На следующий день утром (теперь уже в сопровождении матросов своего отряда) я вновь появился в лагере. И что меня сразу и больше всего поразило - оба немца, которым предстояло отправиться со мной, стояли по стойке "смирно" и… беззвучно плакали.
Тогда я очень торопился, мне была дорога каждая минута, поэтому и не поинтересовался, почему они плачут. Просто жестом приказал им садиться в машину, а еще через несколько минут вездеход, вздыбливая снег, унесся в бескрайнюю степь.
Несколько часов мы летели по заснеженной степи. Было так холодно, что замерз даже я, хотя сидел в кабине вездехода и был одет тепло. Невольно подумалось: каково же моим матросам, сидевшим в открытом кузове?
Остановились в первой деревне, замаячившей на горизонте. Всем отрядом ввалились в хату, где через несколько минут пошла по кругу вместительная кружка с водкой. Не миновала она и немцев, которые робко жались к порогу. Вот тогда я и услышал обрывок разговора.
- "Черная смерть", а шнапса и хлеба дали, - прошептал один.
- Значит, сегодня убивать не будут, - тоже шепотом ответил второй.
Так вот почему они беззвучно плакали, когда увидели меня и моих матросов!
Почти месяц я имел возможность наблюдать за этими немцами, разговаривать с ними о самом разном. И я узнал, что оба они по своим убеждениям были самые обыкновенные, так называемые "средние немцы", над мозгами которых длительное время и основательно потрудилась фашистская пропаганда.
Не буду описывать всех изменений в психологии этих немцев, которые произошли за время нашего знакомства, расскажу лишь один эпизод.
Случилось так, что на этом же вездеходе возвращались мы трое: два немца и я - капитан-лейтенант, за предшествующие дни измотавшийся - дальше некуда.
Осколок ударил в мотор вездехода в тот момент, когда мы были на "ничьей" земле метрах в пятистах от вражеских окопов. На наше счастье, уже основательно стемнело, и фашисты не заметили, что наша машина остановилась. Мы мигом выбросились из нее и откатились в сторону, чтобы быть подальше от вездехода-мишени.
Прошло еще несколько минут - мне стало страшно: до вражеских окопов рукой подать, а со мной два немца. Правда, без оружия, но все же двое…
И все равно я был настолько обессилен, что, случайно натолкнувшись на развалины какого-то блиндажа, сразу же нырнул туда, где сон сравнительно легко и поборол меня.
Побороть-то поборол, но я все время просыпался от холода и мысли о том, что рядом со мной два немца, которые в любую минуту могут броситься на меня.
Кому-то может показаться невероятным, что, понимая всю опасность своего положения, я все же спал. Что ж, на войне бывало и такое. Например, в 1942 году однажды я уснул в кабинете адмирала Рогачева, куда был вызван для доклада. Вошел в кабинет бодро, отрапортовал как положено, а стоило адмиралу разрешить мне сесть - я немедленно уснул, да так крепко, что проснулся от собственного храпа.
Нечто подобное произошло со мной и тогда, в степи, когда рядом и вокруг были только, как мне казалось, одни враги.
Проснулся я внезапно и от ощущения тепла. Первым делом схватился за оружие. Оно оказалось при мне. Потом обшарил весь блиндаж, но немцев тут не оказалось. Сбежали? Тогда почему же своими шинелями они укрыли меня? Чтобы крепче спал?
Нет, они не сбежали. Они всю ночь ремонтировали мотор вездехода. И ведь отремонтировали!
Мне кажется, этот случай - свидетельство того, что в сознании немецких солдат за время Сталинградской битвы произошел значительный перелом.
Когда я вернулся в Астрахань, здесь, казалось, все было уже готово к навигации, к возобновлению траления. И действительно, 6 апреля, едва Волга очистилась ото льда, я на катерах-тральщиках ушел в район Солодников, где еще в прошлом году река была буквально нашпигована минами; матросы даже зубоскалили: дескать, вот если бы нам на обед такую густую похлебку давали!
Минная война сразу же возобновилась с такой яростью, словно в ней и не было перерыва длиной почти в шесть месяцев: и вражеские самолеты-бомбардировщики опять каждую ночь стали нападать на караваны и самолеты-миноносцы втихую ставить мины. И если за всю навигацию 1942 года нами была замечена постановка 350 вражеских мин, то только за май 1943 года мы насчитали 364 мины, то есть больше, чем за весь прошлый год.
И все-таки за апрель и май мы благополучно провели по Волге столько караванов, что они доставили в центральные районы России более двух миллионов тонн нефтепродуктов!
А если сюда приплюсовать и другие грузы?
Как видите, интенсивность минной войны на Волге в 1943 году возросла, но теперь враг добился значительно меньших успехов, чем в прошлом году. Причин этому несколько. В том числе и то, что теперь на вооружении мы имели уже новейшие по тому времени тралы, а главное - то новое, что начало свершаться на Волге после посещения ее наркомом Военно-Морского Флота адмиралом Н. Г. Кузнецовым (было это в начале мая 1943 года).
Не знаю, о чем он говорил с новым командующим флотилией контр-адмиралом Ю. А. Пантелеевым и другими столь же высокими должностными лицами, но сразу же после его отъезда у нас вместо Отдельной было создано две бригады траления, командирами которых соответственно стали капитан 1-го ранга П. А. Смирнов и капитан 2-го ранга В. А. Кринов.
Но дело, конечно, не в том, что появилась вторая бригада траления. Принципиально новым было то, что теперь всю Волгу от Саратова до Астрахани поделили между этими двумя бригадами, поделили на два боевых района, где вся полнота военной власти сосредоточивалась в руках штаба той или иной бригады траления. А это означало, что теперь командиру бригады траления подчинялись не только его катера-тральщики, но и все прочие корабли и пароходы, оказавшиеся на территории его боевого района; теперь в его оперативное подчинение перешли и армейские части ПВО, базировавшиеся на берегах Волги; в штабе каждой из этих бригад траления теперь появился представитель Наркомата речного флота, который, если возникала в этом необходимость, дублировал приказание командира бригады траления, дублировал от имени своего наркома.
Такое единоначалие было крайне необходимо в обстановке, которая сложилась на Волге весной 1943 года.
По той же схеме (но, разумеется, в меньших масштабах) строились и боевые участки, полноправными хозяевами которых являлись командиры дивизионов катеров-тральщиков.
До мая я занимался тралением в основном в районе Шишкинских и Солодниковских перекатов, где тогда было особенно тяжело: и фарватер сжат и изломан минными бакенами, да и немцы каждую ночь появлялись здесь, чтобы подновить ту или иную минную банку или бомбежкой помешать нашей работе.
Этот период (с 6 апреля до первых чисел мая) был, пожалуй, самым тяжелым для меня лично. Дело в том, что, пока я зимой, повинуясь приказу, мотался по замерзшей Волге, меня сняли с должности флагманского минера Отдельной бригады траления. Теперь я снова был дивизионным минером, как и в первые месяцы прошлой навигации. Откровенно говоря, я тяготился должностью флагманского минера, но назначение дивизионным минером все же больно ударило по самолюбию, тем более что вины за собой не чувствовал.
Так что я был даже рад, что оказался именно в этом минном пекле - на Солодниковских и Шишкинских перекатах; здесь почти не оставалось времени для грустных размышлений о бренности всего земного.
Из того периода деятельности особенно запомнились четыре случая: траление у Яра Насоныча, гибель нефтеналивной баржи "Комсомолка", приказ наркома Военно-Морского Флота, оповестивший весь флот о том, что я разгильдяй, и ночной поход на полуглиссере с контр-адмиралом Н. И. Шибаевым.
Я с тремя катерами-тральщиками бежал мимо Яра Насоныча, когда сигнальщик доложил, что видит на берегу людей, которые призывно машут руками.
Должен сказать, что к этому времени помощь населения для нас стала делом привычным, и мы подошли к зовущим. Они оказались рыбаками и сказали, что сегодня ночью, когда они на этом плесе тянули сети, вражеские самолеты сбросили в Волгу на парашютах шесть или семь каких-то "штуковин".
К сожалению, не всегда подобные сообщения "внештатных наблюдателей" оказывались достоверными, кое-кто из них за "штуковины" принимал даже куски яра, рухнувшие в воду по той или иной причине. Но здесь (по словам рыбаков) таинственное что-то упало у лугового берега, то есть вдали от яра, и поэтому, обозначив минными бакенами новый фарватер и сообщив в штаб бригады о случившемся, я вывел свои катера-тральщики на первый боевой галс.
Не знаю, как для других, а для меня почему-то особенно волнителен всегда был первый галс на каждом новом минном поле; вроде бы и все до мелочей знаешь, а все равно волнуешься.
Это потом (причем очень скоро) все станет на свои места, это потом, чуть позднее, ты будешь беззаботно зубоскалить с матросами, утюжа минное поле. А в самом начале…
Между прочим, однажды со мной на катере-тральщике шел некий подполковник, который имел очень приблизительное представление о нашей работе. Помнится, мы с ним партии две или три сыграли в шахматы, с аппетитом позавтракали и расположились на надстройке кубрика, беседуя о разных разностях.
И тут подполковник пренебрежительно отозвался о нашей работе: дескать, не война это, а разлюли-малина. Обиженный до глубины души, я выложил ему все то, о чем мы избегали говорить, - о том, что останется от катера-тральщика, если мина взорвется под ним или рядом.
К несчастью, пренебрежительный отзыв подполковника о нашей работе слышали все, кто был в рубке и на палубе. Теперь они поспешили ко мне на помощь, дополнили мой рассказ такими подробностями, что подполковник вдруг сразу вспомнил, что ему обязательно нужно по пути в Сталинград заглянуть в одну деревню. Мы для приличия поуговаривали его идти с нами, так как этот наш переход почти безопасен: только вчера здесь взорвался катер-тральщик, а что по этому поводу гласит теория вероятностей?
Подполковник ответил, что он очень рад знакомству с нами, с удовольствием продолжил бы его, но…
И мы, поломавшись немного (и будто с большой неохотой), умышленно высадили его - каюсь - в самом безлюдном месте. Чтобы он ножками основательно поработал.
Так вот, не успел я, начав траление, еще приобрести обычного спокойствия, как наш катер словно вознамерился встать на дыбы, и мои ноги восприняли тугой гидравлический удар.
"Есть первая!" - подумал я, оглянулся и увидел огромный столб воды, который, постояв мгновение, рухнул, вспенив Волгу.
Скоро к нам подошли катера-тральщики, которыми командовал старший лейтенант А. Румянцев, и к ночи все вражеские мины были нами вытралены.
На моей памяти это единственный случай, когда полная победа далась нам так сравнительно быстро (в течение одного дня) и легко.
А нефтеналивная баржа "Комсомолка", когда под ней рванула вражеская мина, сразу выплеснула в Волгу бушующий огненный поток. И было просто невероятно видеть, что его смогла пересечь лодка-завозня, в которой, тесно прижавшись друг к другу, сидели шкипер баржи и две или три женщины с детьми.
Мы подхватили их почти на кромке уже чистой воды, увели в кубрик и какое-то время избегали говорить о случившемся. Потом я все же спросил:
- Куда теперь направитесь?
- Как куда? - удивился шкипер. - Обратно в Астрахань. Или, думаешь, нам теперь не доверят другой нефтянки?
Этот бесхитростный ответ простого речника, согласное молчание женщин, все еще прижимавших к себе притихших детей, и открыли нам полностью душевный настрой речников…
Приказ же наркома о моем разгильдяйстве был неожиданен настолько, что я сначала просто растерялся, а потом разозлился до глупого упрямства.
В приказе говорилось, что я утопил трал. И даже называлось место, где это будто бы произошло.
Но трала я не топил. Больше того, к тому месту, где случилось несчастье, ближе, чем на триста километров не подходил.
А разве вам, читатели, не было бы обидно, окажись вы на моем месте?
Матросы советовали мне обжаловать приказ, были готовы сами пойти по команде, но я категорически запретил: на военной службе только того и не хватало, чтобы рядовые за командира заступались.
Но приказ наркома больно хлестнул не только по моему самолюбию, но и по карману (мне было приказано возместить стоимость трала).
Самое обидное - за чужую вину я был наказан!
Как раз в тот момент, когда в моей душе царило полное смятение, порожденное такой вопиющей несправедливостью начальства, на Волгу и прибыл контр-адмирал Шибаев, заглянул и в наш дивизион, только о сегодняшней работе и поговорил со мной - опальным минером.
А потом, глубокой ночью, когда темень стала и вовсе непроглядной, он вдруг изъявил желание побывать на таком-то посту службы наблюдения и связи, чтобы проверить работу личного состава.
Тогда уже оба берега Волги были покрыты постами СНИС, которые и вели наблюдение за всеми боевыми действиями врага, обо всем замеченном докладывали в соответствующие штабы.
Что ж, адмирал высказал желание - нужно было выполнить его как приказ. Конечно, и старшина полуглиссера мог с успехом доставить адмирала на пост, но обиженная молодость бурлила во мне, и я сам сел за руль полуглиссера.
Напомню, что это было время весеннего половодья, когда Волга свободно гуляла по заливным лугам, когда некоторые прибрежные рощицы полностью стояли в воде. Вот и показалось адмиралу, что я не вижу ни одного ориентира, веду катер наугад. Поэтому он был донельзя удивлен, когда наш полуглиссер вдруг ткнулся носом в берег, где сейчас же появился матрос и доложил, что он старшина такого-то поста.
Видимо, контр-адмирал все же не совсем поверил и мне, и старшине поста: пожелал обязательно сам воспользоваться телефонной связью. И поговорил по телефону с начальником района СНИС, довольно пристрастно выспросил у него все приметы людей, несущих службу на этом посту.
Зато на обратном пути он не пытался мне что-то подсказывать, а в заключение похода и поблагодарил за то, что мы так хорошо ориентируемся ночью, когда на реке нет ни одного огонька.
Я торжествовал: значит, опальный минер Селянкин хоть в командиры полуглиссера, но вполне годен!
Здесь, как мне кажется, самое время хотя бы кратко познакомить вас хоть с одним человеком из тех, кто нес службу на этих постах СНИС.
Наиболее типичным для того времени был пост из двух человек, которые изо дня в день (в течение долгих месяцев) несли здесь круглосуточную вахту.
Сам пост - землянка, от которой к окопчику, оборудованному в удобном для наблюдения за рекой месте, вел вырытый матросами ход сообщения.
В землянке - два лежака, две табуретки (или ящика, чурбака) и столик, около которого были телефон и обязательно пирамида на две винтовки.
На одном из таких постов СНИС и был командиром старшина 2-й статьи Антон Струк.
Однажды ночью низовой ветер развел довольно приличную волну. Было ветрено, холодно, но Струк терпеливо сидел в окопчике, вел наблюдение.
Он видел и пассажирский пароход, который шел вниз по течению. И тут из-за туч вывалился фашистский самолет, сбросил три мины; две взорвались позади парохода, а третья легла у него по курсу.
Постановку мин заметили и на пароходе, вильнули в сторону, чтобы обойти опасное место.
Антон Струк, запеленговав мину, разбудил напарника, передал вахту ему, а сам на лодке, хотя волны и были порядочными, вышел на плес и поставил минный бакен точно там, где упала мина.
Только вернулся на пост, глянул на реку - сразу увидел, что его минный бакен сорван волной, что он спокойно плывет вниз по течению навстречу каравану из буксирного парохода и двух нефтеналивных барж, сидевших в воде почти по палубу.
И, чтобы предотвратить беду, Струк снова сел в лодку и погрузил в нее новый минный бакен. Только отошел от берега, понял, что не успеет поставить бакен, что караван окажется над миной раньше, чем он. Тогда, стал махать каравану, стал показывать, что пароходу нужно держаться за лодкой.
Его поняли, буксирный пароход сбавил ход и пошел за лодкой, как за лоцманом.
Да, волна была попутной, она в какой-то степени помогала Антону идти против течения. Однако согласитесь, это вовсе нелегкое дело - грести на лодке перед носом буксира.
И только проводив караван до чистой воды, Струк вернулся и поставил минный бакен.
Не менее важной для личного состава постов СНИС была и агитационная работа среди местного населения, разъяснение ему тактики врага и наших задач. Должен сказать, что и с этой частью своей работы личный состав постов СНИС справлялся успешно. Мне, например, никогда не забыть такой случай.
Самая обыкновенная колхозница (и притом в годах) Анна Тихоновна Половникова полоскала белье, когда фашистский самолет что-то сбросил в реку.
Анна Тихоновна, помня, что нужно обязательно указать матросам точку падения мины, неотрывно глядела на то место, куда упало это "что-то". И про белье забыла, все глядела на воду.
Необычность поведения пожилой женщины привлекла внимание матроса с катера-тральщика Николая Ладыгина. Он подошел к ней, и между ними состоялся такой разговор:
- Что, поясница болит, мамаша? - спросил Ладыгин.
- Да нет, немец что-то в реку бросил, - ответила Анна Тихоновна.
- А куда? - насторожился матрос.
- Туда и гляжу.
Николай Ладыгин, больше не медля ни минуты, разделся, вошел в реку и стал нырять, подчиняясь сигналам пожилой колхозницы.
Так долго нырял, что почти обессилел, а на дне реки ничего подозрительного не мог обнаружить.
И тогда, взяв поправку на сильное течение, он нырнул еще раз.
А когда вынырнул, стал изо всех сил удерживаться на месте и командовать Анне Тихоновне, куда ставить пустую корзину из-под белья, куда передвинуть само белье: он створил мину.
Когда створы, закрепляющие место мины, были готовы, Ладыгин побежал на ближайший пост, откуда и сообщил в штаб о случившемся. Катер-тральщик пришел скоро, а еще немного погодя эта фашистская мина была взорвана.
Теперь, надеюсь, понятно, что давало нам хорошо поставленное наблюдение за минами? Поэтому контр-адмирал Шибаев и не поленился поехать на какой-то рядовой пост СНИС.
Уехал контр-адмирал Шибаев, и еще через несколько дней я получил приказ о назначении меня флагманским минером во 2-ю бригаду траления, которой командовал капитан 2-го ранга Кринов.
Для меня это была явная возможность реабилитировать себя, кто-то другой, скорее всего, ухватился бы за нее, а я окончательно взбеленился (наверное, Кринов пожалел меня?) и в Камышин, где тогда находился штаб 2-й бригады траления, выехал только подчиняясь дисциплине.
Напомню, что Кринова я уважал с первых дней совместной службы на Волге, даже мечтал во многом походить на него.
Приехав в Камышин, явился к Кринову и сразу же высказал ему все, что так долго копилось на душе. Не забыл упомянуть и о том, что назначение флагманским минером воспринимаю как подачку, как палочку-выручалочку, которую он протянул мне.
Всеволод Александрович, как и следовало ожидать, внешне спокойно выслушал меня, вроде бы нисколько не рассердился, не обиделся. Только как-то многозначительно сказал: