Лишним я почувствовал себя в городе. Недели две еще пересиливал себя и сидел около мамы, а потом закинул за спину тощий вещевой мешок и зашагал в военкомат. Там нисколько не удивились моему досрочному появлению и после недолгих споров выписали все проездные документы до Ленинграда, чему я был несказанно рад. Потому рад, что для меня Ленинград был городом, который очень многое мне дал; я считал себя просто обязанным участвовать в его обороне.
Помню, каким я был растерянным, когда в августе 1937 года с фанерным чемоданчиком-баулом приехал в Ленинград.
Народищу! Трамваев! Автобусов и автомобилей!..
Только осмелился рискнуть и попытался пересечь автомобильный поток, чтобы спросить у постового милиционера, как добраться до училища, около меня остановился какой-то мужчина, спросил, кто я и зачем сюда приехал. А еще через несколько минут, придерживая за локоть, он провел меня к трамвайной остановке, втолкнул в нужный трамвай и громко сказал:
- Товарищи, этот молодой человек впервые в нашем городе, он едет в военно-морское училище.
Громко сказал и сразу же исчез. Но моментально кто-то подтолкнул меня к сиденью у открытого окна и мягко усадил. А потом через несколько минут, когда трамвай свернул на Невский и мимо меня поплыли дома, величественнее и красивее которых я в жизни еще ничего не видывал, опять кто-то незнакомый мне очень тактично и ненавязчиво начал рассказывать и о домах, и о событиях, которые происходили именно здесь.
Вот и получилось, что с первых минут пребывания в Ленинграде я вдруг почувствовал, что жители этого города дороги и близки мне, что я не безразличен им.
Да и в училище с того момента, как только я лихо нырнул в плохо гнущуюся брезентовую робу, мне сразу стали внушать, что теперь я принадлежу к славному братству военных моряков седой Балтики. Все - и командиры, и политработники, и сверхсрочники, и простые ленинградцы, - все они при каждом удобном случае напоминали нам, молодым, об этом, говорили и повторяли бесконечно, что звание балтийца ко многому обязывает, что им нужно дорожить.
И пусть на меня не обижаются моряки других флотов и флотилий (я далек от намерения оскорбить их самые лучшие чувства), но факт остается фактом: меня (как и их) правильно воспитывали в духе безграничной любви именно к своему флоту. И все четыре года учебы я гордился тем, что я - балтиец, что хожу по тем самым коридорам, учусь в тех самых классах, где в свое время маршировали и осваивали морские науки такие прославленные флотоводцы, как Ф. Ф. Ушаков, П. С. Нахимов и другие адмиралы, имена которых вписаны в историю нашего Военно-Морского Флота.
И еще предметом моей гордости является то, что уже в ноябре 1937 года я был участником военного парада в Москве и с тех пор по год выпуска неизменно представлял там родной Краснознаменный Балтийский флот.
А командный и преподавательский состав училища? Он был прекрасный - очень знающий, любящий свое дело, культурный и человечный. Кроме того, командование училища использовало малейшую возможность для того, чтобы нас, курсантов, приобщить к настоящей большой культуре: оно непрестанно организовывало лекции, экскурсии по музеям Ленинграда и его историческим местам, встречи с выдающимися актерами, композиторами, писателями и художниками того времени. Так, именно в училище я впервые увидел и услышал живых писателей - Б. Лавренева, В. Вишневского и Л. Соболева. И нам особенно понравилось то, что когда-то и они носили отложные матросские воротники, что их юность начиналась точно так же, как и наша.
Как следствие всей этой огромной воспитательной работы - мы, будущие командиры нашего Военно-Морского Флота, были разносторонне подготовлены. Не потому ли Алексей Лебедев, еще будучи курсантом, стал известным поэтом? Не потому ли среди моих однокашников сегодня есть не только известные адмиралы, но и актеры, композиторы, писатели и художники?
А разве забудешь те уроки человечности, свидетелем которых мне пришлось стать за годы учебы? Хотя бы вот этот.
Помню: сдав вчера последний государственный экзамен, я стал мичманом и сегодня уже отбываю на подводную лодку. Разумеется, явиться туда хотел обязательно после того, как побываю в парикмахерской. Но нашего брата там скопилось столько, что я предпочел пройтись по училищу, как бы проститься с ним.
И вот я в картинной галерее, смотрю на бессмертные творения Айвазовского, который, к слову сказать, в свое время тоже учился в этих самых классах.
И вдруг замечаю, что все курсанты становятся во фронт. Глянул - и обомлел: идет сам начальник училища контр-адмирал Рамишвили и ястребиными глазами "оглаживает" курсантов, замерших по стойке "смирно".
Сразу вспоминаю, что, понадеявшись на парикмахерскую, не побрился, не причесался должным образом. А это значит…
Любой, кто служил в армии хотя бы немного, прекрасно знает, чем обычно кончались подобные встречи с высоким начальством. А я налетел на самого начальника училища - участника войны в Испании и орденоносца, известного своей строгостью.
Но опыт службы подсказал выход: я встал к стене так, чтобы свет с улицы бил мне в спину; авось теперь адмирал не заметит ни моей щетины, ни небрежной укладки волос.
Встал и замер, упрашивая судьбу, чтобы она провела адмирала мимо меня. Однако он круто повернулся, остановился рядом со мной и так близко, что почти задевал меня плечом. Остановился лицом к окну. Что оставалось делать мне, бедному мичману? Не мог же я стоять спиной к адмиралу? И я повернулся лицом к свету, теперь окончательно уверовав, что сегодня мой "черный день".
И тут произошел этот разговор.
- Что, мичман, сегодня на корабли? Небось радешенек? - громко спросил адмирал, явно рассчитывая на то, чтобы его услышали все замершие поблизости. И сразу же шепотом, только для меня: - И не стыдно? Мичман, а не побрит, не причесан.
- Так точно, рад! - рявкнул я. И тоже шепотом: - Понадеялся на парикмахерскую, а там народу - из главного калибра не прошибешь.
И опять адмирал говорит сначала для всех, а потом для меня:
- Рад за вас, мичман, искренне рад!.. Что ж, пойдемте в парикмахерскую. Использую свою власть, чтобы устроить вас без очереди.
И мы пошли: впереди - адмирал, перед которым все расступалось и замирало, а я - шага на три сзади. Я уже примирился с тем, что сейчас меня обкарнают как салажонка, меня волновало другое: вдруг в парикмахерской уже нет очереди? Очень не хотелось, чтобы адмирал посчитал меня лгуном.
Но парикмахерская была полна. Все с сочувствием поглядывали на меня. А я старался держаться бодро, независимо. Будто меня нисколечко не волновало то, что должно было сейчас произойти с моими волосами.
Наконец освободилось кресло, и я сел в него.
- Как прикажете стричь? - спросил мастер с легкой иронией.
- Полубокс, и побрить, - ответил я.
- Стрижку прикажете начать со лба?
- Только попробуй!
- А как адмирал на подобное смотрит?
- У него и спроси.
И парикмахер спросил. Адмирал удивленно посмотрел на него, потом, видимо, понял, какие мысли у всех породило его появление вместе со мной, и ответил, чуть заметно передернув плечами:
- Спросите у мичмана, а не у меня.
Сказал это и ушел.
Много, очень много подобного я мог бы рассказать, но не об этом речь…
Так мудрено ли, что я рвался в Ленинград, где в кольце блокады сражались мои друзья?
Но одно дело желать, другое - мочь. Поезда-то в Ленинград не ходили! И военный комендант станции Пермь II прямо сказал мне, что отказывается помогать с посадкой на поезд: вот если бы я ехал в Наркомат Военно-Морского Флота, в Ульяновск ехал.
Прислушался я к его совету и вновь сходил в военкомат, переадресовал проездные документы. Но и теперь тот же комендант оказался бессилен помочь мне с посадкой на нормальный пассажирский поезд. Тогда я сел на пригородный и уехал в Кунгур, уехал туда только по одной причине: оторвавшись от дома, наверняка начну энергично пробиваться к месту назначения, а здесь, в Перми, соблазн возвращения домой был слишком велик. Да и комендант уж очень охотно делал отметку на моем предписании, что "за истекшие сутки поездов в указанном направлении не было".
Действительно, приехав в Кунгур и оказавшись на вокзале, забитом людьми до невозможности, я стал действовать решительно, даже нахально, успокаивая себя тем, что если меня и разоблачат, то дальше фронта не пошлют. А мне разве не туда и нужно?
В Кунгуре, обследовав вокзал, я ввалился в кабинет начальника станции, достал из кармана пакет с сургучными печатями (в нем лежали немногие документы), помахал им перед лицом усталого начальника и заявил:
- Еду с пакетом в наркомат, и мне никак нельзя болтаться в толпе. Пока не устроите на поезд - из вашего кабинета не выйду.
Сказал это, уселся на пол в углу и почти сразу же уснул.
Тому, что начальник станции поверил мне, помогла, скорее всего, дедушкина кожаная тужурка, которую я с трудом напялил поверх армейского ватника: не походил я на воина какого-либо определенного рода войск. А для лица, сугубо гражданского, уж очень смел я был. Да и видел начальник-то станции в моей руке пакет с пятаками сургучных печатей и адресом: "г. Ульяновск, Наркомат Военно-Морского Флота". Вот и принял он меня за представителя какой-то специальной службы, поэтому сразу же и не выгнал из своего кабинета.
Проснулся я от прикосновения чьей-то руки. Открыл глаза. Надо мной стоял стрелок военизированной охраны и предлагал следовать за ним. Разве поспоришь, разве посопротивляешься? Я послушно поднялся, пошел за стрелком, готовясь отвечать на многие вопросы. Но он увел меня на железнодорожные пути, властно забарабанил в дверь теплушки, прицепленной к паровозу, и, едва дверь приоткрылась, втолкнул меня туда, хотя хозяева теплушки довольно энергично высказали свое недовольство.
В теплушке, в центре которой ярилась раскаленная докрасна печурка, было лишь трое мужчин - небритых, усталых. Как только дверь теплушки была закрыта стрелком, они яростно обрушились на меня с ругательствами. Каких только слов не наговорили, в чем только не обвинили! Самым же обидным было то, что один из них вот так отозвался обо мне:
- Честные люди на фронте воюют или здесь день и ночь работают, а всякая сволочь, используя знакомства, в служебный вагон лезет, едет куда-то, чтобы тещу проведать!
У меня хватило ума воздержаться от перебранки, я просто швырнул свой тощий мешок на нары и, так как было невероятно душно, следуя примеру мужчин, тоже разделся по пояс. Минуты две, может и чуть побольше, поток брани и оскорблений бушевал с прежней силой, а потом внезапно оборвался. И сразу - вопрос голосом спокойным, даже сочувствующим и извиняющимся:
- На фронте побывал, что ли?
Пришлось кратко рассказать о себе. А еще через какое-то время у меня не было людей роднее этой паровозной бригады, которая бессменно вела свою машину от Орла. И уложили-то они меня на лучшее место на нарах, и даже пайком своим поделились, хотя он был очень скромен. А когда я потянулся за своими сухарями, так на меня окрысились, словно я нанес им личное оскорбление.
Почему я подробно описываю этот вроде бы простой житейский эпизод, хотя о многих боях, в которых участвовал под Ленинградом, упомянул скороговоркой? Дело в том, что в тех боях я был малой величиной. Действительно, что я тогда мог знать об общих задачах не только нашего фронта, но даже и батальона? Ничего не знал. А этот эпизод… Он, если хотите, для меня узловой, он мне убедительнее всех статей в газетах и самых лучших лекций доказал, как труженики тыла относились к нам, фронтовикам.
А в Кузино, где у меня была пересадка, и вовсе повезло: я здесь встретил полковника Лукина, который слышал о нашем батальоне, так как до ранения тоже воевал под Ленинградом. Конечно, обрадовались встрече, и самое неожиданное и приятное для меня - полковник (за неимением армейской в госпитале ему выдали фуражку работника НКВД) взял на себя все заботы обо мне. Вплоть до того, что под маркой кого-то из своих сотрудников протащил за собой в купе мягкого вагона.
Как видите, опять встретил душевного человека!
А в Ульяновске почти у самого вокзала я натолкнулся на однокашника - Бориса Елисеева, который и проводил меня до флотского экипажа и даже один из своих кителей отдал, чтобы я "заимел моряцкий вид".
А в экипаже опять встреча, теперь с Борисом Ракитиным - механиком с подводной лодки "Малютка" и Степаном Корецким - командиром одного из балтийских тральщиков. Они, как и я, тоже были ранены, тоже только что вырвались из госпиталей, и тем для разговоров нам хватило на несколько дней. От Бориса и Степана я узнал и правду о переходе наших кораблей из Таллина. Суровую правду, полную героизма советских людей. И Ракитин, и Корецкий, как и я, жили только мечтой об отправке на фронт, но счастье первому улыбнулось мне.
В тыл врага
После короткого отдыха, уточнив направление по карте и азимуту, двинулись к мосту, который нам предстояло взорвать. Шли бодро, ходко и максимально бесшумно, хотя кругом был только лес, утопающий в снегу.
Получая задание, я предполагал, что взрывать нам придется настоящий мост, а в жизни он оказался однопролетным и даже без арки; таких мосточков на любой железнодорожной магистрали предостаточно. Только одно и тешило самолюбие: этот охранялся часовым, который топтался у восточного конца моста; а сзади него метрах в ста виднелся бункер, где размещался караул: И еще: бункер имел две амбразуры, из которых торчали стволы крупнокалиберных пулеметов.