- Лекаришки это, немчура, - пискливо, с пришепетом, прогнусавил горбатый карапузик, отставной подьячий. Большая, не по росту, голова его вдавлена в крутую грудь. Личико лисье, хитрые и пронырливые слезящиеся глазки. Он стоял рядом с Хряповым, от него несло сиводралом. - Это они, они на погубление православных христиан бусурманские порядки завели, вот кто, - часто взмигивая, гнусавил подьячий. - Гошпитали да лазареты с карантенами, да при церквах чтоб людей не хоронить, да имение жегчи.
- Они, они, это верно! - послышались в народе выкрики и злобные смешки.
- Я-то знаю, у меня и глаза и уши довольно действуют. Нас два брата с Арбата, и оба горбаты… Дыра-дело, дыра-дело, - поддернув лежавшую на горбу клетчатую старенькую шаль и потешно подбоченившись, продолжал карапузик подьячий. - Например, повивального дела Эрасмус немец - раз, штат физикус Риндер - два, Касьян Ягельский - три, императорского воспитательного дому доктор Мартенс - четыре, уволенный от службы доктор Шкиодан - пять… Да тут, ребята, и пальцев не хватит… Барон фон Аш, Иван Кулман, Кристиан Ладо. И токмо трое русских - Афанасий Шафонский да два доктора Московского университета, господа профессоры Вениаминов да Зыбелин. Вот вам - Медицинский совет рекомый. Все немцы, все немцы, ахти, как сладко… Дыра-дело!
- Да и царица-то наша - немка! Токмо русской прикидывается. Вот она и тянет своих-то, - неожиданно пробасил широкоплечий бородач, подстриженный в кружало, по-раскольничьи.
- Эй, кто сказал, кто это сказал? - хватаясь за тесак, нырнул в толпу, как в омут, озверевший беспалый полицейский. - Лови, держи!
Толпа попятилась и, убоявшись обнаженного тупого тесака, кинулась врассыпную.
Замордованный, забитый, но своевольный и отчаянный народ на бегу зло перекликался:
- А что, не верно, что ли? Немка и есть… Скоро, скоро объявится царь-батюшка Петр Федорыч!..
- Слых есть, в народе скрывается, сердешный… Промежду нас бродит.
- Пущай только на Москву придет да ручкой поманит, все к нему прилепимся!
- Ой, ой, теките, чадцы Христовы, опять беспалый гонится! - и раскольник, подобрав полы и пригибаясь, скрылся в толпе, как медведь в трущобе.
- Други, други! - взывал бежавший рядом с Хряповым горбатый подьячий-старикашка. Напяленный на его лобастую голову гарусный колпак жалко свисал к левому плечу и встряхивался. - Нет ли у кого на шкалик?.. А солененький огурчик на закусочку у меня вот он-он… Свежепросольный.
- Пойдем выпьем, - с готовностью предложил запыхавшийся мясник.
Они стали наискось пересекать большую набитую народом площадь.
Останавливались возле шумных кучек праздного, озлобленного люда. В каждой кучке - свой крикун. То старый солдат на деревяшке, то брошенный на произвол судьбы дворовый человек, то запуганный церковными властями загулявший попик в драной шляпе грибом, или наказанный плетьми нагрубивший начальству посадский человек, или убежавший из лазарета фабричный. Но больше и громче всех орали ядреные московские бабы и беззубые старухи.
- Бани закрыли-припечатали!.. Где рабочему люду грешные телеса помыть? Озор-р-ство!..
- В карантены проклятые без разбору волокут. Из здоровых покойничков вырабатывают… Ха!
- Всю Москву извести хотят, весь простой люд.
- Бунт надо зачинать.
- Бунт, бунт! Это верно, - подхватывает народ, сторожко озираясь, как бы не угодить в лапы вездесущих будочников.
Мясник Хряпов ткнул подьячего в горб:
- Пойдем, а то как кур во щи попадешься тут.
- Да, да… Шумок зачинается… - подмигнул подьячий. - Шумит Москва-матушка, шумит. Да дож-ду-утся! А я люблю. Во мне, милый мой, такожде кипит все. Я человек обиженный. Шагай!
Свернув в переулок, они подошли к питейному дому с красной вывеской.
В дом их не пустили, на стук в запертую дверь - крикнули:
- Идите к окошку! Ослепли, что ли?
В открытое окно вставлена железная решетка. Мясник, заглядывая с улицы в дом, потребовал два добрых шкалика тминной. Целовальник налил, сказал сквозь решетку: "Кладите деньги об это место" и высунул на улицу кринку с уксусом.
Мясник бросил в уксус полтину серебром. Целовальник извлек ее щипцами, опустил в кринку восемь медных пятаков и, протянув из-за решетки мяснику щипцы, проговорил:
- Получи, почтенный, сдачу.
Опорожнив шкалик, горбун-подьячий прогнусил тенорком:
- Дивны дела твои, господи… Деньги в уксус, а из шкаликов твоих, может, пред нами какой чумовой трескал. Ты их в уксус-то макал?
Шкалики-то?
- Нет, - ответил целовальник, - повелено токмо деньги в уксусе мочить.
После третьего шкалика подьячий загнусил песню и, сорвав шаль с горба, стал помахивать ею и приплясывать. Но сухое морщинистое личико его было печально, красные глаза в слезах.
- Пошагаем в Кремль, - сказал он, заикаясь, - я кой-что тебе покажу там. Я все порядки знаю. Ох, мил человек, кругом зело паскудно… Тяжко, тяжко человеку жить. А наипаче мне. Живу в Москве, в немалой тоске… Дыра-дело, дыра-дело…
Они двинулись но Сретенке, по Большой Лубянке. Подьячий то и дело показывал по сторонам:
- Ишь, сколько много домов-то заколочено. И там, и вот тут, и во дворе еще… Царица ты моя небесная! Это все выморочные. И хозяева в земле.
В церквах благовестили к обедне. Дорога пыльная, без мостовой, только на перекрестках проложены из крупных булыг тропки, да попадались деревянные настилы возле барских и богатых купеческих домов. По краям дороги росла чахлая трава, чертополох, крапива, а иные непроезжие тупички зеленели, как сельский выгон, там паслись козы, тупорылый бык лежал и, раздувая ноздри, нюхал воздух. Изредка встречались пешеходы, кто в церковь, кто с корзинкой на базар.
Глава 4
Красная площадь. Зодчий Баженов и Архиепископ Амвросий
1
На Красной площади было почище и народу значительно меньше, чем на Сухаревке. Возле Лобного места паслись на травке привязанные к деревянным рогаткам две козы - они принадлежали будочнику, который тут же прохаживался возле своей будки, раскрашенной наискось белыми и черными полосами. В торговых каменных рядах купцы и приказчики, заложив назад руки и поплевывая, от нечего делать глазели на площадь или, поддев горсть овса, бросали стайке сизокрылых голубей.
Очень людно у церкви Василия Блаженного. Там пестрели рогожные и дощатые балаганы, текла торговлюшка. На Иване Великом заблаговестили к "достойне".
Весь народ на площади, побросав дела, оборвав на полуслове разговоры, обнажил враз головы, истово закрестился на кремлевские соборы.
Хряпов и не отстававший от него подьячий очутились на широком каменном мосту, перекинутом через глубокий ров, идущий вдоль стен Кремля.
Ров когда-то был выложен белым камнем, а теперь порос бурьяном и крапивой, туда бросали всякий хлам, там ютились собаки и бездомные пропившиеся люди.
Мост служил проходом к Спасской башне. На мосту, по обе стороны, многочисленные ларьки с новыми и старыми книгами, с лубочными картинками.
В иных ларьках пожилые миловидные монахини торговали образками, крестиками, священным маслом, ваткой от гробов московских чудотворцев и собственным рукомеслом: бисерными мешочками, поясками, четками.
- Кто это? - Хряпов толкнул в бок своего приятеля и моргнув в сторону неспешно шагавшего мостом человека. Народ, расступаясь пред ним, давал ему дорогу, ларешники срывали картузы, низко кланялись… Человек только что вышел из остановившейся у моста пышной кареты с гербом графа Салтыкова и направился к Спасской башне. У него приятное напудренное, несколько женственное лицо, волнистые длинные волосы, умные, утомленные глаза, улыбчивый рот. Он в башмаках, в черных чулках, в коротких, по колено, штанах, чрез левое плечо небрежно прекинут итальянский бирюзового цвета плащ, на голове черная шапочка с павлиньим пером. Следом за ним - мальчик в сером полукафтане с красным воротником, в руке связка книг, под мышками - длинные бумажные рулоны.
- Кто это? - шепотом повторил вопрос Хряпов.
- Архитектор Баженов… Зело знаменит, в Кремле живет, - прошептал подьячий, треугольное сморщенное личико его сразу облеклось в восторг и благоговейный трепет; он было хотел припасть к ногам знаменитого человека, чтоб получить пятачок на водку, но тот, обнажив по обычаю голову, уже входил в Спасские ворота.
- Зри, друже, - проговорил горбун, указывая на две шеренги попов, выстроившихся, как солдаты, под воротами башни. - Долгогривые во святом месте торг учинили, метлой бы их…
Попов - около сотни, брюхатых и тощих, волосатых и лысых, дряхлых и крепких. Рясы на них задрипанные, в заплатах, сапожишки рваные, двое - в лаптях. Все они - либо удаленные на покой за выслугу лет, либо изгнанные из церквей за пьянство, большинство же - не имеющие собственного прихода, обремененные немалыми семьями, обнищавшие тунеядцы. Обликом они розны, но преобладающее выражение лиц - нахрапистость, жадность, ханжество.
Зажиточные люди относились к ним с нескрываемым презрением, беднота же скрепя сердце приглашала их на совершение треб по сходным ценам.
Оба спутника двинулись в гущу толпившихся возле попов людей. Попы, злобно косясь друг на друга, зазывают:
- А вот молебен у Иверской за четвертак!..
- Я отслужу владычице за пять алтын с акафистом!..
- Ну и служи! - перебивает его рыжебородый поп. - У тебя голос с гнусом, как у козла.
- А ты с утра пьян, зенки залил.
- А вот панихида на кладбище: с подводой гривенник, пешком - четвертак.
- Обедню, обедню, обедню служу! Ничего не вкушал еще, могу служение совершать по чину апостольскому… За послужение - рубль!
- Возьми полтину, батюшка, - подходит к нему бедно одетый старик с внучкой. - Вот матерь девчонки от чумы померши, а моя дочерь. Сорок ден сегодня, как бог прибрал… Сороковуст…
- Дешево, дешево даешь, дед… - торопливо бросает бородатый пастырь, в руке у него крупичатый калач; скосив широкий рот, он вновь орет:
- А вот святую литургию, поминальную обедню!.. Рубль цена, рубль цена!
(Лядащенькая девочка, вложив палец в рот, с удивлением и страхом смотрит серыми наивными глазенками в отверстую пасть попа.) Дешевше не найдешь, старче праведный, - обращается он к старику.
- На-айду… Вас, как собак недавленных, - брюзжит под нос осерчавший старик и тащит внучку дальше.
- Девять гривен! - хватает его поп. - Соглашайся скорей, не то - закушу, - и он, поднеся калач ко рту, оскаливает желтые зубы.
- Стой, не закусывай! - останавливает его дед. - Бери шесть гривен. Не хошь?
- Могу и за шесть гривен, старче, только дрянно будет… Прямо говорю, вельми погано будет, лучше прибавь, а то ей-ей закушу… - Поп опять, застращивая нанимателя, подносит калач ко рту.
- Ну, так и быть… Бери, батя, семь гривен. Не по-твоему, не по-моему…
- Ладно, - сунув за пазуху калач, поп срывается с места. За ним, едва поспевая, семенит на согнутых ногах дед и, держась за поясок деда, вприпрыжку - повеселевшая девчонка.
Подьячий, ударив себя по ляжкам, закатывается хехекающим бараньим хохотком:
- Слыхал? Закушу, говорит. А раз закусит, благодати лишается, литургию служить подобает токмо натощак… Хе-хе! Ну и хитропузые попы пошли.
Вдруг толпа примолкла, попы засуетились, пугливо завиляли глазами во все стороны: под воротами незаметно появились из Кремля - консисторский дьяк в синем со светлыми пуговицами кафтане, с ним писчик и четверо консисторских стражей, вооруженных тесаками.
- Где попуешь? Какого прихода, говори! - закричал дьяк на толстого, потного, лохматого батюшку.
Писчик открыл книжку, чтоб записать, а четверо стражей загородили на Красную площадь выход. Вопрошаемый что-то невнятно промычал, низко кланяясь дьяку, все же остальные духовные особы враз бросились гурьбой из-под ворот, смяли растерявшихся стражей и галопом поскакали наутек - кто чрез мост, кто в ров.
Пятеро попов все же были схвачены и под едкий смех развеселившейся толпы отведены в консисторию на строгий суд архиепископа Амвросия.
2
На возвышенном Лобном месте, воздев правую руку и ударяя в каменные плиты посохом с медным шаром на верхушке, орал что есть мочи звереобразный человечище:
- Сюды! Сюды! Вся Москва - сюды… Курицыны дети, аз приидох к вам…
Кайтеся, кайтеся!.. А не то всех покараю, всех лихоманке отдам…
И вновь, и вновь бежит праздный люд к Лобному месту. Бабы, всплескивая на бегу руками, истерически завывают:
- Уродливый, уродливый! Митенька уродливый пришел… Митенька вещает…
- Бедный Митенька, несчастный Митенька… - подхватил их вопль одетый в тленное рубище юродивый. На его груди железный, пуд весом, крест, припутанный к туловищу тяжелыми цепями-веригами. Он бросил посох, порывисто закрыл ладонями испитое костистое лицо, стал рыдать-выскуливать жутким воющим голосом, переходящим в собачий лай, свалявшаяся борода его тряслась, черные волосы взлохмачены.
Толпа, охватившая Лобное место, затихла, люди стояли в каком-то оцепенении, рты открыты, взоры устремлены на Митеньку. Вот руки Митеньки упали, большие пылающие глаза его были мокры от обильных, градом катившихся слез, он вдруг тихо засмеялся и, тряся боками и задом, стал вяло, как во сне, не борзясь, приплясывать вперед и назад, вправо и влево, продолжая полоумно улыбаться.
- Митенька! Блаженнинький! Помолись за нас… Отведи чуму, утихомирь!
- выкрикивали, крестясь, бабы и, безотчетно подражая полоумному, тоже зачинали истерично притопывать, приплясывать и плакать.
А народ все прибывал, запоздавшие норовили протиснуться вперед, поднималась перебранка.
- Коза, коза! - пронзительно закричал вдруг Митенька. Толпа смолкла, навострила слух. - Коза из чужедальних земель приплыла, сама себе рога позолотила, барана с мосточка сбросила. Барана сбросила, козленочка зарезала. А козленочек-от бе-е-ленький, а козленочек-от неви-и-нненький!..
Она траву ест, вымем трясет, - вихляясь и взмахивая руками, выкрикивает Митенька, большие глаза его горят, брови скачут вверх и вниз, на лбу резкие продольные морщины. - А волк-от ходит, волк-от стережет козу…
- Кто же коза-то, блаженненький? Кто же волк-от? - приподнимаясь на цыпочки, вопрошали жители, плотно облепившие Лобное место.
- Тоже… Политикус, - проквакал горбун-подьячий, ткнув локтем затомленного жаром мясника. - Коза-то, пожалуй, царица Катерина будет. А козленочек - шлиссельбургский узник… Хе!.. А баран-то… Хе-хе…
- Эй, эй, расходись! Рас-с-ходись! - со всех сторон наезжая на толпу, кричали полицейские рейтары.
- Стой, братцы, не беги! Блаженненький не выдаст!.. - орал народ.
Вдруг щелкнули ружейные выстрелы, и толпа помчалась прочь.
- Блаженный, уходи! Уходи, блаженный, покудов цел! - грозили полицейские юродивому.
- Не пойду, псы борзые. Мне козленочка жалко, козленочек бе-е-е… а его ножом… - отмахивался Митенька и, пав на колени, стал креститься, стал ударять лбом в древние, обагренные многою кровью каменные плиты. - Я богомолец за всю Русь.
- Конец торгу! Конец торгу! Шабаш! - потрясая нагайками, гарцевали по Красной площади многочисленные рейтары, гнали торжище от храма Василия Блаженного. - Приказом главнокомандующего торг закрыт… До скончания чумы. Конец торгу!
- Слышь, приятель, - потрепал мясник по плечу безусого безбородого человека средних лет, одетого в опрятную чуйку. Безбородый, углубившись, рассматривал у книгоноши картинки и книги. - Где же я тебя видал?
- Не знаю-с, не припомню-с, - ответил тот, вежливо приподнимая с лакированным козырем картуз. - Может, вы у графа Ягужинского изволили в Питере бывать? Я его сиятельства раб… Герасим Степанов…
- А-а-а, верно! - воскликнул мясник и широко заулыбался. - С тобой еще отваживались, помню, в людскую притащили тебя, упал ты, что ли.
- Так, так-с… был такой грех.
- Да пойдемте куда-нито в холодок, ежели не торопитесь. - Мясник был рад встрече с земляком, хотелось разузнать, - как и что там в Питере.
И все трое, вместе с горбуном-подьячим, перейдя ров, уселись возле кремлевской стены в тень на зеленую луговину, лицом к торговым рядам.
Герасим Степанов развязал узелок, стал угощать житными с картошкой деревенскими пирогами, мясник на раскинутой по луговине шали горбуна рассыпал связку баранок:
- Хрупайте, угощайтесь…
И не успели они по баранке съесть, как к ним, плетясь нога за ногу, приблизился одетый в потертую казачью форму бородатый человек, он сдернул мерлушковую шапку, стал кланяться и, как бы стыдясь, стал тихим голосом просить подаяния. Хряпов сунул ему две баранки.
- Я, отцы и братья, яицкий казак, может слыхали, Федот Кожин, - сказал подошедший и присел на лужок. - И отбился я, ежова голова, от своих товарищев, что посланы с вольного Яика к самой матушке-царице с жалобой на великие притеснения, нам чинимые злодеями нашими, старшинами…
- Эвот ты кто… - заинтересовался мясник. - Каким же манером ты отстал?
- От графа Чернышева указ был наших депутатов схватывать в Питере да на войну с турками гнать. Вот я и утек сюда. Ведь я, други, самой матушке в ручки прошение наше слезное подал. А ейный гайдук, ежова голова, два раза меня за это самое нагайкой вытянул.
Горбун-подьячий, подмиргнув казаку, захохотал барашком и сказал:
- За битого двух небитых дают… А ты на службу определяйся. Воинов великая недостача в Москве, берут.
- Слов нет, на службу я вчерась определился, ежова голова, - высморкавшись и смахнув слезу, ответил казак. - Из охотных людей конный полицейский батальон набран.