Он легко и бережно приподнял тело, перенёс его на подводу. Девочка, державшая в руке завядшую астру, положила цветок на грудь покойнице. Богарёв помог возчику поднять тело старика. А люди с красными глазами, с перепачканными копотью лицами стояли молча, опустив головы.
Пожилая женщина, глядя на покойницу, произнесла негромко: "Счастливая".
Богарёв пошёл к дому. Стоявшие у подводы люди молчали, и только чей-то сиплый голос печально промолвил:
- Минск сдали, Бобруйск, Житомир, Шепетовку… разве его остановишь? Видишь, что он делает. За одну ночь город какой сжёг и полетел себе.
- Зачем полетел, - шестерых наши сбили, - сказал красноармеец.
Вскоре Богарёв вышел из квартиры убитого юриста. Он оглядел в последний раз полуразрушенную комнату, пол, засыпанный стеклом, выброшенные силой взрыва из шкафов книги, сдвинутую мебель. Подумав, он снял со стены гитару, снёс её вниз и положил в кузов машины.
Боец Родимцев, протягивая стоявшему у машины Игнатьеву котелок, говорил:
- Поешь, Игнатьев, туг макарон белый, мясо - вчера я на тебя получил.
- Не хочу есть, - сказал Игнатьев, - пить хочу, всё запеклось внутри.
Вскоре они выехали за город. Летнее утро встретило их всей торжественной спокойной прелестью своей. Днём они остановились в лесу. Тугой чистый ручей, грациозно морщась на камнях, бежал меж деревьев. Прохлада касалась воспалённой кожи, глаза отдыхали в спокойной тени высоких дубов. Богарёв увидел в траве семейство белых грибов, - они стояли, сероголовые, на толстых белых ножках, и ему вспомнилось, с какой страстью он и жена в прошлом году предавались, собиранию грибов на даче. Сколько радости было бы, найди они тогда такое скопище белых грибов! Им-то не очень везло на этот счёт - большей частью приносили они домой сыроежки и козлята.
Красноармейцы помылись в ручье.
- Пятнадцать минут на обед, - сказал Богарёв старшине. Он медленно ходил меж деревьев, радуясь и печалясь беспечной красоте мира, шелесту листьев. Внезапно он остановился, прислушался, оглянулся в сторону машины. Игнатьев играл на гитаре, остальные ели хлеб и консервы и слушали.
VI. Штаб полка
В штабе собрался командный состав. Командир полка, Герой Советского Союза майор Мерцалов, участник финской войны, сидел за картой с начальником штаба Кудаковым, мужчиной лет сорока, лысым, медленным в движениях и речи.
Командир первого батальона, капитан Бабаджаньян, в день приезда Богарёва страдал от зубной боли; днём он, разгорячившись, напился ключевой воды, и ему, как он выражался, "ломало всю челюсть". Командир второго батальона, майор Кочетков, добродушный и разговорчивый, всё посмеивался над Бабаджаньяном. Здесь же был помощник начальника штаба, красивый, плечистый лейтенант Мышанский. Полк получил боевую задачу. Он должен был при поддержке тяжёлой артиллерии нанести немцам внезапный удар во фланг, чтобы задержать движение противника в обход нашей армии и этим дать возможность выйти из мешка частям стрелкового корпуса. Мерцалов знакомил с заданием командиров и комиссаров батальона. К концу чтения пришёл вызванный командир разведывательного взвода Козлов, круглоглазый, веснущатый лейтенант. Здороваясь, он с необычайной лихостью щёлкал каблуками и брал под козырёк. Рапортовал он командиру полка громко, чеканя каждое слово, но круглые глаза его при этом улыбались лукаво и снисходительно-спокойно.
Богарёв просидел всё заседание молча. Он находился под впечатлением ночного пожара и несколько раз встряхивал головой, словно желая притти в себя. В начале заседания командиры часто оглядывались на Богарёва, но затем привыкли и перестали его замечать.
Бабаджаньян, улыбнувшись, словно его оставила зубная боль, сказал, обращаясь к Богарёву:
- Мне нравится, товарищ комиссар: армия отступает, подумайте, армия целая, а батальон Бабаджаньяна наступать будет. Честное слово, мне нравится!
Приехавший сосед, представитель гаубичного артиллерийского полка, хмурый подполковник, всё время писавший что-то в блокноте, сказал:
- Только, товарищи, должен предупредить вас, - расходование снарядов мы будем производить в соответствии с нормой.
- Ну, само собой, это ведь оговорено уставом, - проговорил Кулаков.
Подполковник сказал:
- Да, да, товарищи, нормы есть нормы! Бабаджаньян весело возразил ему:
- Какие нормы! Я знаю одну лишь норму: победа!
После делового обсуждения начался разговор о германской армии. Мышанский рассказывал о немецкой атаке в районе Львова.
- Идут шеренгой плечо к плечу, не менее километра стеночка, представляете? И этак метрах в четырёхстах второй ряд такой же, а за вторым третий, - рассказывал Мышанский, - идут в высокой пшенице, у каждого автомат, и вот таким вот макаром. Наша полковая артиллерия их косит, а они идут себе да идут, прямо изумительно. Не кричат, не стреляют и не видно, чтобы пьяны, - валятся, валятся в пшеницу, а остальные шагают. Ну, я вам доложу, картина!
Он стал вспоминать, как двигались тысячные колонны немецких танков по Львовскому и Проскуровскому шоссе, как ночью при свете зелёных и синих ракет высаживались немецкие парашютные десанты, как отряды мотоциклистов обстреляли один из наших штабов, как взаимодействуют между собой немецкие танки и авиация. Ему доставляло видимое удовольствие рассказывать об отступлении первых дней. "Ох, и драпал же я!" - говорил он. И так же нравилось ему восхищаться силой немецкой армии.
- Шутите, что с Францией сделали, - говорил он, - в тридцать дней справиться с такой огромной силой - это только при их организации, с их генералитетом, с их военной культурой!
- Да, организация есть, есть, - сказал командир полка.
- Да нет, - сказал Мышанский, - я видел эту махину в действии. Уж что тут говорить. Всю стратегию и тактику перевернули.
- Мудры и непобедимы? - вдруг громко и сердито спросил Богарёв.
Мышанский поглядел на него и снисходительно сказал:
- Вы меня простите, товарищ комиссар, но я человек фронтовой, привык говорить, что думаю!
- Да никогда я этого не прощу, ни вам, ни кому другому, - перебил его Богарёв. - Понимаете?
- Но недооценивать тоже не следует, - сказал Кочетков, - как бойцы мои говорят: немец трус, но вояка отличный…
- Мы ведь не дети, - сказал Богарёв, - мы знаем, что имеем дело с сильнейшей армией в Европе, с техникой, да я вам прямо скажу, превосходящей на данном этапе войны нашу, да и вообще, что говорить, - с немцами имеем дело, этим всё сказано. Ну, вот, товарищ Мышанский, я вас тут слушал внимательно, придётся прочесть вам маленькую лекцию. Есть в том необходимость. Вы должны научиться презирать фашизм, вы должны понять, что это самое низшее, самое подлое, самое реакционное, что есть на земле. Это гнусная смесь эрзацев и воровства в самом широком смысле этих слов. Сия гнусная идеология абсолютно лишена творческого элемента.
- Презирать её нужно до глубины души, понимаете вы это? Извольте послушать: их социальные идеи - это старинный тупой бред, осмеянный Чернышевским и Энгельсом. Вся военная доктрина фашизма целиком и полностью списана из старых планов германского штаба, разработанных Шлиффеном, - все эти фланговые удары, клинья и прочее рабски копируются. Танки и десанты, которыми фашисты удивили мир, украдены: танки - у англичан, десанты - у нас. Я постоянно изумляюсь чудовищной творческой бесплодности фашизма! Ни одного нового военного приёма! Всё списано. Ни одного крупного изобретения! Всё крадено. Ни одного нового рода оружия! Всё взято напрокат. Германская творческая мысль во всех областях стерилизована: фашисты бессильны изобретать, писать книги, музыку, стихи. Они - застой, болото. Они внесли лишь один элемент в историю и политику - организованное зверство, бандитизм! Презирать, смеяться над их умственным убожеством нужно, товарищ Мышанский, поняли вы меня или не поняли? Этим духом должна быть проникнута вся Красная Армия от верху и до низу, вся страна. Вам кажется, что вы фронтовик, режете правду-матку, а у вас психика долго отступавшего человека, у вас холуйская нотка в голосе.
Он встал во весь рост и, глядя в упор на Мышанского, грозно сказал:
- Как военный комиссар части я запрещаю вам произносить слова, не достойные патриота и не отвечающие объективной правде. Понятно вам это?
* * *
Начинать должен был батальон Бабаджаньяна. Атаку назначили на три часа ночи. Козлов, ходивший два раза в разведку, подробно описывал расположение немцев в совхозе. Танки и броневые автомобили стояли на площади; солдаты спали в помещении совхозного овощехранилища. Это овощехранилище представляло собой длинный сарай-казарму протяжением в сорок - пятьдесят метров. Немцы устроились в нём с удобствами: заставили окрестных крестьян свезти туда несколько возов сена, расстелить поверх сена полотно и куски рядна. Спали немцы в белье, сняв сапоги; свет жгли, не затемняя окон. По вечерам они хором пели песни, и разведчики, лежавшие на огородах, отлично слышали немецкое пение. Разведчиков особенно сердило это пение. - Поют, - говорили они, - а наши бойцы молчат, никогда не слышно, чтобы пели. - И действительно, в то время не слышно было в войсках пения, и колонны шли молча, и на привалах не пели, не плясали.
Когда стемнело, выехал на огневые позиции дивизион гаубичного полка. Командир и комиссар дивизиона вскоре зашли в штабную избу и уселись за стол: комиссар разложил шахматную доску, командир вытащил из полевой сумки фигуры, и они оба сразу же пригнулись, задумались. Командир второго батальона Кочетков сказал:
- Вот сколько вижу артиллеристов, и почти все в шахматы играют.
Комиссар дивизиона, не отрывая глаз от доски, ответил:
- А насколько я вижу, в стрелковых частях все в домино играют.
Командир дивизиона, тоже глядя на доску, добавил:
- Точно. Обязательно в козла, да ещё морского. - Он показал пальцем на доску и добавил - Так ты, Серёжа, проиграешь. Явная потеря ферзя, как в тот раз под Мозырем.
Они наклонились над доской и замерли. Минут через пять, когда Кочетков уже вышел из избы, комиссар дивизиона сказал:
- Чепуха, ничего я тут не теряю, - и, глядя на доску, добавил, обращаясь к отсутствующему Кочеткову: - А кавалеристы любят играть в подкидного дурака. Верно, товарищ Кочетков?
Сидевший у полевого телефона дежурный связист рассмеялся, но тотчас озабоченно нахмурился и, покрутив ручку аппарата, строго сказал:
- Луна, луна. Медынский, ты? Проверка. Командир полка Мерцалов негромко разговаривал с начальником штаба. В избу снова вошёл Бабаджаньян, худой, высокий, возбуждённый. В полутьме чёрные глаза его блестели. Он заговорил быстро и горячо, тыча рукой в карту:
- Это исключительный случай, разведка совершенно точно доносит, где стоят танки. Если выдвинуть артиллерию на этот холм, мы их расстреляем прямой наводкой. Честное слово! Как можно упускать? Ну, как на ладони, подумайте, как на ладони! - и он показал свою худую смуглую руку, постучал ладонью по столу.
Мерцалов посмотрел на Бабаджаньяна и сказал:
- Согласен, бить так бить! Долго рассуждать я не люблю.
Он подошёл к артиллеристам.
- Товарищи шахматисты, придётся вас оторвать. Пожалуйте-ка сюда.
Они вместе склонились над картой.
- Ясно, они хотят перерезать шоссе - тут ведь не больше сорока километров - и выйти в тыл армии.
- В этом всё значение нашей операции, - сказал начальник штаба, - имейте в виду, что командующий армией лично следит за всем этим делом.
- Вчера по радио немцы кричали: "Сдавайтесь, красноармейцы, сюда прибыли наши огнемётные танки, мы сожжём всех, а кто сдастся, пойдёт домой", - сказал командир дивизиона Румянцев.
- Нагло ведут себя, - сказал Мерцалов, - до обидного нагло: спят раздетые - а я вот, уже которые сутки сапог не снимаю, - ездят, собаки, по фронтовым дорогам с зажжёнными фарами.
Он задумался и прибавил:
- А комиссар какой у нас, его слова меня прямо, знаете, ну как…
- Крут уж очень, - сказал начальник штаба, - Мышанского сильно обложил.
- А мне понравилось, - смеясь, сказал Мерцалов, - я прямо по себе скажу: на меня вы оба действуете. Мышанский вот своими рассказами, а вы всё насчет формы да нормы. Я ведь человек простой, строевой, слова больше, чем пули, боюсь.
Он посмотрел на начальника штаба и весело сказал:
- Хорош комиссар. Я с ним вместе воевать буду.
VII. Ночь
Батальон Бабаджаньяна расположился в лесу. Бойцы сидели и лежали под деревьями в маленьких шалашах из ветвей с увядшими шуршащими листьями. Сквозь листву проглядывали звёзды, воздух был тих и тёпел. Богарёв вместе с Бабаджаньяном шли по едва белевшей тропинке.
- Стой, приставить ногу! - крикнул часовой и быстро произнёс: - Один ко мне, остальные на месте.
- Остальные - тоже один, - смеясь, сказал Бабаджаньян и, подойдя к часовому, шепнул ему пропуск. Они пошли дальше. Возле одной из лиственных палаток остановились, прислушались к негромкому разговору красноармейцев.
- Вот, скажи мне, как ты думаешь, - оставим мы Германию после войны, или как её? - спросил спокойный, задумчивый голос.
- А кто его знает, - ответил второй, - там посмотрим.
- Вот хороший разговор во время большого отступления! - весело сказал Богарёв.
Бабаджаньян посмотрел на светящийся циферблат часов.
Игнатьев, Родимцев и Седов не успели выспаться после бессонной ночи в горящем городе. Их разбудил старшина и велел пойти за ужином. Походная кухня тускло светилась в лесной тьме своим красным квадратным глазом. Возле неё, сдержанно шумя, позвякивая котелками, толпились красноармейцы. Все уже знали о предстоящем ночном выступлении.
Трое бойцов, сталкиваясь ложками, черпали суп и неторопливо разговаривали между собой. Родимцев, участвовавший уже в шести атаках, медленно объяснял товарищам:
- В первый раз, конечно, страшно. Непонятно, ну, и страшно. Откуда что, ну, и не знаешь. Я вам скажу - автоматов неопытные бойцы очень опасаются, а они совсем бесцельно бьют. Пулемёт, скажем, тоже не очень в цель бьёт. От него залёг в овражек, за холмик ли, ну, и высматривай себе место для перебежки. Вот миномёт у него самый сильный, отвратительный, я прямо скажу, - меня до сих пор от него в тоску кидает. От него одно спасение - вперёд итти. Если заляжешь или назад пойдёшь, накроет.
- Ох, жалко мне эту Веру, - сказал Игнатьев, - стоит, как живая. Ну, прямо не знаю.
- Нет, я теперь о бабах не думаю, - сказал Родимцев. - Я в этой войне к бабам чутьё потерял. Вот ребятишек повидать очень хочется. Хоть бы денёк с ними. А бабы что, - я не немецкий кобель.
- Эх, ты, - сказал Игнатьев, - не понимаешь. Жалко мне её просто. За что это её - молодая, мирная. За что он её убил?
- Да, уж ты пожалеешь, - сказал Родимцев. - Целый день в машине на гитаре играл.
- Это ничего не значит, - проговорил москвич Седов, - у него натура, у Игнатьева, такая, - никакого значения не имеет. - И, глядя в звёздное небо, узором выступающее меж чёрной молодой листвы, медленно произнёс: - Животные и растения борются за существование, а немец вот борется за господство.
- Правильно, Седов, - сказал Родимцев, любивший непонятные, учёные слова, - это ты правильно сказал, - и продолжал рассказывать: - Дома я воротного скрипа боялся, ночью лесом ходить опасался, а тут ничего не боюсь. Почему такое стало? Привык я, что ли, или сердце у меня в этой войне другое сделалось, запеклось? Вот я вижу, есть такие, - боятся сильно, а я, ну вот что хочешь мне сделай, не боюсь, и всё. И ведь мирный был человек, семейный, никогда про войну эту и не думал. Не дрался отродясь, и мальчишкой был - не дрался, и пьяным, бывало, напьёшься, не то что в драку, а ещё плакать начинаю, всех людей мне жалко делается.
- Это у тебя оттого, что насмотрелся, - сказал Седов, - послушаешь жителей, увидишь вот такое дело, как вчерашний пожар, тут чорта перестанешь бояться.
- Кто его знает, - сказал Родимцев, - есть ведь очень боятся. Но у нас уж так завёл командир батальона: что держим - не отдаём. Горько ли, тошно ли - стоим.
- Да, командир прочный, - сказал Седов, - а бывает горько, бывает и тошно.
- Ну ясно, человек хороший. И опять же не заводит, куда не нужно, бережёт кровь своего бойца. А главное хорошо - трудности все с нами выносит. Это я помню, больной он совсем был, а целый день в болоте по грудь простоял, кровью стал харкать, это вас ещё не было, когда танки шли на Новоград-Волынский. Вышел в лесок сушиться. А он лежит, ослабел совсем. Подошёл я к нему, говорю: "Товарищ капитан, поешьте, вот у меня колбаса да хлеб". А он глаза не открывает, по голосу только меня узнал. "Нет, говорит, товарищ Родимцев, спасибо, есть мне не хочется. Мне, говорит, хочется письмо от жены и детей получить, с самого начала потерял их". И так он это сказал, что прямо, ей-богу… Отошёл от него и думаю: "Да, брат ты мой, это да".
Игнатьев поднялся во весь рост, расправил руки, крякнул.
- Вот чорт здоровый, - сказал Родимцев.
- А чего? - спросил Игнатьев одновременно сердито и весело.
- Чего? Ничего. Ясное дело. Пища хорошая. Ну, а работа - в деревне тоже работал. Ясно, будет здоровый.
- Да, брат, - сказал из темноты чей-то насмешливый голос, - на войне работа не тяжёлая, вот залепит тебе осколок кило на полтора в кишки, будешь тогда знать, где тяже - дома или здесь.
- Это уж курский соловей запел, - сказал Седов и, обращаясь к невидимому во тьме человеку, спросил:
- Не любишь, чорт, когда немцы стреляют?
- Ладно, ладно, - ответил сердитый голос, - лишь бы ты очень любил.