Они уходили, но вскоре появлялись другие тени, такие же безмолвные, недвижные, с таким же застывшим в глазах отчаянием, они тоже ждали и не роптали, когда их гнали прочь, и снова, едва держась на ногах, влачили свои истощенные, подобные скелетам тела от двери к двери, не в силах даже просить милостыню.
Их видели каждый день, но потом некоторые из них куда-то исчезали и больше не появлялись.
- Умер такой-то, от голода! И такой-то тоже от голода!
У ворот монастыря святого Антонио, где в полдень городские власти раздавали рисовую похлебку, слегка приправленную салом, и толстые ломти черного хлеба, карабинеры, лесная стража и служащие муниципалитета с трудом сдерживали толпу, чтобы не возникали драки! Никто не стыдился приходить туда! "И такой-то тоже!", "А еще такой-то!". Их называли с печальным удивлением. Ведь это были люди, о которых никто никогда и не подумал бы, что они могут дойти до того, чтобы протягивать руку за этим жалким варевом с куском черного хлеба, без чего и они, наверное, умерли бы с голода!
По вечерам никто больше не ходил с молитвами по улицам, упрашивая господа послать дождь. Дон Сильвио Ла Чура видел, как все меньше и меньше народу следует за ним. Легко ли ходить в процессии по улицам, распевая молитвы, на пустой желудок?
И святой человек, который горячо веровал в бога и был наивен, как ребенок, каждое утро, служа мессу, стучал костяшками пальцев в позолоченную дверь часовни и с трогательным простодушием спрашивал:
- Иисус Спаситель!.. Иисус Спаситель!.. Неужели ты забыл про нас?
После мессы священник шел по домам просить милостыню для голодающих, наполняя карманы кусками хлеба, которые ему давали, собирая их в узелок или даже в полу плаща. А потом шел раздавать: два куска туда, три - сюда, обходя дверь за дверью грязные лачуги, где больные тифом если и выздоравливали, то чудом, без помощи врачей, без лекарств… А предпочли бы умереть!
Он тоже стал похож на тень, но все равно ходил вверх и вниз по лестницам, спешил из квартала в квартал своими мелкими, как у куропатки, шажками, прижимаясь к стенам, будто не хотел, чтобы его видели, и всюду принося, кроме ощутимой помощи, еще и утешение добрым словом, улыбкой, благословением… И раздавал хлеб, хлеб, хлеб, который непонятно было откуда добывал, и люди думали, что он умножается у него в руках, как некогда у Иисуса Христа.
Баронесса Лагоморто сказала ему:
- Раз в три дня я велю выпекать целую печь булочек по два сольдо. Займитесь их раздачей.
- Да воздаст вам господь, добрая синьора!
- А почему вы не сходите и к моему племяннику?
- Я знаю, что он дал много зерна и много денег муниципалитету.
- Он даст денег и вам, не сомневайтесь.
И он решился последовать совету, хотя и заметил уже, что маркиз Роккавердина с некоторых пор, встречаясь с ним, приветствует его сквозь зубы. У него сердце сжималось, когда он думал об этом грешнике, который так и не пришел больше исповедаться. И каждый вечер в своей скромной комнатке, где однажды видел маркиза коленопреклоненным у своих ног, он горячо молился, чтобы господь смягчил его сердце и внушил ему сострадание к невинному, понесшему наказание за чужое преступление.
Но как раз в это утро дон Джузеппе, пономарь, помогая ему облачиться для мессы, спросил его:
- Вы слышали, дон Сильвио? Маркиз Роккавердина подарил распятие монастырю святого Антонио. Монахи устраивают большое шествие. Вы не знали об этом?
Дон Сильвио, не хотевший отвлекаться от ритуальных текстов, которые повторял про себя, надев стихарь, остановил его:
- Помолчите!.. Подайте мне пояс.
Пока он обвязывался им, пономарь ходил вокруг него, поправляя складки, и, подав епитрахиль, продолжал:
- Это большая обида для нашего прихода! Каноник Чиполла рвет и мечет, и другие каноники тоже. Разумеется, мы не примем участия в процессии, когда будут переносить распятие… Отец приор прислал приглашение. Не дождется!
Дон Сильвио поправил нарукавницу и наклонил голову, чтоб пономарь надел на него ризу.
- Вам, выходит, все равно, что так обидели наш приход?
Взяв со скамьи чашу с антиминсом и крышку к ней, дон Сильвио направился к алтарю. На пороге ризницы его остановил каноник Чиполла:
- Предупреждаю вас: мы не примем участия. Дон Джузеппе сказал вам об этом?
Не очень-то приятным было присутствие в доме этого распятия, которое словно бы пробуждалось время от времени, чтобы своим навязчивым появлением смущать совесть маркиза!
После того как кузен Пергола освободил его голову от отягощавших ее суеверий, он не должен был бы обращать никакого внимания на распятие! Но что он мог поделать! Фигура умирающего на кресте Христа, заброшенная там, в мезонине, с поникшей головой, с торчащими из-под изъеденных молью лохмотьев руками и коленями, какой он неожиданно увидел ее в тот день… Что он мог поделать?.. Эта фигура вызывала у него какое-то беспокойство, и ему становилось не по себе всякий раз, когда она представала в его воображении.
И хорошо еще было бы, если бы вместе с распятием не являлись ему и другие, столь же зловещие призраки, которые, как ему думалось, он уже давно прогнал далеко-далеко!
Но они преследовали его. Вот Рокко Кришоне едет темной ночью верхом на муле за изгородью из кактусов в Марджителло, негромко напевая - так и звучит в ушах! - "Когда тут я проезжаю, я всякий раз пою…" Он даже не успел воскликнуть: "Иисус! Мария!" - как метко направленная пуля размозжила ему голову! И глухой стук падающего тела!.. И цокот копыт убегающего в испуге мула!.. И полнейшая тишина в темноте, эта ужасная тишина, наступившая после выстрела!..
Они преследовали его. Вот Нели Казаччо за ограждением в зале суда присяжных, подняв руку, со слезами в голосе кричит: "Невиновен я! Невиновен!" Да так громко, что крик его превращается в какой-то вой, в завывание ветра, как в ту ночь, когда маркиз исповедовался, а сам Нели принимает облик дона Сильвио в епитрахили, бледного и неумолимого: "Нужно искупить злодеяние! Ах, маркиз!"
Нервы! Возбужденное воображение!.. Он сто раз повторял себе это, он был глубоко убежден в этом! Но что он мог поделать?
Вместе с другими членами комиссии муниципалитета маркиз отправился проследить за тем, как раздают беднякам суп и хлеб. И отец Анастасио, приор монастыря святого Антонио, заговорил о большом торжественном шествии кающихся, которые пойдут босиком, с терновыми венками и бичеванием, чтобы умерить гнев господень. В нем должны принять участие люди всех сословий, богатые и бедные, священники, мастеровые, крестьяне, без всякого различия, - так повелел являвшийся ему во сне две ночи подряд святой Антонио.
Маркиз качал головой. Этот падре Анастасио - высокий, крепкий, нос трубой, глаза навыкате - за пределами монастыря слыл не слишком-то благочестивым. Так почему же святой Антонио явился именно ему, чтобы повелеть устроить шествие?
Но другие члены комиссии поддержали его.
- И со статуей богоматери, - предложил кто-то, - она чудотворная!
- Со статуей Христа бичуемого, - подсказал кто-то другой. - Она еще чудотворней! Говорят же: "То дождь призовет, то ветер. Не надо ждать и святого четверга!" Так это о статуе Христа бичуемого.
- У меня дома есть большое распятие. Дарю его вам для вашей церкви, отец Анастасио. Вот и устроите шествие, когда будете переносить его в церковь.
Мысль эта возникла у него внезапно. Маркиз даже удивился, что не подумал об этом раньше.
"Черт возьми! Когда распятия в изъеденных молью лохмотьях не будет там, в мезонине, - размышлял он, - нервы мои, конечно же, успокоятся, и все остальное тоже уладится само собой".
И он улыбался, глядя на рассыпавшегося в благодарностях отца Анастасио, нос которого, казалось, вот-вот заревет, как труба, а глаза от радости совсем вылезут из орбит…
- Какое счастье для монастыря! И большое распятие?
- В натуральную величину.
- Из папье-маше?
- Нет, вырезано из твердого дерева, крест огромный. Двое мужчин не поднимут. Представляете, однажды…
И, сам того не ожидая, маркиз не смог удержаться, чтобы не рассказать о том, что произошло в тот день.
- Испугались?
- Немножко.
- А! Так я вам и поверил… Однажды ночью много лет назад в Ниссорийском монастыре…
И отец Анастасио заранее стал смеяться над тем, что еще только собирался рассказать: как он тоже испугался однажды! Он вышел из своей кельи и направился в конец коридора… в одно место… слабость человеческая!.. Он должен был пройти мимо написанного на стене большого изображения святого Франциска с руками, воздетыми в экстазе от звуков скрипки, на которой играл оседлавший облако ангел. Он видел этого святого, проходя по коридору, по крайней мере двадцать раз в день вот уже полгода, что он находился в этом монастыре. Но в ту ночь при свете лампадки, которую он нес… ему показалось, будто святой Франциск - при неровном освещении он выглядел совсем как живой, говорящий, с возведенными горе очами, - будто святой Франциск приказал ему: "Отец Анастасио, дальше ни шагу!" И он остановился, как ни нужно ему было! Что произошло потом… слабость человеческая!.. Сейчас он смеялся, а в тот момент!..
Глаза у отца заблестели, а живот затрясся под сутаной от приступа хохота.
15
Когда кавалер Пергола пришел к маркизу, тот не переставал возмущаться:
- Хозяин я в своем доме или нет? Неужели я должен испрашивать разрешение у каноника Чиполлы?.. У настоятеля Монторо?.. Может, и у пономаря дона Джузеппе тоже?
- На кого злитесь, кузен?
Гнев не давал маркизу спокойно, по порядку рассказать о сцене, которая только что произошла в присутствии рабочих, штукатуривших стены, в этой самой комнате, куда он по дружбе, без лишних церемоний, велел провести пришедших к нему каноника и настоятеля.
- "Возможно ли это, синьор маркиз! А как же наш приход? Распятие должно было достаться ему! Не наносите нам такого оскорбления!.. Образумьтесь!" Да, да, они требовали этого! Как будто маркиз Роккавердина шут какой-нибудь: сначала пообещал, а потом пошел на попятный!
- И это из-за них вы так расстраиваетесь?
- Ах, кузен! Приятно ли слышать от настоятеля: "Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз? Уж лучше держать его в мезонине, чем выставлять в церквушке монастыря, который отец Анастасио и его братия превратили в притон разврата!" И это он, наш синьор настоятель, берется проповедовать нравственность, как будто никто не знает, что…
- Браво! Как будто никто не знает, что…
Кавалер Пергола радостно потирал руки и смеялся, притоптывая, пока маркиз снова и снова возмущался:
- Неужели я должен испрашивать у них разрешение?.. И у пономаря дона Джузеппе тоже?
И он повторял, что больше всего рассердили его слова настоятеля: "Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз?" С чего это он взял, ослиная морда? Наверное, ему подсказал это дон Сильвио Ла Чура! Конечно же он!..
И вот настал день процессии…
Спектакль, да и только! Босые, с терновыми венками на головах, люди шли бесконечным потоком назло священникам церкви святого Исидоро!.. Стенания и щелканье бичей доносились со всех сторон!.. Все смешались в этой толпе - священники, монахи, прихожане, благородные господа, управляющие, крестьяне!.. Весь Раббато вышел на улицы! Отец Анастасио в сбившемся набекрень ивовом венке и с бичом в руке (другим в пример) бегал из одного конца процессии в другой. Легко ли ему было делать сразу два дела - хлестать себя бичом по плечам и следить за порядком в процессии, которая то останавливалась, то вновь продолжала свой путь? "Эй, эй, вперед!" То здесь, то там слышался его голос и виднелась рука, торчащая из широкого рукава и рассекающая воздух быстрыми жестами. А нос его, словно властно зовущая труба, и обвязанный веревкой огромный выпяченный живот торжествовали, когда он становился будто плотина посреди улицы, удерживал на расстоянии два потока процессии, чтобы они не сомкнулись под напором толпы.
И в этот день…
Маркиз должен был пойти к своей тетушке баронессе, чтобы встретиться там с семьей Муньос, которая хотела посмотреть с балкона на процессию. Нервный, беспокойный, он отвечал невпопад на вопросы тетушки и синьоры Муньос, то и дело выходил на балкон, возвращался в комнату, снова выглядывал. А нескончаемая процессия все шла и шла среди огромной толпы горожан.
- Что с тобой, дорогой племянник?
- Ничего. Просто некоторые зрелища… Не знаю… Производят такое впечатление…
- Да, конечно.
- Это было озарение свыше, маркиз! - третий раз говорила ему синьора Муньос.
Маркиз, прислонившись к двери балкона, на котором стояла Цозима с сестрой, негромко позвал:
- Цозима, послушайте!
Держась рукой за железные перила, она наклонилась к нему.
- Скажите мне правду! - тихо произнес маркиз.
- Я всегда говорю правду, - ответила Цозима.
- Скажите мне правду: почему вы так долго не соглашались?
- Нужно было хорошенько подумать… И еще…
- И еще из ревности к… той? Да?
- Может быть! Но что было, то прошло… Вот и распятие.
Ему тоже пришлось выйти на балкон.
Он ожидал, что распятие произведет на него гнетущее впечатление, и не хотел его видеть. Но при свете дня, на широкой улице оно показалось ему гораздо меньшим и не таким скорбным. Он силился убедить себя, что это то самое распятие, которое там, в мезонине, казалось ему огромным и наводило страх своими полуприкрытыми глазами и кровоточащими ранами, видневшимися из-под лохмотьев!
Тем временем отец Анастасио уносил его, замыкая процессию, назло каноникам церкви святого Исидоро… Только дон Сильвио не захотел пропустить это событие и шел босиком, с терновым венком на голове вместе с нищими, изо всех сил бичуя себя по худущим плечам.
И теперь, глядя на него, маркиз еще более утвердился в подозрении, что именно дон Сильвио подсказал настоятелю слова: "Разве мешало вам в доме это распятие?" Разве не то же самое хотел он сказать и сегодня, будучи единственным из прихода церкви святого Исидоро, кто принял участие в шествии, устроенном отцом Анастасио?
Маркиз нахмурился и отступил подальше.
Когда же улица опустела и наступившую тишину нарушали только шаги какой-нибудь женщины, торопливо сворачивавшей в переулок, чтобы успеть в церковь святого Антонио и получить благословение нового, как его теперь называли, распятия, хотя на самом деле оно было очень старым - около сотни лет, - маркиз успокоился, почувствовав огромное облегчение оттого, что освободился наконец от чего-то гнетущего, и это было заметно и по его глазам, и по всему облику.
Видя, что Цозима собирается пройти вслед за сестрой в гостиную, он жестом попросил ее остаться.
- Цозима, сейчас все зависит от вас.
- Баронесса знает… - ответила она, немного удивленная его словами.
- Что знает?
- Мой обет…
- Какой обет? Это для меня новость!
- Выйти замуж после того, как бог пошлет нам дождь!
- А если дождя не будет?
- Скоро будет… Нужно надеяться!
- Зачем вы это придумали?
- Столько бедняков умирает от голода. Вам не кажется, что это может быть плохим предзнаменованием и для вас?
- Вы правы.
Он внимательно рассматривал ее все два часа, что они были вместе. Да, была какая-то мягкая утонченность в ее лице, особенно в глазах и очертаниях губ, но кровь уже не кипела под этой белой кожей, и сердце не волновалось от бурного порыва чувств! Несчастья и страдания истощили это немолодое уже тело, и казалось, душа еле держится в нем.
Но может быть, он ошибался?
Нужны были необыкновенная сила воли, большое мужество и благороднейшая гордость, чтобы смириться и с достоинством жить в нищете после удовольствий и радостей, доставляемых прежде богатством, а порой даже роскошью, которую любил и временами позволял себе ее отец!
В те минуты, когда маркиз невольно делал сравнения, которые казались ему оскорбительными, он встряхивал головой, отгоняя их прочь, и повторял про себя: "Такая, именно такая женщина мне нужна!"
То же самое говорили ему и в клубе, даже доктор Меччо, который, похоже, хотел добиться его расположения после их стычки несколько месяцев назад.
- Браво, маркиз!.. Это же ангел!.. Вы выбрали ангела!.. Все добродетели, какие только могут быть!.. Хотите, скажу откровенно? Я немного сердился на вас за то, что вы живете отшельником! Это лишь первый шаг, потом будет следующий. Мы все здесь готовы на руках вас носить. Городу нужны энергичные и честные люди, особенно честные! Вы меня понимаете. Мы переживаем сейчас трудное время. Бедный город!
- Нет, доктор! Что касается городских дел…
- Но если даже такие люди, как вы, будут уходить в сторону!..
- У меня слишком много дел в своем доме.
- Но ведь город - это и ваш дом, и наш!
- Нет! Об этом я и слышать не хочу!
И он уходил, а доктор Меччо продолжал прогуливаться взад и вперед по гостиной клуба - прямой, длинный, чопорный, с тросточкой, засунутой, словно шпага, под мышку.
В ожидании, пока высохнет штукатурка в комнатах да приедут из Катании художник расписывать потолки и рабочие обивать стены штофом, маркиз почти каждый день заходил в клуб, перед тем как отправиться вместе с другими членами комиссии на раздачу супа и хлеба.
Он приохотился к игре в тарокки, за которой дважды в день собирались здесь дон Грегорио, капеллан монастыря святой Коломбы, нотариус Мацца, дон Стефано Спадафора и дон Пьетро Сальво. Устроившись в стороне от всех, они часами просиживали как пригвожденные с картами в руках, горячились, ссорились, обзывали друг друга, но немного погодя вновь становились друзьями, даже более близкими, чем прежде.
Нередко дон Сальво, выиграв несколько сольдо, уступал ему свое место:
- Хотите развлечься, маркиз?
Дон Стефано любил выругаться. В присутствии маркиза ему приходилось сдерживаться, и это было для него невероятным мучением.
Маркиз знал об этом и, садясь к столу, ставил условие:
- Никаких выражений, дон Стефано!
- Но игрок должен отводить душу! Вы-то говорите культурно! А мне хоть тресни?
И вот однажды все увидели, что при каждом промахе партнера, при каждом своем неудачном ходе дои Стефано вместо того, чтобы произнести какое-нибудь из своих словечек, которые могли изгнать из рая половину небесного воинства, яростно срывает свой цилиндр, плюет в него и тут же надевает.
- Что вы делаете, дон Стефано?
- Я знаю, что делаю! Не треснуть же мне, в самом деле?..
Он бросил карту и сильно застучал костяшками пальцев, словно хотел пробить стол.
Казалось, карты на этот раз сговорились против него, и партнеры тоже. И дон Стефано снова и снова яростно срывал цилиндр, плевал в него и тут же надевал.
- Что вы делаете, дон Стефано?
- Я знаю, что делаю!.. Хотите, чтоб я треснул?