41
Никита сказал за ужином: "Кир вон намедни с ватагой бражников был в слободке". Бабуся на него осерчала: "Ты, – говорит, – сам, видно, пьяный был". Никита осекся и согласился. Может, дескать, и обмишурился.
И разговор на другое свел. А Нюшка сразу уверилась: был. Был Кир в слободке. И досадой, обидою всколыхнулось сердце. После Нюшкиных-то объятий? Когда ее залог взял?
Кир как ушел с залогом, к Нюшке ни ногой больше. Шхуна его, сказывали, к норвегам ушла, а он будто в Коле остался. Видели его дома, видели в кабаке. К Нюшке не шел. И она терялась в догадках: где он, что случилось? Подружки на вечерицы звали – не шла. Управлялась с работой по дому и садилась в горенке с пяльцами. Вышивала узоры шелком, напевала частушки, томилась, тревожилась и ждала: вдруг камешек стукнет в светелошное оконце?
Дождалась... Вон куда его занесло.
После ужина, пока мыла посуду, света не видела. Хотелось все бросить и побежать, найти бы его, увидеть и враз понять: правда ли? Как Никита шутить с бабусею сейчас может, господи!
Сказалась хворой, пожелала спокойной ночи, бабусю поцеловала и пошла к себе. Неведомая Нюшке боль сжимала сердце, и сил не было сладить с ней. Беспомощной, беззащитною себя чувствовала. Ноги по лесенке тяжко шли. В слободке был Кир. А у слободки слава известная. Мало что вспять Никита пошел. Кир мог быть! Ох, мог, конечно. Как же она это недоглядела?!
А когда в полночь стукнул камешек по стеклу, Нюшка не удивилась, не обмерла. Работу в сторону отложила, встала, шаль на плечи накинула и пошла с плошкой вниз. В сенцах фонарь вздула. Удивляясь спокойствию, направилась через крытый двор к задней воротине. В душе приготовилась: любовь, измена, свадьба, возврат залога – ничем Кир врасплох ее не застанет, не удивит.
Воротину не таясь открыла, будто дверь в сени – нараспашку. Осветила фонарем Кира. Глаза заискивающие, молящие. Голос нежностью обнял ее всю сразу:
– Нюшенька!
Опустила фонарь расслабленно и потонула в объятиях Кира. Опахнуло смолой, парусиной, рыбой. Губы солоноватые. Пришел, любит. А она-то сомнениями извелась, господи! И кольнуло тревогой и болью: был в слободке! Отстранилась и подняла фонарь, всматривалась в лицо Кира и не могла понять: вправду ли был там, нет?
– Что ты, Нюшенька? Что, любовь моя? – шептал Кир.
Глаза преданные, любящие. От ласкового голоса сердце сжимается.
И опять привалилась молча к Киру, обмякшая. Нет, не узнать сразу. Да и что сомнениями изводиться: был, не был? Здесь он теперь, рядом! Потом остальное узнается. А сейчас ни ему, ни ей уйти некуда. Судьба, видно, им одна.
И опомнилась, где стоит. Оглядываясь во двор, взяла Кира за руку, шепнула, подавив вздох:
- Идем, закрывай воротину.
...Горела свеча. Нюшка лежала на спине в своей постели и нежилась. Утомленной, спокойной и благодарной чувствовала себя. В душе царил мир. Лениво, сами собой текли неясные, но приятные мысли. Скоро она, Нюшка, будет жена и хозяйка в доме у Кира. Теперь уже скоро. А Гранька старается там... И хмыкнула тоненько, извернулась мягко и осторожно, чтобы не потревожить Кира, легла повыше и смотрела на него.
Кир спал. Уткнулся в подушку и на полуслове заснул. Губы полуоткрыты, дыхание ровное. Нюшка убрала от его лица волосы, погладила их крепкой своей рукой. Ей почудился слабый запах смолы, парусины, табака, неприятного водочного перегара.
Кир проснулся. Улыбнулся просительно, виновато умостился головой ей на грудь и обнял. Рука тяжелая, ласковая. Нюшка лохматила Киру волосы. Глубоким и полным было ее чувство удовлетворения и защищенности.
– Я умаялся за эти дни, – тихо рассказывал Кир. – Пока шел из столицы, все обдумал, решил. А как дошло до родителя – и со шхуны меня убрал, и послать работником пригрозился. Ох, и худо эти дни было! – И лег на спину, закинул руки, ушел в свои мысли.
Нюшка хотела спросить, как теперь у него, уладилось ли. Но подумала: хоть и жалобы в словах Кира, а в голосе лишь успех и уверенность. И порадовалась за него, смолчала. Свои тревоги и сомнения она совершенно сейчас не помнила. Хотелось ласки, хотелось подокучать Киру.
– Знаешь, какое я платье шью подвенечное? – Голос ее шаловливый.
Кир нашел ее руку в своих волосах, засмеялся:
– А получилось опять по-родительски: не я иду, а меня ведут.
И опять замолчал, задумался.
"Ну, что же ты, какой глупый, – думала, – не про то я с тобой". Были у Нюшки приятные заботы, которыми ей хотелось бы поделиться с Киром. Кто, к примеру, на рукоданье хором девушек заправлять будет? Кто по свадьбам нынче лучшая краснопевка? А ночь накануне? Она незабываемой должна остаться. В Коле, по обычаю, сосватанные вечеринку устраивают. Догляд старших при этом не полагается, и молодежь веселится шумно. После гурьбою идут по улицам. Будущие шафера зажженные фонари несут. Гармоника, гитара и балалайка без умолку играют. Парни и девушки песни поют, пляшут.
А назавтра уже – красование! Расплетут подруги-приставницы Нюшке косу, уберут ей лентами голову. И Нюшка с Киром кататься по Коле поедут. Днем, принародно. В дугах кольца серебряные. Разноцветные ленты на ветру вьются.
– Почему ты со мной про свадьбу не говоришь? – Голос Нюшки игривый. – Ну, поговори-и...
Кир еще как сюда шел, этого разговора пугался: нелегким будет. А сейчас все приготовленные слова забылись. Нюшка же продолжала канючить дурашливо:
– Ну, по-го-во-ри-и!
"Рано или поздно, – думал Кир, – а сказать надо". И постарался свой голос беспечным сделать.
– Со свадьбой мы, Нюшенька, обождем малость. Я на этих днях в Кемь еду.
– Как – в Кемь! – Нюшка аж обмерла. – Надолго ли?
– Судно новое строить, – Кир повернулся, ласкаясь к ней, в глазах радость непоказная. – Новое, Нюша!
И Нюшка увидела в лице его, взгляде, голосе: доволен он и тем, что едет, и тем, что его завтра ждет там. А она как же? "Обождем малость..." Судно новое строить – не шняку сколачивать. Времени вся зима уйдет? А свадьба? Даже малые дети знают: от святок до великого поста не сыграли ее – год жди. А Кир радостный. И отстранилась слегка, рассмеялась не зло, но и не добродушно:
– А оно подождать не может?
– Судно?! Не может, Нюшенька. – В ласковом голосе твердь каменная.
Нюшку опахнуло тем самым неведомым, что лишало ее последние дни покоя.
– И когда ты вернешься?
- До великого поста быть должен.
Показалось, Кир эти слова так сказал, для успокоения. Закусила верхнюю губу, растерянная, еще не зная, что говорить, и ощетинилась внутренне:
- А если я не схочу ждать?
- Не дури, Нюша. – Взгляд Кира посерьезнел. – Я и так уступил много.
– Мне? – удивилась Нюшка.
– Ну, не тебе, не тебе. По делам своим уступил. – Кир опять понизил голос. – Ведь думал я – коляне года через три-четыре таких кораблей себе понастроят! А оно вишь как все обернулось. Один еду.
Еще в первый его приход заметила: за лето сильно Кир изменился. Коль ему кто перечил, становился жестким, неумолимым. Тогда еще этому вся противилась: непокладистый стал, все сплеча да с маху.
– Спросила вяло, будто и не волновало ее это:
– А как не успеешь к посту вернуться?
Знала, вопрос каверзный задала. Если бы Кир в ответ приласкал ее, обнял, заговорил, боясь промедлением ее встревожить, что, он, мол, горы свернет, при случае бросит постройку судна и все пошлет к черту, но к ней непременно в срок будет, – поняла бы его, наверное. Сама отпустила бы и ждала.
Кир поднял брови, наморщил лоб и сказал неуверенно:
– По всему выходит – вернуться должен.
Нюшка почувствовала себя отпрядышем. И с последней надеждой, не в силах остановиться, настаивала почти униженно, давая Киру возможность исправить оплошность, понять, что творится в ее душе:
– А вдруг не успеешь?
– Ну, подождем годик.
Ответил ровно, спокойно, а ее оглушил будто. Год – много, а годик – он маленький. Вишь как сказал. Недаром купец! Загодя все обдумал. Показалось, весь воздух в горенке пропитан запахами смолы, парусины, рыбы. Не продохнуть!
– Нынче надо, Нюша, мне строить судно, нынче. Не могу я из-за своей свадьбы год ждать...
"А из-за моей?!" Остро захотелось тишины. Не в силах смотреть на Кира, прикрыла веки. Кир продолжал говорить – не слышала. Лежала, будто парализованная. Значит, думала, все, что было с Киром у них, – воровство? И вина за это на ней лежит? Обида опять прихлынула, сжала сердце. Не пустое, видно, Никита сказал за ужином.
Долго лежали молча, чужие, каждый о своем думал.
Кир предвидел: размолвка может случиться. И заранее приготовился не уступать. Что-то одно нужно в сторону отодвинуть: свадьбу или постройку судна. Если свадьбу играть сейгод, то деньги где-то брать надо и покою в Кеми не будет – все захочется в Колу, к Нюшке. А это уже не постройка судна – чистая маета.
Но и Нюшкино настроение было ему понятно. Свадьбы ждала – и вот, на тебе, дождалась. Конечно, вправе она сердиться. Но угрызений совести не было. О размолвке думал неумолимо: ништо, перемелется. И повернулся к Нюшке, старался ее утешить. Пусть поймет она: чуток надобно обождать. Коль с постройкой уладится до поста, он деньги на свадьбу из-под земли добудет.
А Нюшка словно не слушала. Он говорил сейчас те слова, которые, будь сказаны раньше, могли бы примирить ее с ним, с необходимостью отложить свадьбу.
– Нюшенька! Нюша! Да послушай ты, Нюша!
Кир шептал ей жарко, в лицо, целовал и ласкал ее и пьянел от близости ее тела.
А руки его чужими ей стали. Отстранилась, сказала, не открывая глаз:
– Уйди.
– Нюша!
Говорить не хотелось. И еще непреклоннее, еще тише, дыханием только (сил для слов не было):
– Уйди.
Кир помедлил, остыл, молча стал одеваться. Нюшка слышала шорохи. Было стыдно своей наготы. Стыдно, что он одевается здесь, в ее горенке. Завернулась в одеяло, забилась к стенке лицом. Купец! Он и в первый раз больше взял, чем оставил. Будто на ярмарке, обсчитал ее. Купец!
– Нюша, проводила бы ты меня.
Нюшка очнулась и поняла: оделся и топчется, не зная, как от нее уйти. Каково одной потом будет, мысли какие станут одолевать – не думалось. Пусть поскорей уходит. Видеть его не хочется.
Сказала глухо, недружелюбно:
– Отвернись.
Косясь на Кирову спину, взяла сарафан, оделась, зажгла фонарь. Кир попытался ее обнять – отстранилась, свела меж бровей складку.
Молча спустились из горенки, перешли через двор.
Когда Нюшка открыла воротину, Кир сказал:
– Будет так, Нюшенька: сватов зашлю на неделе, а саму свадьбу, как вернусь из Кеми, тогда.
Нюшка зябко кутала плечи в шаль, поникшая. Желто светил у ее ног фонарь. Не подняв головы, спросила сдавленно, тихо:
– Думаешь – не откажу?
Киру весело стало. Вот это норов! Истину говорят: без характеру баба – что без соли хлеб. Но чего зря ломаться-то? По Коле лучшей пары не сыщешь. Все у них есть: любовь, достаток. Родители свадьбу почтут за счастье.
И обнял Нюшку, смеясь, в охапку – не подалась к нему, не прильнула. Хотел сказать: "Куда ты, девонька, деться можешь? Поздно! Залог у меня в дому..." Но встретил глаза ее настороженные, решил смолчать.
Поцеловал в обе щеки – чужие, холодные, – пошел в темноту.
Ништо, думал, пусть денька два-три поуросит, покипит, там остынет. А то бабы в Коле, что кошки: чем больше их гладишь, они тем больше спиной корытятся. Жизнь вместе долгую вековать. Когда-то и притираться надо. Сейчас никому никаких уступок. Что помешает постройке судна – в сторону убирать.
Но возникли в памяти глаза Нюшки, полные непокорности, большущие, и на миг не по себе стало.
Конечно, случись по его планам на паях судно строить, свадьба была бы как раз в пору. Сам хотел так. А теперь денег только на судно. Капитал, что вода: утечет промеж пальцев – прощевай, мечта! Будешь, как Шлеп-Нога, век с занозой в душе ходить. Отец сказывал, покрут он держит ради дела. Деньги ссужает колянам в долг. Вон куда от земельки кинуло. Покрут для него дело!
Вспомнив о писаре, подумал: до Кеми обязательно зайду к нему. Он обрадуется, только надо это не замечать. И виниться ни в чем не надо. И советоваться. Просто надо порассказать, что и как он, Кир, делать станет. Писарь все поймет с полуслова. И доволен будет, что Кир зашел. И при случае поддержит без уговору.
А судно новое Кир назовет в честь Нюшки. "Анна" – назовет судно. Так оно в аккурат ладно будет.
42
Настал, наконец, час – вышли в море на промысел.
С вечера еще уложили и увязали в шняке все аккуратно, на носу фонарь с двумя свечками укрепили так, чтобы свет вперед больше шел, на воду. А теперь поднялись в раннюю рань. Вышли – небо пасмурное, облаками укутанное, ни звезд, ни луны. Темнота тихая, дождь по воде сечет мелкий. Андрей с Афанасием гребут веслами молча. Наука эта Андрею понравилась еще как из Колы шли. Когда не против ветра идти, так труда в ней большого нет, и при деле. Греби себе ровно, сиди, думай про что хошь.
Намедни Сулль говорил, в становище, мол, работы надолго хватит, а тут заспешил со сборами: погода-де скоро кончится, поспешать надо...
Андрей со Смольковым, встревоженные, насторожились: выходило, слышал Сулль разговор. А коль так, зачем в море? Какую каверзу он удумал? Почему Афанасию не рассказывает услышанное? Уж тот бы не удержался, настроение не стал бы утаивать. По Суллю черт не поймет, что он думает. Ровный всегда, характер умеет прятать.
Андрей все это тяжко воспринял.
- Захворал, что ли? – вглядывался Афанасий.
Андрей пытался отговориться:
– Душа не на месте.
Афанасий понял так, что предстоящий лов гнетет Андрея.
– Ништо! – успокаивал. – Бог не выдаст- свинья не съест.
Смольков уловил момент вечером, шепнул:
– Не в Колу же повезет нас?
– За что?
– И я говорю, за что?
Помолчали. Андрей сомненьями поделился:
- Если слышал – должен бы что-то сделать, защиту придумывать, а не в море идти.
– Я уж всяко тут гадал, – тихо вздохнул Смольков. – Вот если меня поставит на руль, тогда и в голову не бери: ничего не слышал. Бывает так: слушает, а не слышит.
– А коль сам сядет?
Тогда уж как сложится. В руки лишь не даваться. – И забегал глазами. Я-то думал, сходим в море еще разок, подучусь ладом с парусами. А то пойдем одни – не управиться. Море ведь. Погода вон тут какая...
С погодою оно, правда, беда чистая. Ветер то дует подолгу – ну, думаешь, друг-приятель, то возьмет да и спрячется. Припадет где-то рядышком, за волной, еле-еле дыхание слышно. Но держи востро ухо. Подымется он внезапно, заиграет с волнами, начнет взбивать белые барашки да так потянет-подует – успевай держать парус: не ровен час, забежит сбоку и опрокинет.
Несмотря на темень и дождь, Сулль Смолькова к руно приставил. Даже в тусклом свете Андрею видно: Смольков готов плясать от радости. Оттого и делает невпопад многое, но Сулль около, поправляет его придирчиво.
Дождь, мелкий, холодный и въедливый, заливает лицо, делает скользкими весла, но тепло и приятно в брезентовых просмоленных дождевиках. Андрей загребает ровно, весла опускает неглубоко в воду, как и Афанасии. Слаженно получается. И, может, потому, что сбылось смольковское предсказание – поставил его к рулю Сулль, тревога отодвинулась куда-то вдаль. Андрею покойно грести, поглядывая на Сулля, ругающего Смолькова, покойно чувствовать рядом гребущего Афанасия, хотя и молчит он, проявляет свое недовольство.
Вчера еще, как погрузку шняки закончили, он вдруг на вараки, на море обеспокоенно стал поглядывать, а потом к Суллю:
– С выходом-то лучше бы повременить...
Сулль молчал.
Слышь, что говорю, Сулль Иваныч?
– Да, слышу...
- Ветер, говорю, нехороший. Тихий, а нажимной.
Сулль смолчал, не ответил, знай работает не спеша, Афанасий постоял, поглядел и докучать не стал больше. Андрею только почудилось – Афанасий в сердцах отошел: непривычно как-то смолчал Сулль Иваныч, неуважительно. А давеча, перед выходом, Афанасий опять к нему.
– Непогодье нас не застало бы, Сулль Иваныч.
– Нет. Все хорошо.
– Смотри, твоя воля. Одно скажу: негоже это, когда нет совета.
- Не надо совет. Надо послушание. Все хорошо, -
Сулль вроде бы мягко так говорит, а слова как каменные, не сдвинешь.
Афанасий, недовольно посапывающий у весла, рассмеялся вдруг негромко и сбился с ладу, грести перестал. – Чего ты? – поднял весло и Андрей.
– Наука вспомнилась, – хохотнул Афанасий и мотнул головой Суллю. – Ты ругай его осторожней. Как бы он, часом, за борт не прыгнул.
У Афанасия незлобивый характер, отходчивый.
- Да да. Осторожно, – засмеялся и Сулль, и глаза потеплели, глянули на Андрея, словно в нем поддержки искали.
В тот день еще был случай.
Как подготовку шняки закончили, Сулль удумал место каждому указать загодя: кто и где на лову находиться должен и какое дело как делать. Веревку принесли длинную. Сулль одним концом привязал Смолькова за опояску, другой себе взял, пояснил:
- Акула есть ты. Иди, сопротивляйся...
Шняка в отлив стояла на берегу. Забрались в нее все по местам стали. Смольков привязанный посуху бегает упирается. А Сулль выбирает веревку умеючи, подтягивает Смолькова к шняке, показывает Андрею и Афанасию, как оно в море должно все быть. Андрей с кротилкой, Афанасий с ляпом стоят наготове, ждут, наблюдают.
Как ни хитрил, ни упирался Смольков, подвел его Сулль к борту, приказал замереть и Андрею рассказывал как стоять правильно, как акулу по носу бить, как Афанасию ляп заводить и владеть им. Все показал Сулль.
Решили попробовать. Смольков не успел и глазом моргнуть, как заарканенный ляпом втащен был в шняку Суллем и Афанасием... А дальше пошло неожиданное – Афанасии не стал ждать Суллевых пояснений: только Смольков на лежбище оказался, он ляп не мешкая бросил, схватил секач в обе руки и замахнулся им высоко. Лицо жестким стало, вот-вот топор с широченным лезвием опустится, распластает Смолькова надвое...
Смольков всем телом взбрыкнулся – только кости ног по настилу стукнули – и рывком, по-собачьи сиганул за борт вместе с ляпом. Андрей подобрался, готовый схватить топор, похолодел. "Началось", – мелькнуло. И тут же вовремя спохватился: вдвоем Сулль с Афанасием не оставались. Ничего Афанасий не мог знать. Дурит, значит.
Смольков за бортом крестился на Афанасия:
- Сатана! Сдурел, что ли? Отшибешь голову...
Сулль, будто не было ничего, внушал Афанасию:
- Очень хорошо. Надо быстро-быстро. Бить что есть сила. Хорошо.
Сейчас можно вспоминать с улыбкой, а тогда Андрею присесть захотелось, до того слабость в ноги ударила. А тут еще сборы начались в море, странные какие-то, в спешке.
Андрей, загребая веслом, нет-нет да с глазами Сулля встретится. Глаза у него добрые, располагающие. Но на миг вдруг почудилось: в них, как в окне за шторкою, прячется настороженность. А что, если слышал Сулль разговор?
На веслах долгонько шли. Серою пеленой занимался день. Берега уже скрылись, дождь перестал, ветерок поднимался студеный, северный. Взводень пошел крупнее, шняку заметно покачивало. Афанасий стал чаще оглядываться.