В широком дворе разместились в ряд три 76-миллиметровых орудия их батареи. Орудия были накрыты пропыленными брезентовыми чехлами. Около двадцати черных лошадей с широкими крупами, освещенные фонарями, похрапывали в сарае. Повсюду толчея, шум.
- Сильна маскировка. Фронт-то рядом! - с досадой проворчал Никулае на ухо Думитру, который знаками подзывал показавшегося во дворе сержанта Миродана.
Белокурый сержант, обрадованный возвращению командира, встал по стойке "смирно" и без роздыха доложил о всех наиболее важных событиях, происшедших во время отсутствия Думитру. Где они воевали, кто погиб за это время, какие подкрепления прибыли, что ему было известно о предстоящих боях… Думитру внимательно слушал своего сокурсника по военному училищу. И друга.
Он часто вспоминал, как Миродану было присвоено звание капрала. Капитан Гаврилеску, командир роты курсантов, не выносил Миродана, иначе как "коммунистом" его не называл. Все в свое время стали капралами. За исключением Миродана. Так было до весны, когда полковник, начальник училища, проводил инспекторскую проверку. Верхом на лошади он остановился напротив Миродана, смотрел на него какое-то время, потом спросил:
- У тебя какое образование?
- Студент юридического факультета, господин полковник!
- И тебе не стыдно перед своими товарищами, у многих из которых образование ниже? Все капралы, а ты до сих пор ефрейтор!
Глаза молодого курсанта потемнели.
- Я не могу вам доложить, господин полковник. Только господин капитан может объяснить, - с явным намеком ответил Миродан.
Полковник удивленно посмотрел на Гаврилеску, которого хорошо знал и недолюбливал, подозревая давно, что тот замешан в одном до сих пор непроясненном деле.
- Он ленив, недисциплинирован, господин полковник, - отчеканил командир роты механически. - До сих пор почти ничего не усвоил из программы боевой подготовки…
- Что ты говоришь, капитан! - иронично улыбнулся полковник. - Ну, давай посмотрим!
Капитан неопределенно пожал плечами, метнув злой взгляд на Миродана. Ефрейтора вызвали из строя, и "кабан", как между собой звали Гаврилеску курсанты, начал подавать команды. Надо сказать, что подобного экзамена на звание капрала не сдавал еще никто.
- Ложись! По-пластунски вперед! Приготовиться к атаке!
Лужи на учебном плацу по очереди принимали в свои объятия курсанта, который без устали бегал, падал, поднимался, полз.
- Броском вперед!
Миродан, бренча штыком и лопатой, с оружием в правой руке наперевес устремлялся вперед, не переводя дыхания, потом останавливался в начинающей подмерзать грязи и плюхался в нее.
- Пулемет к углу забора!
И снова ефрейтор сжимался в комок, занимал позицию для стрельбы, обдирая себе руки о крупчатый снег. За ним, довольно улыбаясь, шел полковник. "Кабан" посерел от злости.
- Видишь, капитан! - сказал наконец полковник с явным раздражением в голосе. - Отличное исполнение! Какая быстрота, самоотверженность!
Капитан кусал губы вместе с усами, но продолжал подавать все новые и новые команды.
Когда придирчивый экзаменатор уже просто устал, ефрейтор Миродан встал по-уставному с оружием к ноге, весь в грязи, но с выражением упорства на лице, словно хотел сказать: "Ну что, взял?" Все мышцы его дрожали от напряжения. Курсанты про себя смеялись над "кабаном".
Когда курсанты вернулись в казарму, полковник приказал построить весь личный состав училища. Шестьсот капралов взводными колоннами стояли на плацу. Они все еще улыбались, когда полковник надевал погоны капрала на плечи "коммуниста", покрытого высохшей грязью с головы до пят. Когда новый капрал вернулся в строй, капитан Гаврилеску процедил сквозь зубы ему на ухо:
- Это ты получил, но сержанта получишь, только если мне придется снять погоны!
Эти слова слышали все курсанты, стоявшие рядом. Думитру, едва сдерживая бешенство, дернул себя за портупею.
* * *
- Власиу, что случилось позавчера в аэропорту? - спросил Никулае пожилого угрюмого капрала со второго орудия.
- Ну, там была заварушка. Если бы мы не вышли им во фланг, ей-богу, не знаю, чем бы все кончилось.
А кто тебе сказал, господин сержант? Любят же некоторые каверзничать…
Сержанту о случившемся в аэропорту рассказал Миродан: и как им надо было поддержать пехотинцев двумя орудиями, и как вдруг у орудия Власиу появился немецкий танк, перепугав артиллеристов.
- Хм! - недовольно промычал сержант. - Как только останетесь без присмотра…
- Господин лейтенант Аслан оставил нас одних. Он разъезжал верхом по опушке леса у своей батареи…
- Это ты брось! - сердито перебил его сержант. - Расскажи лучше о вас!
- Ну, что теперь говорить? - буркнул капрал, отворачиваясь.
- Никулае, хватит! - послышался в темноте голос Думитру.
- Что, будто мы не хотели загнать их в угол? Нас лейтенант отправил одних на чистое место без прикрытия. А его люди великий подвиг совершили - продырявили один дом пулеметами и двумя орудиями.
Никулае, который завел капрала, теперь пытался его успокоить, считая нужным объяснить ему, что на войне все должно быть логичным, то есть во всем должен быть расчет. Нельзя делать как тебе вздумается, потому что сверху, то есть командиру, все видится по-другому…
- Вот ты, господин сержант, стал бы кичиться, что перетащил пулемет через стену, как они хвастаются, подумаешь, великое дело…
- Если бы надо было, и я перетащил бы. Так же, как и ты, смог бы, но тебе, старому солдату, не пристало так вести себя перед новобранцами, которые больше прячутся за орудиями да за задами лошадей…
- Ну ладно тебе, Никулае, меня отчитывать. Ну сплоховал я, согласен. О чем нам спорить? О победе одних и смерти других?.. Ведь главное только теперь начинается, - закончил капрал с обидой, успокаиваясь.
- Хорошо, что ты все понял.
В нескольких метрах в стороне трое артиллеристов разговаривали в темноте.
- Э, Васылие, - говорил один высоким, совсем немужским голосом. - Я вчера получил открытку из дому, пишут, что начали уборку у графа.
- Что, у вас еще остались графы? - спросил другой недоверчиво и с удивлением.
- Не знаю, как дальше будет. Граф - так его называют люди, богач, одним словом. У него столько земли, что два села не успевают ему ее обрабатывать. И из третьего берет людей работать исполу… У нас, на Муреше, пшеница растет так, что человека скрывает с головой, - счел нужным похвастаться хотя бы урожаем первый.
- Что ты говоришь? - оборвал его Васылие, маленький, юркий ефрейтор. Никулае хорошо знал его. - Вы еще в слугах ходите, как говорят, работаете у богачей?
- Э, да ведь работать нигде и никогда не стыдно, - начал философствовать третий. - Хуже, когда у человека нет ничего ни для себя, ни для другого. Вот мы зарабатываем себе на хлеб лесом, рубим лес в горах Черны и везем его в кэруцах зачастую даже в Оравицу и Оршову…
Никулае пытался заснуть на завалинке дома, где они расположились, натянув на себя до подбородка толстое и грубое солдатское одеяло. Голубоватая звезда посылала пучки света. Они падали ему на лицо, пролетая мимо темнеющего острого конька дома, указывающего, словно черная стрела, куда-то в небо. Вдруг открылось, что это та самая звезда, на которую он несколько вечеров назад смотрел через листву орехового дерева у себя дома. Тогда он лежал, положив голову на колени Паулины. "Ведь эту же звезду может видеть сейчас и Паулина, - подумал он. - Быть так далеко друг от друга, не иметь никакого представления, что делает в это время другой, но смотреть на одну и ту же вещь! Хм! Будь то зеркало, и тогда мы могли бы видеть друг друга…"
"Никушка, - как-то спросила она его, - там, на фронте, ты убил хотя бы одного человека?" "Кто его знает, своей рукой, так чтобы я видел, как человек умирает, - нет, боже избавь. Я только говорю нашим, куда стрелять из орудий, я наблюдатель, в этом моя задача. И все. Они стреляют вслепую, не видят куда, потому что они позади, как отсюда до Бэнешти, во второй линии. Они стреляют, как я им скажу. Они убивают людей, не видя их. Но все равно грех, даже если речь идет о врагах! И у них есть семьи, которые их ожидают, как я жду тебя…" - "Грех остается грехом, Нику. Что ты думаешь? Когда-нибудь придется отвечать перед богом за смерть других. Если бы не так, то мы могли бы делать на земле все, что угодно, ничего не боясь. Где-то собираются все наши дела, надо за них отвечать. Не так ли?" - "Ну что тебе сказать? Войну тоже бог допустил. Почему это мой грех?.. Пусть это ляжет грехом на господа бога, раз он устроил войну, он послал меня на фронт. Я не хотел идти на фронт по своей воле. Немцев кто послал на нашу голову, потому что, слава богу, на всех их танках, самолетах кресты нарисованы? Выходит, что тоже бог их послал. А тогда нас кто? Другой бог? Здесь что-то мне непонятно… Я знаю, что нас послала страна отстоять свою землю. Так что знаешь…" - "Я буду молиться за тебя, Никуша, все время буду молиться, если хочешь, пойду и в церковь помолиться, как делают все в селе, но я лучше буду молиться одна, душой, ночью". - "Как хочешь… И думаешь, ты чего-нибудь добьешься своими молитвами?.. Что уж суждено, то суждено…"
На повети лошадь позвякивала цепями, жуя сено. По улице еще проходили солдаты и разговаривали тихими, усталыми голосами. Как из бездны донеслись до его слуха приглушенные взрывы снарядов. Фронт жил и звал вперед.
* * *
Думитру заснул быстрее; он предчувствовал, что следующий день будет тяжелым, возможно, даже, что они снова выдвинутся на боевые позиции. Это чувство преследовало его и во сне, в нем растопились усталость и все заботы. Вернее, он их сместил в область сновидений, где все становится другим.
Его неотступно преследовал образ Анны. Всего месяц назад и даже меньше у него и в мыслях не было, что он попросит ее руки, что она станет его женой. Он не очень-то замечал ее в детстве, считал немного странной девчонкой, которая хорошо училась в школе и не дурачилась в поле, как ее подруги. Нет, нельзя сказать, что он был к ней совсем равнодушен, он постоянно ощущал тепло ее тела, и мысль об Анне согревала его. Но порой Думитру казалось, что он втянут в эту игру в любовь, что женился помимо своей воли, словно не спросили его согласия. А он поплыл по течению, отдался на волю случая, подумал, что это судьба, а судьбе нет смысла противиться - тебе же хуже будет.
В тот вечер после ярмарки он разом покончил со всеми сомнениями, решившись провести ночь с Анной. У него было предчувствие, что если он не сделает этого, то потеряет Анну навсегда. Все происшедшее с ними Думитру воспринял как должное - так получилось, и поворота к прежней жизни уже не будет.
Но Анна оставалась для него чужой, она казалась ему святой, сошедшей с иконы. Думитру не знал, любит ли Анну, хотя она ему нравилась, вернее, он не находил в ней недостатков, которые раздражали бы его, она была крестьянкой "высшего класса", как не раз говорил он самому себе.
Возможно, причиной скоропалительной свадьбы было непреклонное желание Никулае жениться на Паулине, возможно, повлияли твердые устои села, возможно…
Но Думитру все больше чувствовал себя авантюристом, и это его тяготило. Когда Анна сказала ему, что может забеременеть, он испугался как чего-то неожиданного. Он испугался, а она была спокойна тем известным и древним спокойствием женщины, которая знает, каково ее призвание на земле, и знает, что жизнь больше долг, чем удовольствие. Паулину, будущую свояченицу, Думитру понимал лучше и иногда ловил себя на мысли, что, будь другие обстоятельства, он предпочел бы ее Анне. Неужели он завидовал Никулае? Нет, без сомнения нет. Но ему было ясно, что этот важный шаг - выбор спутницы жизни - он совершил будто по чужой воле. Думитру винил во всем неразбериху, которую война внесла в мирную жизнь. Еще раз война вмешалась в его судьбу.
* * *
- Батарея! Смирно! К ноге!
- Батарея, вольно! - громко скомандовал младший лейтенант.
Он принял рапорт, окидывая взглядом сотню человек, в большинстве новобранцев, призванных лишь несколько месяцев назад. Ранним утром батарея выстроилась в колонну на шоссе с сержантами впереди. Бойцы из других подразделений с удивлением смотрели на солдат Думитру и особенно на молодого командира, который казался ровесником своих подчиненных.
- Вот это командир! - произнес стоявший поблизости пехотинец.
- Это ты правильно подметил, - поддержал его кавалерист в растрескавшихся сапогах из толстой кожи. - Э, везет же некоторым! Нас не очень-то балует наш капитан, да и сержанты выжимают из нас и из лошадей последние соки. К тому же у горных стрелков только ранец, винтовка и лопатка. А за нами еще и клячи идут.
- Да где там! - возразил пехотинец. - Не видишь, что это рота тяжелого орудия? У них есть и лошади, и орудия, и минометы, и они идут пешком, бедняжки, не то что вы, вскарабкавшись на спины лошадей с вашими красными лампасами. Пехоте от вас нет места на дорогах, вы сгоняете ее в канавы. Знаем мы вас!
- Не говори зря! - вздохнул кавалерист. - Каждый несет свой крест…
- Оно-то так и есть, - присоединился к разговору третий. - На войне, братцы, везде тяжело. Хоть бы уж кончалась она быстрее, проклятая. Вот возьмем назад Трансильванию, и с нас хватит, все под пулями да по грязи!..
- Думаешь, скоро кончится, да? Война только началась по-настоящему. Фашисты так просто тебе не сдадутся, это дьяволы, а не люди. Слышишь, как грохочут пушки? - сердито крикнул на него пожилой солдат.
- Разговорчики! - цыкнул на них напускающий на себя важность подофицер, подошедший с боковой улицы. - Второй взвод, строиться!
Все трое молча разбежались.
… Во главе батареи теперь стоял смуглый и стройный младший лейтенант, а за ним сержант Саву. Позади четвертого орудия неподвижно замер гордый собой Штефан. Он почти плача упросил Думитру перевести его на батарею, ибо ему стыдно оставаться ординарцем - так Штефан объяснил причину.
- Что, тебе плохо у меня, Штефан? - спросил его Думитру, притворившись, что не понимает, почему ординарец хочет уйти на батарею.
- Да я все одно у вас буду… - уклонился солдат от ответа. - Но и я не сегодня завтра смогу стать капралом, я постараюсь. Не будут кричать мне вслед, что я выношу ночные горшки…
Думитру улыбнулся, потом сделал вид, что страшно рассердился:
- Кто тебе так сказал?
- Ладно, господин лейтенант, они так говорят не со зла, а по глупости. Но я не хочу больше… Как бога прошу!
И Думитру послал его на орудие Констандина, самого молодого и горячего сержанта на батарее. Ординарцем теперь был молчаливый и спокойный старый кондуктор. Того полностью устраивало новое положение. Фактически он не очень-то убивался за работой. Но Думитру не обращал на это внимания: он привык сам выполнять мелкие хозяйственные дела, да теперь в полевых условиях таких хлопот было мало.
На войне все едят из одного котла и спят в траншее. Никулае недолюбливал ординарцев - "Они в основном сидят в обозе и живут неплохо" - и при любом удобном случае заставлял их по десять раз выполнять команды "Ложись!", "Встать!", "Бегом - марш!". А если кто вступал в пререкания, то придумывал и еще что-нибудь. "Чтобы знал, что такое военная служба!" - объяснял он недоумевающим солдатам.
Глава восьмая
Неделю назад Думитру вызвали в штаб дивизии, там уже находился подполковник Рошка. Без каких-либо объяснений Думитру сообщили, что рота будет преобразована в роту тяжелого оружия. Она получит еще несколько минометов, а также людское пополнение и выступит на передовую, где войдет в состав батальона горных стрелков дивизии…
И вот они уже два дня на передовой. Время близилось к полудню, вокруг царила тишина. Солдаты без опаски ходили по кукурузному полю, некоторые дремали возле кустов, истомленные горячими лучами сентябрьского солнца. Осень еще не везде вступила в свои права. Офицеры собрались во второй роте в тени одиноко стоящего дуба с зелеными еще листьями и неторопливо вели разговор, опечаленные потерями, которые батальон понес во время атака, предпринятой прошлой ночью.
В ротах чистили минометы и лошадей. Один из возниц, слегка прихрамывающий на правую ногу, достал со дна своей повозки косу, которую начал отбивать, не обращая внимания на окружающих. Будто он был у себя дома и готовился к работе на следующий день. Потом принялся косить на лужайке позади небольшой рощи; ложившаяся на землю трава пахла поздними, влажными цветами; лошади, чувствуя запах свежей травы, вытягивали морды и тихо ржали. Когда возница принес каждой по охапке травы, они, фыркая от удовольствия, погрузили морды до самых глаз во влажную, пахнущую свежестью зелень.
- Порадуйтесь, дорогие! Сейчас я еще принесу, пройду еще несколько прокосов.
Он погладил их по лбу, потом вернулся к делу. Усатый, плотный и загорелый, оставшись в одной рубашке с засученными рукавами, он с присвистом, слегка поворачиваясь, ловко водил косой по траве, словно танцевал. По всему было видно, что эта работа доставляет ему радость.
Другой солдат развел у кукурузного поля небольшой костерок и, поворашивая жар палкой, начал печь кукурузные початки. Початки уже перезрели, зерна цвета воска с шумом трескались и выскакивали из кочерыжки. Он осторожно поднимал их с земли, медленно тер между ладонями, дул на них, потом бросал в рот и начинал грызть.
Ротная кухня задерживалась. Между тем было уже довольно поздно, и солдаты, протерев еще раз орудия, минометы и пулеметы, принялись шарить в вещевых мешках, извлекая оттуда то твердый, крошащийся кусочек хлеба, то ломоть копченого сала, засохшего и запыленного, то кусок крепко соленой брынзы. Вода во флягах была горьковато-соленой и затхлой, солдаты пили ее и ругались. Они давно не ели, и чувство голода заполняло все их мысли о ближайшем будущем.
После многих дней, проведенных на фронте, после тяжелых боев, видя сотни убитых и раненых, они начали привыкать к войне, воспринимать ее как другой, но тоже образ жизни. Сквозь безразличие ко всему происходящему прорывалось одно лишь желание: чтобы скорее кончалась война, чтобы выбить гитлеровцев и хортистов из страны и вернуться домой к незаконченным делам.
- Эй, где батальон? - спросил курьер, прибывший, по-видимому, из штаба дивизии.
- Да вон за той низиной и за той рощей, - ответил кто-то скучным голосом.
- Чтоб их черти побрали, обозников! Забыли про нас! - проворчал другой и зло выплюнул только что выпитую горьковатую воду.
- Ну вот видишь! Кухня! - закричал чуть погодя какой-то капрал, поднимаясь с земли и показывая рукой в сторону опушки леса, где показалась кэруца, нагруженная мармитами и бочкой. Впереди лошадей верхом на резвом жеребце ехал старшина, не опасаясь, что кто-то ему может выговорить за опоздание с обедом.
- Посмотрите-ка на господина старшину! - воскликнул солдат, пекший кукурузу, бросив свое занятие. - Едет как на параде. Что ему! У него не сводит живот от голода, как у нас…