Толпа зашевелилась, кое-кто направился уже к дверям.
- Вы куда это?
- А разве не кончено?
- Есть еще одно дело, - строго сказал староста, и Малючиха почувствовала, что у нее снова заколотилось, затрепетало в безумном страхе сердце.
- Дело такого рода…
Крестьяне напряженно ждали.
- Сегодня ночью кто-то пытался передать хлеб арестованной преступнице.
Малючиха вцепилась в руку соседки. Чечор удивленно взглянула на нее.
- Что с тобой?
- Ничего… Ничего…
Не выпуская руки Чечор, она с трудом ловила воздух.
- Хлеб пытался передать мальчик лет десяти.
В толпе зашептались.
- Потише! Мальчик лет десяти. Преступник застрелен.
Чечор окинула испытующим взглядом смертельно побледневшее лицо Малючихи и торопливо схватила ее руку другой своей рукой. Она тихо погладила пальцы женщины, впившиеся ногтями в ее ладонь.
- Сдержись, кума! А то он заметит, - шепнула она на ухо Малючихе.
Но Гаплик не смотрел в залу. Он гнусаво читал:
- Тело малолетнего преступника было похищено и скрыто неизвестным злоумышленником. Кто знает что-либо о личности преступника, о виновниках похищения трупа, должен явиться к дежурному в немецкую комендатуру и сделать сообщение.
Гаплик поднес бумагу поближе к глазам, оглянулся на сидящего рядом с ним фельдфебеля, кашлянул. Фельдфебель встал, протискался сквозь расступающуюся перед ним толпу к выходу и выглянул в сени. Все увидели, что там стоят солдаты с винтовками. Над дулами поблескивали штыки. Люди переглянулись. Шепот и разговоры утихли.
- Ради обеспечения порядка и для гарантии поимки злоумышленников немецкая комендатура распорядилась…
Крестьяне замерли в ожидании.
- Задержать в качестве заложников следующих жителей деревни…
Все головы наклонились вперед. Евдоким приставил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.
- Следующих жителей деревни: Паланчук Ольгу…
Молодая девушка у дверей вся наклонилась вперед. Ее рот приоткрылся, словно для крика, но она не издала ни звука.
- Охабко Евдокима…
Евдоким посмотрел на стоящих вокруг него людей, словно удивившись.
- Грохач Осипа…
Коренастый, безногий крестьянин мрачно кивнул головой.
- Чечор Марию…
Малючиха выпустила руку соседки и с ужасом поглядела на нее.
- Ничего, Галя, ничего… Возьмешь к себе мою мелкоту, - тихо сказала ей Чечориха.
- Вышневу Маланью…
Девушка даже не оглянулась, продолжая неподвижно глядеть в одну точку.
Вдруг старосте пришло в голову, что этих заложников можно использовать и для получения хлеба. Расстрел расстрелом, а вдруг найдется кто-нибудь, кто не боится собственной смерти, но отступит перед тем, чтобы погубить чужую жизнь, - он объявил:
- Если в течение трех дней виновники не будут найдены, если в течение трех дней не начнется поставка хлеба, заложники будут повешены.
Толпа заколыхалась, снова пронесся тихий ропот.
- Кончено, можно уже итти? - спросила вдруг Федосия Кравчук.
- Собрание кончено. Прошу расходиться, за исключением тех, чьи фамилии я перечислил.
Крестьяне один за другим направлялись к дверям. Шестеро заложников, не ожидая приказания, выстроились около стола. Люди проходили перед ними, одни с опущенными головами, другие - прямо глядя им в глаза.
Школьный зал быстро опустел, но народ не расходился. Среди снежной вьюги люди в ожидании стояли на улице. Из сеней вышли Гаплик и фельдфебель, за ними шестеро заложников, конвоируемых солдатами со штыками. Чечориха и Ольга Паланчук шли обнявшись. Евдоким крепко стучал палкой в землю. Они медленно проходили перед молчащей толпой.
Вдруг Чечор обернулась.
- Ничего это, держитесь, не поддавайтесь! О нас не думайте! Держитесь! - крикнула она ясным, сильным голосом. Идущий рядом солдат толкнул ее кулаком в грудь. Она пошатнулась и, выпрямившись, с высоко поднятой головой пошла дальше.
Медленно, в мрачном, непримиримом молчании толпа расходилась. Гаплик почти бежал, стараясь поспеть за крупными шагами фельдфебеля. Ни за что на свете он не остался бы сейчас один. Собственно говоря, он впервые с момента назначения его старостой выступил так решительно, прочитал приказы, так непосредственно бьющие по деревне.
Он видел лица крестьян, и холодная дрожь пробегала по его спине. Но еще больше он боялся капитана Курта. Деревня оставалась деревней, толпой женщин, детей, стариков. А капитан Вернер был представитель немецкой власти, и его слова опирались на винтовки и штыки.
- Немцы победят, - твердил он себе, но и это не утешало, пока приходилось жить в этой деревне, где в каждом доме мог скрываться его убийца.
Он тяжело вздохнул и пошел к коменданту доложить о собрании. Крестьяне тоже расходились по домам. Малючиха шла едва живая от страшного волнения. Земля колебалась под ее ногами, сердце мучительно сжималось.
Саша забавлял Зину, раскладывая перед печью палочки. Она взглянула на светлые головки детей, и боль в сердце стала еще острей.
- Ну, как? Зина была умница?
- Умница… Кончилось собрание?
- Кончилось… Я забегу еще к Чечорам, сейчас вернусь.
- А зачем вам к Чечорам?
- Чечориху немцы арестовали, надо ребятишек забрать, - сказала она глухо. Саша поднял голову от палочек.
- Арестовали? Почему?
- Что ты, немцев не знаешь? - ответила Малючиха неопределенно и вышла. Скоро она вернулась с тройкой малышей. Самой старшей было лет восемь, как и Саше.
- Мама, мама! - кричала изо всех сил трехлетняя Нина.
- А ты не плачь, придет мама. Придет, - успокаивала ее женщина. - Садитесь-ка, сейчас дам вам поесть.
Она вытащила из-под печки спрятанную там картошку, старательно обмыла ее и поставила варить нечищеную, чтобы ни одна крошка не пропала. Кроме этой картошки и чуточки ржи, спрятанной на чердаке, в избе ничего не было. Хлеб, картошка, сало, бочонок меда, - все было закопано в землю далеко от избы, заморожено, завалено снегом, добраться до этих запасов было невозможно.
- Поедите картошки, больше ничего нет. Вот наши придут, тогда хлеба испечем.
- Одна картошка, - печально протянула Зина.
Малючиха обрушилась на нее:
- А ты чего хочешь? Хорошо, что хоть немного картошки-то есть… Смотрите, какая привередливая.
Она гневно взглянула на дочурку, и вдруг ей бросились в глаза маленькие, худые ручки ребенка, жалобные морщинки в углах губ. Ее охватила нестерпимая жалость.
- Не реви, не надо! Наши придут, все переменится. Испечем хлеба, помажу вам его медом, будете есть. А теперь хватит и картошки…
- Конечно, хватит, - сказал грустно Саша, и Зина торопливо повторила:
- Конечно, хватит…
Малючиха растапливала печь, разговаривала с детьми, но ничем не могла заглушить в сердце возрастающего беспокойства. Вещи падали у нее из рук, она забывала, о чем только что говорила, пододвигала Зине уже объеденную картофельную шелуху, пролила воду. Дети удивленно поглядывали на нее.
- Что с вами, мама? - опросил, наконец, Саша. Она испуганно посмотрела на сына.
- Ничего, сынок, ничего… Что же со мной может быть?
- Голова у вас не болит?
- Голова? Да, да, - торопливо ухватилась она за это объяснение. - Голова-то у меня болит.
- От этого собрания, - серьезно решил Саша.
- Ну, да, от собрания… Душно очень, столько народу было… Наверно, от этого.
Дети удовлетворились этим объяснением и занялись своими делами. Малючиха мыла миску и украдкой поглядывала на играющих у печки детей. У нее зябли руки, сердце разрывалось от волнения. Три темные головки - трехлетняя Нина, пятилетний Оська, восьмилетняя Соня. Мелкота… Сам Чечор в армии. Беспокойство жгло ее, грызло, давило сердце. Она то и дело выглядывала в окно.
- Кто-нибудь идет?
- Нет, сынок, нет, мне бы надо сходить, я сбегаю ненадолго…
- Все ходите и ходите, - собралась заплакать Зина.
- А тебе что? Надо, и иду. Зря по деревне не бегаю, - рассердилась она.
- Платок-то возьмите, - напомнил Саша, видя, что она направилась к дверям, как стояла, в юбке и кофте.
* * *
До избы Грохачей было не близко. Вьюга била по лицу, сыпучий снег резал щеки, как мелкое стекло. Она добралась до Грохачей, едва переводя дыхание. Перед воротами она остановилась, говоря себе, что незачем входить в избу в таком виде. Но на самом деле ей хотелось отдалить момент, когда прядется поглядеть в глаза семье Грохача. Они теперь сидят, наверно, в опустевшей избе и плачут кровавыми слезами, жена и две дочери человека, который все равно, что уже висит в петле.
Но со двора доносился визг пилы, и Малючиха изумилась. Кто же это работает у Грохачей в такой день?
Жена Грохача со старшей дочерью, высокой черноглазой Фросей, пилила у сарая дрова и тоже удивилась при виде входящей. В эти времена мало кто ходил друг к другу. Каждый сидел в своей избе и ждал, что еще могут выкинуть немцы.
- Я было хотела поговорить с тобой, кума…
- Что ж, почему не поговорить, - ответила та, выпрямляясь. - Зайдем-ка в избу.
Малючиха взглянула на сидящую у окна вторую дочь Грохача.
- Мне бы надо с глазу на глаз…
- С глазу на глаз? - удивилась хозяйка. - О чем же это таком? Ну, что ж, Лида, иди-ка, попили немного, мы тут поговорим.
Девушка сложила рубашку, которую чинила, воткнула иглу в грубое полотно и молча вышла. Глаза у нее были опухшие от слез.
Малючиха присела на скамью, нервно ломая пальцы. Хозяйка молча смотрела на нее.
- Вьюга на дворе, - сказала она, наконец.
- Вьюга, - машинально повторила Малючиха, и снова воцарилось молчание.
На гвозде над кроватью висела куртка Грохача. Малючиха смотрела на эту куртку. Оборванный карман, заплаты на спине и груди. Одна пуговица едва держится, повиснув на нитке. Рабочая куртка.
- Ты что мне хотела сказать? - поторопила, наконец, хозяйка. Малючиха измученными глазами посмотрела на нее.
- Твоего-то забрали… - прошептала она.
Та нахмурилась.
- Забрали… Что же поделаешь, забрали… Такая, видно, судьба. Может, еще вернется. Ты об этом хотела поговорить?
- Как сказать, и об этом, и не об этом…
- Об этом что же говорить? Меня сперва так схватило за сердце, думала, вот свалюсь на месте и помру. А потом пришла домой, думаю: берись-ка лучше, баба, за работу, все легче будет. Дров напилила с Фроськой. Лбом стену не прошибешь, а сидеть и плакать - пользы мало. Сегодня он, завтра другой, если это надолго затянется, все равно тут никто жив не будет, это уж сейчас видать… По одному всех переклюют.
- Может, не затянется.
- Я и говорю - если затянется. До сих пор ничего не слыхать. Чуть что, а мне уже кажется: стреляют, наши идут. Сколько это времени прошло? Месяц. А словно уже год. И сколько людей пропало… Староста-то, когда моего вычитывал, поглядел на меня. А я думаю: глядишь, ждешь, чтоб заплакала, так вот не дождешься, нет! Уж я перед тобой, собачье семя, плакать не буду. Придет время, ты заплачешь, кровавыми слезами заплачешь! А деревенские бабы, это - крепкий народ, и ничем ты ее не возьмешь…
- Кума…
- Чего? - удивилась та.
Малючиха поднялась со скамьи и низко, чуть не до земли, поклонилась хозяйке.
- Да ты одурела, что ли? Что ты делаешь?
- Кума, это моего Мишу немцы сегодня ночью убили…
- Мишку?..
- Это я его ночью вытащила из рва и похоронила… Это из-за меня твой и те другие сидят у немцев… - В ней дрожала каждая жилка, тряслись и подгибались ноги. Но сразу стало легче. Все уже было сказано. Хозяйка наклонилась вперед.
- А зачем ты мне это говоришь? На что это кому знать?
Малючиха не поняла.
- Как же? Твой-то ведь сидит… Я и говорю тебе, надо мне итти, сказать ихнему капитану, что и как. Пусть отпустит людей.
Женщина вскочила.
- Да ты, баба, белены объелась, что ли? Совсем голову потеряла? К немцам пойдешь?
- Рассказать, как было дело… Люди не виноваты.
- А ты виновата? Что ж, надо было оставить им мальчонку, а? Глядите, что за народ пошел! Слабая в тебе совесть, не крестьянская, не бабья! То-то старосте радость! Стоило шесть человек запереть, сразу и нашелся, кого они искали! А знаешь ты, дура этакая, что из этого выйдет? Дорогу им хочешь показать, способ против нас? Ты сегодня явишься, а завтра, пусть что случится, они не шесть, а шестьдесят человек заберут! Ишь, какая! У нас еще пока никто к немцам не шлялся, так вот ей понадобилось…
- За меня сидят люди, за меня их…
- Не за тебя! За наше горе сидят, за наше несчастье, за войну, за немецкую морду! Мишку убили… Ироды, в детей стрелять…
Малючиха стояла оглушенная.
- Так ты, значит, думаешь…
- Что мне думать, думать мне нечего. Иди-ка ты, баба, домой и словечка никому не пикни. Свои-то - свои, а зачем людей в искушение вводить? О таких делах никому знать не надо. За наши, за длинные языки-то нас и бьют, и будут бить. Иди домой и делай свое дело, да не сходи с ума!
- Твой-то…
- Ну, скажите, люди добрые! Да это мой мужик или твой? А я сижу, молчу. Что будет, то будет. Суждено ему, так убьют. А нет, так будет жив. А уж если на то пошло, так, чем под немцем жить, и лучше скорей подохнуть…
- Не век нам под немцем жить.
- Да, милая ты моя, да, кабы мне это хоть раз в голову пришло, я бы и ждать не стала, петлю на шею, да на гвоздь! А я, что бы ни было, знаю: нам тяжело, а им будет! ох, как им будет!
Лицо женщины пылало, глаза горели.
Малючиха вздохнула.
- Вы у меня все в голове перемешали…
- Видно, давно было перемешано… Господская у тебя совесть и мысли глупые. А ты попросту, ты не о себе, не о себе думай, а обо всех. А как обо всех подумаешь, так и ясно: не имеешь права ничего говорить. Не имеешь права добровольно в немецкую петлю лезть! Ничего они нам сделать не могут, пусть мучают, замучают, застрелят… Один, другой пропадет, а на всех зубы поломают… Надо держаться, пока наши не придут, зубами и ногтями держаться…
Малючиха бессмысленно кивала головой. Ее охватила слабость, покинули все силы. Ей хотелось сесть, сесть не на лавку, а на пол и заплакать горькими слезами. О Мишутке, о Грохаче, о тройке малышей, что осталась в избе под присмотром Саши, о Васе Кравчуке, лежащем в снегу в овраге, о молоденьком Пащуке, застреленном у этого оврага, о парне на виселице, обо всей деревне, и о тех юношах, что дрались за деревню и принуждены были уйти, отступить перед танками, и вот уже месяц их не видно.
- Возьми-ка ты себя в руки, а то ничего из тебя не выйдет, - сердито сказала хозяйка.
Малючиха молча попрощалась и пошла. Она не решилась заговорить с Лидией и Фросей, которые пилили дрова во дворе. В голове у нее шумело от окриков жены Грохача. Вот ведь какая… Всегда было известно: Грохачиха - баба злая, любит ссориться, кричать, никому доброго слова не скажет. А теперь вот она какая выходит…