И никуда ему было не деться от этого стона, как ни старался он отвлечься от него или, скорее, слить с ним воедино стенавший в его душе внутренний голос, в то время как перед его взором проходили - то поодиночке, то все сразу - скорбные фигуры жертв его ревности, его гордыни, его упрямства: Рокко Кришоне, Агриппина Сольмо, дон Сильвио Ла Чура, Цозима, Нели Казаччо. Вот Рокко, смуглый, с густыми черными волосами, с проницательными черными-пречерными глазами, с неукротимой мужественностью в голосе и жестах, и все же такой преданный ему, гордый тем, что его называют "маркизов Рокко", повторяет слова, сказанные в тот день: "Как вашей милости будет угодно!" Вот Агриппина Сольмо, кутающаяся в свою накидку из темного сукна, уходит прочь в слезах, но с мрачным упреком, почти с угрозой во взгляде. Вот дон Сильвио Ла Чура, вытянувшийся в гробу, с заострившимся носом, с глазами, провалившимися в зачерненные смертью глазницы, с навсегда запечатанным ртом, - такой, каким он с радостью увидел его, стоя в толпе возле ограды клуба. Вот Цозима, бледная, увядшая, со своей грустной, покорной улыбкой, все еще не смеющая верить в будущее счастье, со своим надоевшим "Теперь!", которое в этот момент казалось ему пророческим: "Теперь! Теперь!.."
Хватит ли у него смелости связать ее жизнь со своей теперь, когда он чувствовал себя во власти какой-то мстительной силы, против которой он ничего не мог сделать?.. Нет, нет! Он должен искупить свою вину, искупить совсем один, и не создавать себе еще один укор совести, обрекая это доброе создание на неминуемую гибель!
Неминуемую!.. Он не знал ни откуда она придет, ни от кого, ни как, ни когда. Но он больше не сомневался, что разоблачающее слово будет произнесено, что возмездие рано или поздно падет на него, если он добровольно не наложит на себя епитимью и не будет ее выполнять до тех пор, пока не почувствует себя очищенным и прощенным. Дон Сильвио сказал ему: "Помните! Бог справедлив, но неумолим! Он сумеет отомстить за невинного. Пути его неисповедимы!" И вместе с этими словами он снова услышал шум ветра, рвавшего ставни, с воем и свистом метавшегося по переулку.
Он не решался даже подняться с кресла, испытывая странное ощущение, будто его комната превратилась в замурованную со всех сторон тюремную камеру, куда его бросили умирать от ужаса и изнеможения, как несправедливо умер вместо него Нели Казаччо. Он льстил себя надеждой, что избежал людского и божьего суда, как только присяжные вынесли свой вердикт, а дон Сильвио вынужден был молчать поначалу из-за своего долга исповедника, а потом из-за смерти; когда сам он вообразил, будто избавился от бога, от веры в загробную жизнь и обрел покой, благодаря разглагольствованиям и примеру кузена Перголы… И вдруг!.. Или все это ему приснилось?.. Или он продолжал видеть сон наяву?
Он услышал, как зачирикали воробьи на крышах, различил сквозь неплотно прикрытые ставни балконной двери слабый свет зари, и ему показалось, что он на самом деле пробудился от какого-то кошмарного сна. Он распахнул дверь на балкон, вдохнул всей грудью утреннюю свежесть и почувствовал, что по мере наступления дня его заполняет приятное ощущение благополучия. Воробьи, весело чирикая, скакали друг за другом по крыше. Ласточки щебетали возле водосточных труб, на которые подвесили свои гнезда, в домах послышались первые звуки, в переулке начиналась обычная жизнь. И солнце, уже золотившее верхушки колоколен и куполов, медленно и величаво струило свой свет на крыши, приближало далекие холмы и горы, красивой дугой огибавшие эти холмы, что уменьшались и терялись в бескрайней долине, покрытой всходами, сверкающими в тенистых местах росой.
Когда совсем разгорелся дневной свет, печальные призраки, мучившие его ночью, окончательно исчезли. И едва он снова представил себе кузена Перголу в белом нитяном колпаке, натянутом на самые уши, с обернутым пластырями горлом, обмотанным серым шерстяным шарфом, сидящего в постели, опираясь на гору подушек, с багровым лицом и опухшими глазами, то смех, который он подавил тогда в комнате с горящими свечами в канделябрах из позолоченного дерева, стоявших возле ларцов с мощами и серебряного вервия Христа бичуемого, тот смех, подавленный не столько волнением, сколько из-за присутствия опечаленной жены и детей кузена, теперь неудержимо вырвался из его груди, когда он увидел голубое, светлое небо, купола, колокольни, дома Раббато, поля, холмы и не было в нем никакой горечи разочарования, словно он понял наконец, что переусердствовал, малодушно поддался впечатлению! И он с удовлетворением глубоко вздохнул всей грудью!
24
Кормилица Грация, принеся ему кофе, сообщила хорошую новость:
- Сын мой, успокойся. Твой кузен вне опасности. Его жена прислала сказать тебе об этом. Нарыв в горле вдруг прорвался около полуночи. Он мог поесть немного супа. Святой Биаджо и Христос бичуемый совершили чудо.
- Вдвоем, матушка Грация? Одному оказалось не под силу?
Он попытался засмеяться, но смех застыл на его губах.
Позднее, гоня во весь опор вниз по большой дороге запряженных в коляску мулов, маркиз почувствовал, что его вновь охватило какое-то смутное беспокойство, какой-то неожиданный страх, напомнивший об ужасной тревоге, пережитой ночью. Мулы, фырча и тряся головами под частыми ударами хлыста, свернули на дорогу в Марджителло, молнией пронеслись между изгородями из кактуса и с грохотом вкатили коляску во двор. Управляющий, вышедший навстречу хозяину из своей каморки на первом этаже, не удержался от тихого возгласа:
- Бедные животные!
Маркиз выпрыгнул из коляски, мрачный, хмурый, и едва кивнул в ответ на приветствие управляющего. Он прошел мимо в здание аграрного общества, распахнул все окна и стал медленно ходить по огромным помещениям, осматривая машины, кувшины, бочки, испытывая какую-то тоску при виде этих машин, которые еще ни разу не были в действии и, как казалось ему в этот момент, так никогда и не будут использованы, перед этими пустыми бочками и кувшинами, которые, также думалось ему, никогда не будут наполнены. Откуда такое тревожное предчувствие? Этого он не мог себе объяснить.
Он вышел из дома, прошел за ограду из эвкалиптов и остановился на краю поля, где уже начали вызревать хлеба. Никогда прежде не доводилось ему видеть такого великолепного буйства растительности. Колосья склонялись на верхушках стеблей, таких высоких, что среди них мог бы укрыться всадник на коне. Мягко волнующееся поле простиралось на сколько хватало глаз во все стороны долины до самого подножия окружавших Раббато холмов. А на них крупными квадратами темнели виноградники, и пятнистые оливковые деревья карабкались по крутым склонам и тянули к земле свои ветви, словно хотели прикоснуться к ней. Но ни эти виноградники, сплошь увешанные - он знал это - маленькими зелеными кистями, которые через несколько месяцев под действием благотворного солнечного тепла превратятся в тяжелые темные или янтарно-желтые грозди, ни оливковые рощи, в которых после буйного цветения ветви гнулись под тяжестью созревающих плодов, не доставляли ему в этот день ни малейшей радости, как будто виноград и оливки не должны были вскоре задать работу машинам и прессам и заполнить бочки и кувшины.
Отчего такое тревожное предчувствие? Этого он не мог себе объяснить.
Он был недоволен собой, собственными планами, тем, что сделал и что ему хотелось бы еще сделать, - всем. Ему казалось, что все его усилия ни к чему не приведут, что они бесполезны, что даже само его существование еще более бесполезно и бессмысленно, нежели все остальное. И он снова подумал: "Ни в чем нельзя быть уверенным!" И он снова задался вопросом: "Но как же так?.. Как же так?"
Все сызнова! Едва ему казалось, будто он укротил, одолел своего мучителя, врага, сидевшего внутри его, как обнаруживал, что тот опять заявляет о себе и начинает новый приступ, еще более мощный и упорный, чем прежде. Любая передышка оказывалась обманчивой. Все усилия оборачивались полумерой, которая успокаивала лишь на какое-то время, но не вылечивала окончательно.
Может быть, он сам был виноват в этом. Он не оказывал обстоятельствам и впечатлениям достаточно энергичного сопротивления. Разве он не был Роккавердина?.. Ах! Он хотел быть таким же Лиходеем, какими были некогда его предки. Ни в чем нельзя было быть уверенным? И все же… Он должен был поступать так, будто совершенно в чем-то уверен!
Заложив руки за спину, он стоял на кромке холма над волнующимся внизу морем пшеницы, широко и твердо поставив ноги, окидывая взглядом все открывающееся перед ним пространство, весь этот мощный взрыв жизни, какое-то время он почти ни о чем не думал, напряженным усилием собирая всю скрытую энергию своего атлетического тела и сурового духа. И когда почувствовал, что в висках и жилах вновь забурлила кровь, которую гнало по телу часто стучавшее сердце, когда понял, что в нем утвердилось намерение восстать против всего, что мешало его спокойствию, его счастью, он поднял руки в резком утвердительном и вызывающем жесте… И ощутил себя другим человеком! Таким, каким был несколько лет тому назад, когда его личные интересы, его прихоти были для него законом и нормой жизни. Все его теперешние беды происходили от одной-единственной слабости - от того, что он выдал Сольмо замуж! А он-то думал, будто проявил в тот день силу воли!
Прошлое? Нужно было зачеркнуть его в самом себе, потому что уже невозможно было сделать так, чтобы не произошло того, что произошло. Поправить ошибку, насколько это было возможно, - да, но не терять присутствия духа, не унывать, не отчаиваться. И самое главное - надо принимать мир таким, каков он есть, поступать точно так же, как и другие.
"Бог… если он есть… Есть!.. Должен быть!.. - продолжал размышлять он. - Бог, конечно, милостивее, чем люди. Только он один может в полной мере оценить наши поступки, только он, способный читать в наших душах даже лучше нас самих. Знаем ли мы порой, почему поступаем так, а не иначе? Мы - слабые стебельки, которые ветер клонит в ту сторону, в какую он дует…"
И он оглядывал все вокруг, протягивал руки, чтобы приласкать всходы, которые склонялись от легкого прикосновения и тут же выпрямлялись, как будто через это прикосновение к ним он хотел получить прямо от самой благотворной природы новые, свежие запасы физической и духовной силы. Он чувствовал себя иным, таким, как много лет назад. И управляющий, увидевший, что он возвращается просветленным, сказал:
- Ваша милость воспряли духом, посмотрев на эти поля!
- Это верно, - подтвердил он, улыбаясь.
Баронесса Лагоморто уже четверть часа лежала в постели, когда маркиз постучал в ворота.
- Ты так напугал меня, дорогой племянник!..
- Если бы я знал! Ведь еще не поздно, тетушка!
Баронессы, лежавшей в чепчике на кровати с балдахином, почти не было видно под одеялами, а ее тощие руки, торчавшие из рукавов ночной сорочки и пытавшиеся прикрыть папильотки, которыми она еще имела слабость завивать волосы, казались посреди всей этой белизны еще более костлявыми и темными.
- Так в чем дело? - спросила она, видя, что племянник молчит, и указала ему на стул.
- Я пришел попросить вас известить синьору Муньос, что завтра…
- А! Наконец-то!
- И послушать, что вы мне посоветуете. Я не знаю…
- Цозима не хотела бы ходить в муниципалитет. Лучше провести обе церемонии сразу. В твоем доме есть часовня - привилегия, полученная дедом. Я венчалась в ней. В то время туда каждое воскресенье приходил священник служить мессу. Бабушка не посещала церковь даже на пасху. Другие были времена!
- Что касается муниципалитета, то это будет нелегко. Поговорю с советником, который исполняет обязанности мэра, Я слышал, там не хотят делать исключений.
- Пальцы на руке не все одинаковы! Или ты не маркиз Роккавердина? Хотела бы я посмотреть, как они посмеют отказать тебе!
- Это очень вероятно. Господа из муниципалитета злятся на меня из-за этой борьбы на выборах несколько месяцев назад.
- Хотела бы я посмотреть, как они посмеют!
- Во всяком случае, в муниципалитет отправимся поздно вечером…
- Семейный праздник, сказал ты как-то. Теперь, когда и этот несчастный сочетался браком, Тиндаро не станет больше сердиться на свою дочь.
- Он порвал и со мной из-за раскопок, которые я не позволил ему сделать в Казаликкьо.
- Он порвал со всеми, этот сумасшедший! Его сын возвращается из Флоренции больной, похоже, у него чахотка. Бедный юноша! Кто знает, какие кутежи он там устраивал!.. Но хватит! Мы не должны давать людям повод насмехаться над нами. Этот брак будет отличным предлогом, чтобы всем нам помириться.
- Я тоже так думаю, тетушка. Что касается нарядов и приданого Цозимы…
- Предоставь это мне. Я обо всем договорюсь с синьорой Муньос. Она прекрасный человек, только, пожалуй, чересчур горда или, вернее, слишком щепетильна. Но я знаю, как подойти к ней, чтобы не задеть ее самолюбия.
- Хорошо, тетушка. Я зайду к вам завтра. В какое время?
- Я сама пошлю за тобой.
Он не заметил собачек, что спали в постели, в ногах у баронессы, укрытые небольшим стеганым одеялом. Разбуженные голосом маркиза, они высунулись и зарычали.
- Как? Они спят с вами, тетушка? - удивился маркиз.
- Чтобы греть мне ноги. Им, бедняжкам тоже холодно.
Выходя из особнячка баронессы, маркиз, немного поколебавшись, направился к дому кузена Перголы. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы устоять перед впечатлениями, которые могли ожидать его там. Теперь он был полон решимости.
"Буду воспринимать мир таким, каков он есть. Буду поступать точно так же, как все!" Он не собирался быть святым.
Кавалер Пергола все еще был в постели, но уже без белого нитяного колпака, натянутого на самые уши, без пластырей на горле, обвязанном только шелковым платком. Со столика и комода исчезли деревянные позолоченные канделябры, ларцы с мощами, серебряное вервие Христа бичуемого, и говорил он вполне нормально, хотя еще немного хрипел. Сидя в постели, опираясь на гору подушек, он рассказывал своим детям сказку, и они выразили большое недовольство тем, что появление гостя прервало ее. Действительно, едва кавалер закончил свой рассказ о том, как неожиданно прорвались нарывы на гландах, когда он уже совсем задыхался - буквально смотрел смерти в глаза, старший из детей нетерпеливо спросил:
- Ну а потом, папа, что сделало чудище?
- Завтра расскажу. А теперь идите спать.
- Нет, мы хотим сегодня! - возразила сестренка, чуть не плача.
- Что сделало? - сдался кавалер. - Прежде чем съесть девочку, чудище схватило козу, что была с нею, и съело ее. Но оно спешило, и в горле у него застряла кость, оно задохнулось и погибло. И девочка возвратилась домой. Тут и сказке конец, а кто слушал - молодец. Довольны? Идите спать.
Синьора Пергола, когда пришел маркиз, оставила шитье и, взяв за руки детей, огорченных, что так быстро кончилась сказка, вывела их из комнаты. Кавалер, смутившись, что оказался с кузеном наедине, сказал:
- На этот раз мне досталось! Невозможно представить, что значит сознавать приближение смерти, когда ты в полном расцвете физических сил и умственных способностей. От такой опасности теряешь голову, тупеешь. При обычной болезни силы уже потеряны, сознание затуманено, и умирают как засыпают, ничего не замечая… Но когда в горле у вас сидит какая-то гадость и душит вас, заставляя медленно переживать все ужасы приближения смерти… О, поверьте мне, кузен!.. Такое трудно выдержать… Я готов был своими собственными руками разорвать себе горло… Улыбаетесь? Я понимаю почему… С моей стороны это было свинство… Этот вампир, настоятель Монторо, воспользовался случаем… Вырвал у меня отречение от моих убеждений. Но он вернет мне его. Я возьму его за горло…
- Вы же сами послали за ним, как сказала мне кузина.
- Кто теперь вспомнит, что я делал в те минуты? Тут схватишься за жало бритвы… У жены глаза опухли от слез… Дети… Я уже не рассуждал…
- И вот святой Биаджо и Христос бичуемый…
- Не говорите мне об этом, кузен!
- А вы, предупреждаю вас, не говорите мне больше о ваших книгах. Я верну вам их завтра. Не хочу больше забивать себе голову… У меня есть, о чем думать. Тем более что мир все равно не изменится… Мы бредем ощупью, в потемках… Лучше обезопасить себя на всякий случай. Мы же ничего не потеряем. Если по ту сторону ничего нет… привет! А если есть?
- Это упрек?
- Нет. Каждый думает по-своему. А о некоторых вещах я считаю… лучше вообще не думать. Я женюсь. У меня много дел, я хочу жить спокойно. Что проку вам от этих пресловутых книг? Кормить они вас не кормят, от бед не спасают, а их у нас предостаточно! Так что же? А то, что пожмем плечами, и пусть все идет своим чередом. И потом, дорогой кузен, мы ведь не ученые. Ученые делают столько прекрасных открытий - пусть и держат их при себе. Мы не можем судить: это верно, это не верно! Откуда нам знать? Приходится верить им. А они тоже могут ошибаться. Так что же?.. Я ухожу, уже поздно.
- Священникам только этого и надо. Они пользуются нашим невежеством.
- Вы недолюбливаете священников. По-моему, они такие же люди, как и мы. Почему у них тонзура? Почему служат мессу? Это их занятие. Я их слушаю, а потом… поступаю, как считаю нужным. Дон Аквиланте тоже недолюбливает священников. Однако и он несет всякий вздор, еще почище, чем они. Отныне и впредь я никого не хочу слушать. Поступайте, как я. Вот увидите, это удобно. Что случилось бы, если бы вы в свое время сочетались браком в церкви? Сейчас вы исправили эту ошибку, и я одобряю это.
- Чтобы угодить жене…
- Вы должны были угодить ей раньше, если вы любили ее. Вы испугались. Значит, если разобраться, даже вы не уверены…
- Хотел бы я посмотреть, что бы вы сделали на моем месте с этими проклятыми гландами! Я их удалю. Пустяковая операция, без боли и крови. Их захватывают каким-то инструментом, который одновременно и вырезает их, и выжигает. Минута - и все готово!
- Прекрасно!.. Но вы все-таки испугались!
Маркиз смеялся, довольный, что смог ужалить кузена и взять реванш за волнение, которое пережил в то утро, - от этой исповеди, от спектакля с мощами и всего прочего. Про себя же, возвращаясь домой, он с удовлетворением повторял:
"Я не собираюсь быть святым!"
25
Два месяца спустя Цозима Муньос, ставшая маркизой Роккавердина, все еще не могла до конца поверить в свое счастье, и не только потому, что оказалась в роскоши после унизительной нищеты своей обедневшей семьи, сколько потому, что свершилась наконец давняя мечта ее юности. Тайная мечта, самообольщение, а скорее, просто воспоминание, оставшееся с той поры, когда маркиз, еще совсем юный, пробудив в ее душе чувство своими поступками и словами, которые ввели ее в заблуждение и дали повод предположить, что он не решается прямо сказать ей то, о чем, ей казалось, она догадывается, отдалился от нее в тот самый момент, как ее семья внезапно разорилась, а потом привел в свой дом женщину, которой, считали все, суждено было рано или поздно занять в нем место, предназначенное, как она полагала, ей.