Венгрию, Словакию, Моравию. Безоговорочная капитуляция гитлеровской армии застала нас всего лишь в восьмидесяти километрах от Праги.

За весь этот период невиданного героизма и тяжелых боев, в которых части нашей дивизии покрыли себя славой и неоднократно были отмечены советским командованием, я имел немало случаев убедиться, что память о капитане Буруянэ живет в сердцах тех, кто входил в его отряд. Более того, о нем мне говорили и те, кто не знал его, и говорили с тем же энтузиазмом и той же теплотой. Среди бойцов на передовой капитан Буруянэ стал легендарной фигурой.

* * *

С тех пор прошло много лет… После капитуляции гитлеровской Германии мы вернулись домой: одни к их прежним занятиям, другие - чтобы найти себе место в новой жизни, которая теперь установилась на новой основе.

Воспоминания о днях и ночах войны и сейчас живы в моей памяти, но время мало-помалу стирает их.

Но однажды случилось то, что оживило мои воспоминания, в частности связанные с капитаном Буруянэ.

Я получил вот это письмо.

"Уважаемый товарищ, уверен, что ни мое имя, ни моя профессия ничего вам не скажут, хотя много лет назад мы с вами познакомились и в течение получаса я имел случай вести с вами, по крайней мере о том, что касается меня, приятную беседу. Поэтому я позволю себе напомнить об обстоятельствах, при которых мы с вами познакомились.

Вспомните тот пасмурный дождливый день, когда после похорон капитана Буруянэ мы вернулись на командный пункт отряда, который существовал в течение суток. Путь с кладбища до КП мы проделали вместе с вами вдвоем. Мы шли, с трудом вытаскивая ноги из грязи, под косым и необыкновенно холодным для того сезона дождем. Но вы, будучи заняты совсем другим, возможно, и не обратили внимания, каким гнетущим и печальным был тот дождливый день. С присущим газетчику усердием вы все спрашивали и спрашивали меня о капитане Буруянэ и его отряде. Я честно отвечал на все ваши вопросы. И в какой-то момент вы воскликнули:

- Что же за человек был капитан Буруянэ и как он сумел завоевать всеобщее признание и любовь?

Тогда я вам ответил:

- Это был замечательный человек, настоящий патриот!

Да, действительно, это был замечательный человек. И все, что я вам тогда говорил о нем, было правдой, и я хотел, чтобы и вы убедились в этом. Об одном только, причем о самом главном, я тогда умолчал. А именно: кем же на самом деле был капитан Буруянэ?

Теперь, я думаю, вы догадались, почему я вам пишу. Да, я пишу, чтобы открыть вам то, что скрыл тогда. Я уверен, что в одной из ваших будущих повестей вы используете материал, который я вместе с настоящим письмом передаю в ваше распоряжение.

Скоро исполнится четырнадцать лет со дня смерти капитана Буруянэ… За этот период много замечательных событий произошло в нашей стране, которая перестраивается до основания заново. Выросло новое поколение. Думаю, этому поколению нужно напомнить, что сегодняшней счастливой жизнью оно обязано тем, кто сражался на фронте для того, чтобы смыть позорное пятно участия Румынии в грабительской и захватнической войне против Советского Союза.

И я думаю также, что для того же молодого поколения правда о капитане Буруянэ будет только полезной.

С искренним товарищеским приветом

Петре Катанэ, учитель".

Прежде чем открыть тетрадь, присланную вместе с письмом, я попытался вспомнить его автора. Вспомнил я без всякого труда, будто все происходило накануне.

Учитель Петре Катанэ был одним из тех, кто составлял штаб отряда капитана Буруянэ. Я познакомился с ним только на второй день и сразу же заметил, что к его мнению прислушиваются другие офицеры штаба. В штабе был офицер старше его по званию - капитан артиллерии, - но настоящим заместителем командира отряда был лейтенант Катанэ.

Я хорошо помню его. Маленького роста, плотный, смуглый, но при этом со светлыми вьющимися волосами, с круглым лицом и живыми глазами, лейтенант Катанэ с самого начала внушал доверие. Доверие возрастало, когда он начинал говорить. Голос у него был теплый, красивого тембра, музыкальный. Слова он произносил с исключительной четкостью. И что меня удивило тогда - не теперь, когда я знаю его профессию, - так это стремление выражать свои мысли так, чтобы они были понятны всем.

Четырнадцать лет! Чего только не произошло за это время! Лейтенант Катанэ теперь был учителем в одном из сел на берегу Дуная.

…Охваченный любопытством узнать подробности о бывшем капитане Буруянэ, я открыл тетрадь…

* * *

Признание учителя Петре Катанэ о капитане Буруянэ.

Хотя я обещал рассказать о капитане Буруянэ, сначала я расскажу о себе, чтобы вам было понятнее изложенное ниже.

В 1941 году, когда началась война, я был призван в армию и направлен в инженерно-строительный полк. Был я тогда в звании капрала.

Когда полк был отправлен на фронт, я благодаря чистой случайности остался на месте. Через несколько месяцев вследствие тяжелых потерь, которые несла армия, особенно в боях под Одессой, когда стала ощущаться потребность в новых офицерских кадрах для замены вышедших из строя, на скорую руку были организованы военные училища, откуда через несколько месяцев выходили выпускники в звании старшины, которых тут же отправляли на фронт. Кадры для этих школ набирали из курсантов, служивших в различных частях.

Не прошло и шести месяцев, как я был выпущен из школы в звании старшины, а еще через два месяца мне присвоили звание младшего лейтенанта. И на этот раз уже не благодаря случайности, а в результате ходатайства дальнего родственника. Вместо фронта мне удалось осесть в тыловой части, занимавшейся снабжением армии.

Таким образом, с 1941 по 1944 год, когда фронт временно стабилизировался на линии Яссы, Кишинев, я все время оставался вдали от него и узнавал о ходе военных действий в основном только из неофициальных сообщений, то есть из сообщений радиостанций союзников.

И вот, когда любому разумному человеку стало ясно, что наша слабая линия обороны не выдержит напора Советской Армии, если развернется наступление, я получил приказ отправиться на фронт. Все мои попытки уклониться от этого оказались безуспешными (должен сказать, что тем временем меня произвели в лейтенанты).

Я явился в часть, куда был направлен. Она занимала укрепленные позиции по берегу реки Молдовы. Меня назначили командиром взвода, занимавшего участок, расположенный ближе всех к позициям русских.

От командира полка, которому я должен был представиться в день прибытия, я узнал, что офицера, которого мне предстояло заменить, казнили за то, что он, получив приказ организовать местную ночную атаку, пожалел людей и лишь симулировал атаку. Каким-то путем об этом узнали, и мой предшественник был расстрелян. Не знаю, известно ли вам, что Антонеску, напуганный низким моральным духом солдат на фронте и особенно участившимися случаями неповиновения, специальным приказом разрешил командирам дивизий применять смертную казнь.

Конечно, вы понимаете, что подобная весть могла только напугать меня. Я боялся, что из-за своей полной некомпетентности я очень легко могу совершить ошибку, которая подведет меня под пули карательного взвода. Несмотря на мое лейтенантское звание, я был большим невеждой, чем сержант, например, долгое время пробывший на фронте. Поэтому я с тяжелым сердцем в ту же ночь отправился на позиции взвода, которым мне предстояло командовать.

Позицию взвода, расположение огневых точек мне показывал сержант Нягу Буруянэ, замыкающий взвода. После казни бывшего командира взвода он в течение двух суток был фактически командиром взвода. Он же представил мне людей.

Мы с Нягу Буруянэ односельчане, и наша встреча была радостной. Раньше мы с ним дружили, и, хотя с тех пор, как мы не виделись, прошло много лет, наша дружба сохранилась.

Мы с ним ровесники, но какими разными мы были! Он высокий, сильный, мог подковы гнуть руками; я низкого роста и никогда не отличался крепким телосложением. Он дерзкий, решительный, практичный; я мечтательный, склонный больше к рассуждениям. Он веселый, общительный, обладающий даром легко подчинять людей своей воле; я замкнутый, меланхоличный, слабовольный, принимающий близко к сердцу отрицательные стороны жизни, очень неуверенный в своих собственных силах.

Будучи столь разными, мы тем не менее были хорошими друзьями. Но в этой дружбе я всегда подчинялся его воле - и когда мы были детьми, и позже, пока жизнь не разлучила нас.

Должен сказать, что наше село до самого последнего времени считалось одним из самых бедных. Земли было мало, ее часто затопляло, и она не могла прокормить нас. Но если нам не хватало кукурузной муки, то холода, голода и туберкулеза было в избытке.

Из-за бедности наше село больше, чем другие, ежегодно поставляло в Брэилу мальчиков на побегушках в лавках, учеников по различным ремеслам. Обычно осенью пешком или в кэруцах жители нашего села отправлялись в город с подростками, которым предстояло работать у хозяев.

То же произошло и со мной. Как-то осенью отец взял меня за руку и повел в Брэилу, чтобы отдать там в услужение. И если из магазина мануфактуры господина Брэтуку я попал в ученики нормальной школы, то это благодаря дяде со стороны матери, который добился, чтобы меня допустили к вступительным экзаменам. Что касается моего друга Нягу Буруянэ, то он еще несколько лет оставался в селе. Отец не хотел оставаться один, а других детей у него не было; а после того как старик утонул во время разлива Дуная, Нягу стал главой семьи. Это случилось, когда ему было четырнадцать лет.

Мы виделись только во время каникул. И если в первые годы помимо домашних дел у него оставалось время и для игр, то потом, когда он остался единственным кормильцем в семье, его детство закончилось.

Когда я приехал на каникулы, то не узнал его: он показался мне настоящим мужчиной. И это не только потому, что в четырнадцать лет он был самым высоким и сильным среди своих одногодков. Он был мужчиной по всему своему поведению. Сам того не осознавая, он приобрел манеру разговаривать как взрослые. Говорил он с важностью, растягивая некоторые слова, как говорило большинство людей в нашем селе. Он как-то особенно, по-взрослому, сдвигал шляпу на затылок, поддергивал штаны. Кляч он погонял, держа вожжи в левой руке, поставив ее локтем на колено, в то время как в правой держал кнут, время от времени стегая им по спинам лошадей.

- Эй, милые, пошли!

И даже это обычное понукание Нягу произносил с интонацией, присущей взрослым.

Но что поразило меня больше всего, когда я вернулся в село в первый раз, так это то, что взрослые, разумные люди считали его ровней себе и разговаривали с ним так, будто самого младшего из них, например, не отделяло от него по меньшей мере лет восемь.

Я видел, как он в корчме пил наравне со взрослыми, а часто в воскресенье после полудня можно было увидеть, как он неторопливо беседует перед домом с кем-нибудь из соседей. Я усаживался рядом, и мне волей-неволей приходилось слушать их разговоры то о работах в поле, то о резке камыша в пойме.

И не один раз я слышал, как он важным тоном высказывал поистине мудрые советы, которые с вниманием выслушивались другими.

Спустя четыре года, когда его мать умерла от горячки, Нягу продал все жалкое имущество и покинул село. Приехав следующий раз на каникулы, я уже не застал Нягу. Куда он исчез, мне узнать не удалось, и в конечном счете я забыл о нем.

Что стало с ним после отъезда из села, я узнал только на фронте - в первую же ночь.

Сначала Буруянэ остановился в Брэиле и начал искать работу. То, что он нашел, не нравилось ему. Он уехал в Галац. Некоторое время работал в новом доке на погрузке лесоматериалов. Потом пристроился к механику одного из буксиров, греку по национальности, который научил его своему ремеслу. Но работы по специальности Нягу не нашел и от нужды нанялся грузчиком на баржу. В двадцать лет он совершил на барже первое заграничное путешествие - в Будапешт. Потом его призвали в армию, и он два года служил в пехоте. После службы вернулся в Галац. Работал снова грузчиком на барже, потом в Брэиле помощником механика буксира, принадлежавшего греку по имени Портолас. Война застала его механиком на одном из буксиров этого грека, и до 1944 года Нягу совершал рейсы по Дунаю от Вены до Братиславы.

Потом между моряками торговых судов и судовладельцами возник конфликт, и хозяин уволил Нягу как одного из тех, кто решительно отстаивал требования моряков. Он едва не угодил в тюрьму. Пока искал работу, получил повестку о призыве.

Через две недели после прибытия в часть его отправили на фронт. Это случилось за неделю до того, как прибыл на фронт и я.

Все это я узнал, как уже сказал, в первую же ночь после моего прибытия из разговора с Нягу, который произошел в укрытии командира взвода. Излишне говорить, как мы обрадовались встрече. Годы сильно, до неузнаваемости, изменили его, особенно внутренне. Передо мной был человек, ничем не походивший на того четырнадцатилетнего парня, беседовавшего со взрослыми о мелких, но таких сложных хозяйственных делах. Он прошел суровую школу жизни, приобрел опыт, во многих отношениях превзошел меня. Ведь я все эти годы не покидал села, в котором учительствовал, и только несколько раз побывал в столице уезда.

Говорил он свободно, богатым языком, часто пересыпая свою речь шутками, причем произносил он их с самым серьезным видом.

И только в последующие дни я понял, как сильно изменился мой друг детства. Во-первых, я убедился, что он превосходит меня в военных знаниях, хотя имеет всего лишь звание сержанта. Карту он умел читать так же хорошо, как и я, но кроме того удивительно хорошо чувствовал местность, абсолютно точно определял расстояние и знал, на что способен каждый солдат его взвода. Он удивлял меня замечательной способностью подчинять других своей воле не принуждением и не заискиванием, а просто завоевывая их любовь.

И, признав его превосходство, я перестал бояться, что меня из-за моего неумения постигнет судьба предшественника. Я был уверен, что Буруянэ сумеет вызволить меня из любого переплета. Так и получилось. В дальнейшем Нягу не один раз выручал меня из тяжелых положений. Правда, он тут же впутывал меня в другие, и, если бы мне меньше везло, я наверняка попал бы под суд военно-полевого трибунала.

Но больше всего меня поразила метаморфоза, происшедшая с Нягу с точки зрения интеллектуального развития. Не знаю, можно ли было назвать его самоучкой в полном смысле этого слова, тем более что мне самому не очень ясно, что оно означает.

В оценке политических событий, например, Нягу проявлял удивительную проницательность. И должен признаться, он неоднократно помогал мне разумом осознать то, что я оценивал, если можно так сказать, только чувствами. Удивлял он меня и своими познаниями в военной области. От него я узнал, в чем заключался провал немецкой стратегии в битве под Москвой, как стал возможен разгром гитлеровской армии в излучине Дона, под Орлом и Курском. Прежде чем советские войска развернули наступление в районе Яссы, Кишинев, сержант Нягу Буруянэ предвидел катастрофу армии Гитлера и Антонеску. Если бы он посвятил себя военной карьере, думаю, он стал бы выдающимся полководцем.

На нашем участке, впрочем, как и на всем фронте, было тихо, особенно днем. В траншеях и окопах солдаты страдали от жары, а еще больше - от жажды. Лето выдалось необыкновенно знойным. Когда опускался вечер и над землей начинала стлаться легкая прохлада, линия фронта оживала. Прибывали артельщики с едой и водой, люди могли собраться, чтобы поболтать. На посту оставались только дежурные возле пулеметов. И все же ни одна ночь не проходила без того, чтобы на том или другом участке не вспыхнула перестрелка. Иногда и артиллеристы, будто спросонок, начинали засыпать окопы снарядами. Но огонь длился недолго, всего лишь несколько минут, а потом над всем фронтом снова устанавливалась тишина.

Ночь мы использовали для укрепления позиций, главным образом траншей второй линии обороны. Оборудовали пулеметные гнезда. Позже, когда русские перешли в наступление, эти гнезда и блиндажи рушились, как карточные домики.

В моем укрытии мы много ночей беседовали с Нягу. Снаружи, под высоким звездным небом, было намного прохладнее и приятнее, но я предпочитал оставаться в укрытии: меньше вероятности, что чьи-то уши услышат "поджигательские" мнения, высказываемые Нягу.

До сих пор я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь говорил так, как Нягу. Слушая его, я думал, что даже думать так опасно, а тем более высказывать подобные революционные мысли.

Поэтому часто я, хотя и знал, что никто не может нас услышать, предупреждал его:

- Ну потише, придержи язык, Нягу!

- Почему? - упорствовал Нягу. - Разве я не прав?

- Может, и прав! - уклончиво отвечал я, в душе признавая его правоту.

- Ты слушай, что я тебе говорю. Ты учитель, вышел из их среды, живешь с ними, но, несмотря на это, ты совсем, я тебе скажу, не знаешь их. Как ты не можешь понять?! Эти люди, если бы они не боялись, что их поймают, в первую же ночь перешли бы к русским со всем своим оружием!

- Может быть. Откуда мне знать?..

- Что тебе еще нужно знать? Они только из страха не сдаются целыми отделениями, взводами, ротами, хотя многие зашевелились. Те, что наверху, пытаются скрыть это, но они напрасно стараются. Для подобных вестей еще не придуманы преграды. А почему, ты думаешь, дисциплина стала такой свирепой, что и сам не знаешь, за что можешь попасть под пули карательной команды? А знаешь, почему все больше людей переходит к русским? Они понимают, что скоро все развалится. После этого война закончится, и они вернутся домой.

- Я одного не понимаю. Возможность вернуться домой практически означает, что всякое сопротивление нашей армии прекратится. Наша армия будет лишена возможности сражаться, другими словами, это означает ее разгром. Следовательно, увеличится число раненых, убитых. Кто гарантирует, что люди переживут эту схватку?

Назад Дальше