- Вот видите, - сказал дон Аквиланте, - у маркиза и в мыслях нет причинять вам зло. Кто вам такое сказал? Вы пришли кто мне по своей доброй воле. А теперь говорите ерунду!
- Не берите в толк, синьор! Надо же как-то отвести душу!
И старый крестьянин принялся утирать глаза тыльной стороной руки, огрубевшей от тяжелой работы.
Заметив краем глаза, что кто-то в черном вошел и молча остановился на пороге, маркиз поднял голову.
- Что тебе надо? Зачем ты пришла сюда? - вскричал он прерывающимся от волнения голосом.
Адвокат и кум Санти обернулись и, узнав вдову Рокко Кришоне, отошли в сторону.
В траурной одежде, с головой закутанная в широкую накидку из черного сукна, которую она обеими руками стянула у подбородка, так что едва видны были глаза, нос и рот, женщина не двинулась с места, не шелохнулась и ответила почти шепотом:
- Я пришла узнать, нет ли новостей, может…
Весь ее вид, ее голос еще больше разозлили маркиза.
- А я что, следователь? - с раздражением закричал он. - Я знаю не больше тебя, не больше других!
Заметив вдруг, что обращается к ней на "ты", он закусил губу и попытался сдержать себя:
- Дело будут рассматривать в суде присяжных, в Кальтаджироне… Вас вызовут. С вашей стороны будет три адвоката. А этот, - добавил маркиз, указывая на дона Аквиланте, - этот стоит десятерых! Расходы я беру на себя. Вам незачем приходить сюда напоминать и поторапливать… Что я еще могу сделать, кроме того, что уже сделал и делаю? Он был вашим мужем. Но он был и моим служащим, моей правой рукой, как только что сказал кум Санти. И я оплакивал его и оплакиваю больше, чем вы… Что за нужда являться сюда?.. Я вам уже сто раз твердил: незачем приходить ко мне!
Говоря это, маркиз злился, повышал голос и возбужденно жестикулировал.
Даже человек, ничего не знающий о том, что было между этой женщиной и маркизом, сразу бы догадался, что раздражение его слишком велико для такого незначительного повода, что за словами его и тоном, каким они были сказаны, кроется нечто большее, чем то, что они означают.
В Раббато всем было известно, что Агриппина Сольмо три года назад была "девкой" маркиза, как без всяких церемоний выражаются в этих краях. Все знали, что эта крестьянка принадлежала ему с шестнадцати лет, что он содержал ее получше, чем благородную, и одно время даже родственники полагали, что он все-таки совершит безумство, сделав ее маркизой Роккавердина.
Что же касается дальнейших событий, то никто ничего не мог сказать определенно. Каждый по-своему толковал неожиданное решение маркиза выдать ее замуж. Все так и осталось между ним и Рокко Кришоне, которого прозвали "маркизов Рокко", потому что он был factotum дома Роккавердина. Лишь однажды в разговоре с приятелем Рокко проговорился:
- Прикажи мне маркиз: "Бросься с колокольни святого Исидоро" - я брошусь и глазом не моргну!
Видя, что женщина, устремив на маркиза умоляющий взгляд, по-прежнему недвижно, словно изваяние, стоит на пороге, кутаясь в свою черную накидку, дон Аквиланте, который по-своему уже объяснил себе эту сцену, счел нужным вмешаться. Он подошел к ней и тихо заговорил:
- Маркиз прав. Теперь все в руках правосудия. Что же касается его самого, можете не сомневаться, он отдаст все до последней капли крови, если понадобится. Идите домой. А захотите узнать новости, приходите ко мне, так будет лучше… Идите!
Агриппина Сольмо опустила глаза, чуть помедлила в нерешительности, затем, не проронив ни слова, медленно повернулась и исчезла бесшумно, словно туфли ее были на войлочной подошве.
Скривившись, будто он проглотил что-то горькое, маркиз отошел к окну, только бы не смотреть на вдову.
"В трауре, бледная, взгляд напряженный, губы бесцветные, она, наверное, показалась ему призраком, предвещающим беду, - подумал дон Аквиланте. - А может быть, он опасается, как бы все не началось снова, боится тех последствий, которых хотел избежать, когда отдавал ее за Рокко Кришоне!"
- Надо пожалеть ее, бедняжку! - сказал он, подходя к маркизу. И добавил: - Ушла!
- Ох эта глупая Грация! Зачем она впускает ее? - проворчал маркиз. И, успокоившись, добавил: - Да, я совсем забыл, вы же тут из-за этого дела в Марджителло. Короче, на чем порешим? Договоримся по-хорошему сами, без экспертов и посторонних?.. Пятьдесят унций!
- Что ж это вы такое говорите, ваша милость! - ответил старый крестьянин, по-прежнему стоя у двери.
- Шестьдесят?
- Да это же лучший участок во всей округе, ваше сиятельство. Сердце Марджителло.
- Больше камней, чем земли. А я должен ценить его на вес золота?
- Ровно во столько, сколько он стоит, ваше сиятельство.
- О! Если вы собираетесь взять меня за горло…
- Нет, ваше сиятельство!
- Ну так сколько же хотите?
Старик помолчал немного, размышляя, затем положил руку на грудь, словно собирался поклясться, и пробормотал:
- Сто унций, ваше сиятельство!
Маркиз взорвался:
- Чтобы угодить мне, да? Сто унций!.. Чтобы угодить мне? Вы, может, думаете, что сто унций на дороге валяются? И являетесь ко мне с таким предложением! И беспокоите адвоката, будто он мальчик на побегушках!.. Сто унций!
- Однако, кум Санти… - прервал его дон Аквиланте, желая успокоить.
Но маркиз не стал его слушать, продолжая кричать как безумный:
- Сто унций!.. Хотите поспорим, что я не пущу вас больше в ваше поместье? Вы ведь не иначе его расцениваете, если просите за него сто унций… Перекрою все тропинки… Будем судиться… А вам тем временем придется на воздушном шаре летать в это ваше распрекрасное поместье, которое стоит сто унций!.. Мне уже давно надо было так сделать. Завтра! Завтра же велю перепахать все дорожки и тропинки. И если кто-то полагает, что у него есть права, пусть попробует доказать их!
- Но, ваше сиятельство…
- Помолчите, кум Санти! - вмешался адвокат. - Дайте мне сказать…
- Сто унций! - возмущался маркиз.
- А если сбавить немного? - предложил адвокат.
Старик жестом показал, что согласен, и добавил:
- Будь по-вашему! Я пришел сюда, чтобы сунуть голову в петлю, сам пришел, своими ногами! Синьору маркизу не пристало наживаться на чужой беде… Бог, он все видит!
- Помолчите!.. Семьдесят унций! - прервал его дон Аквиланте.
И изобразил, будто рассыпает монеты по земле, словно сеет зерно.
Старик опустил голову, почесал подбородок, потом покорно пожал плечами.
- Идемте к нотариусу, ваше сиятельство, - еле слышно пробормотал он.
3
Всякий раз, входя в это "зало", как называли гостиную баронессы Лагоморто, дон Сильвио Ла Чура испытывал такое восхищение, что робел больше обычного.
Так и сейчас: стоя в гостиной и робко прижимая к губам край своей шляпы, он казался потерянным среди всей этой старой мебели, придававшей огромной продолговатой комнате запущенный и обветшалый вид.
В ожидании баронессы, которая должна была появиться в одной из высоких, до самого карниза, дверей, дон Сильвио пробежал взглядом по стенам, сплошь увешанным пыльными портретами, потемневшими и потрескавшимися картинами и помутневшими от времени и сырости зеркалами в барочных рамах, затем по бледно-зеленым комодам с белыми цветами и фризами в помпейском стиле по краям и в центре ящиков, по хрупким ампирным стульям с позолоченными спинками, по креслам и двум диванам, обитым выцветшей и вытертой красной камкой, и наконец принялся разглядывать большую картину без рамы, на которой с трудом можно было различить лысую голову святого Петра, фигуры пятерых рабынь и солдат вокруг него в преторском дворце Пилата да петуха с разинутым клювом, поющего на балюстраде портика.
Ему хотелось бы видеть эту картину в церкви, в алтаре капеллы, а не тут, где ее так непочтительно повесили над стоящим у стены, клавиатурой к большому окну, спинетом на трех тонких квадратных ножках, покрытым бледно-желтым лаком и украшенным черными фризами. Однако он не отваживался еще раз подсказать баронессе мысль подарить картину приходу.
Это полотно было привезено из Рима в семнадцатом веке одним из предков ее мужа, и баронесса желала сохранить все семейные реликвии в неприкосновенности, такими, какими увидела их более полувека назад, в тот день, когда, став женой молодого барона дона Альваро, покинула дом Роккавердина и вошла в дом Инго-Кориллас, баронов Лагоморто.
Шуршание платья о глазурованные плитки пола возвестило священнику о присутствии баронессы, когда она уже проходила рядом с ним, направляясь к тому углу дивана, где обычно усаживалась в тех редких случаях, когда принимала кого-нибудь из родственников или близких друзей, в число которых входил и дон Сильвио.
Высокая, сухопарая, вся в морщинах, но еще крепкая, с совсем седыми, расчесанными на прямой пробор и закрывающими уши волосами под черным шелковым платком, завязанным под подбородком, отчего ее лицо казалось меньше, в платье из легкой серой ткани и в нитяных митенках на иссохших узких руках, баронесса бесшумно вошла в ту дверь, к которой дон Сильвио стоял спиной.
Обернувшись, священник низко поклонился ей и, как только она села и указала ему на одно из кресел, подошел к ней поцеловать руку. Потом с кротким видом еле слышно заговорил:
- Меня прислал к вам Христос…
- Христос слишком часто посылает вас ко мне, - прервала его баронесса, благосклонно улыбаясь.
- Он обращается к тем, кто может подавать милостыню и всегда безотказно подает ее, - ответил дон Сильвио.
Казалось, в этот момент ему хотелось, чтобы стало еще меньше, еще слабее его тщедушное тело, которое он истязал бесконечными постами и епитимьями, о чем красноречиво говорили синие круги под глазами и бледные впалые щеки.
- Христос, - снова заговорила баронесса, качая головой, - помнит о бедных, которым нечего есть, и забывает, что и богатым, и бедным давно уже нужен дождь для полей, для виноградников, для олив.
- Дождь пойдет в свое время, если грехи наши не помешают.
- Вы замаливаете и наши грехи, - заметила баронесса.
- Это потому, что я и грешен более других.
- Скажите же, скажите Иисусу Христу: "Нам нужен дождь, господи! Нужен дождь!"
- Я все скажу ему, - простодушно заверил добрый священник. - А пока я прошу вас снова помочь этой несчастной женщине, жене Нели Казаччо. Сейчас, когда ее муж в тюрьме, она погибает от нужды, бедняжка, с четырьмя малыми детьми, которые еще ничем не могут помочь ей. Она клянется перед господом и всеми святыми, что ее муж невиновен.
- Если это так, его не смогут осудить.
- Когда он был на свободе, то кормил семью охотой.
- Я пошлю ей мешок зерна, нет, лучше муки.
- Да воздаст вам господь через сотню лет - в раю.
- Я бы предпочла, - заметила баронесса, - чтобы господь бог воздал мне хоть немного на этом свете, образумил хотя бы моего племянника маркиза и освободил его от чар этой дурной женщины… Она опять пытается опутать его, бесстыжая! Я глаз не сомкнула сегодня ночью, когда узнала, что…
- На все воля господня! - воскликнул дон Сильвио, смиренно сложив руки.
- Воля господня здесь ни при чем, - с досадой возразила баронесса. - Бог не может допускать такие безобразия. Он не может хотеть, чтобы дочь сборщицы оливок стала маркизой Роккавердина. "Pares cum paribus", - сказал господь.
- Мы все равны перед ним!
- О нет, нет! - возразила баронесса. - Почему же Иисус Христос пожелал родиться от матери царской крови? Святой Иосиф, плотник, отец лишь по названию.
Баронесса помолчала, ожидая, что дон Сильвио выразит свое согласие. Но тот по-прежнему молчал, опустив глаза, и она продолжала:
- В мое время руками властей предержащих все можно было поправить. Нынче же… Я, во всяком случае, послала за этой женщиной. Она должна быть уже здесь, если только этот глупый старик дон Кармело…
В это время старый слуга, исполнявший в доме баронессы обязанности мажордома, лакея и повара, заглянул в одну из дверей и доложил, что эта женщина ждет в прихожей.
- Можно впустить ее?
- Пусть войдет, - ответила баронесса.
Агриппина Сольмо поклонилась сначала ей, потом дону Сильвио и, кутаясь в накидку, держась прямо, даже гордо, недоверчиво и испытующе посматривая то на баронессу, то на священника, медленно подошла к дивану.
- Что прикажете, ваша милость?
Голос ее звучал кротко, но держалась она без робости.
- Я ничего не приказываю. Сядьте. - И, обращаясь к дону Сильвио, баронесса добавила: - Я рада, что вы будете свидетелем. Сядьте, - повторила она, видя, что Сольмо продолжает стоять.
Затем, немного помолчав, со строгим видом твердо произнесла:
- Дочь моя, поговорим начистоту. Раз вы убили своего мужа…
- Я?.. Я?
Не обращая внимания на этот возмущенный протест, не замечая пылающего гневом взгляда, каким он сопровождался, баронесса продолжала.
- Кое-кто подозревает, что именно так, и намеревается сообщить об этом правосудию!
- Но зачем, зачем я должна была убивать его? Я? О пресвятая дева!
- Кто знает, что вам взбрело в голову! Дьявольское искушение, должно быть! Вы положились на милость господню, выходя замуж… Я не обвиняю вас в том, что было раньше, даже сочувствую вам… Нищета, дурные советы, молодость… Быть может, вы даже не понимали, какое совершается зло… Действительно, вы вели себя почти как благородная женщина… Мой племянник, с другой стороны, выполнил свой долг. Его совесть совершенно чиста. Вы богаты, можно сказать, при том приданом, которое он вам дал… Почему же вы не хотите оставить его в покое? Что у вас теперь на уме? Делаете вид, будто не понимаете, о чем я говорю, да?
- Но… синьора баронесса!
- Ошибаетесь, моя милая, если воображаете, будто теперь сможете преуспеть в том, что вам не удалось прежде!
- В чем же, синьора баронесса?
- Зарубите себе на носу: кое-кто неусыпно следит за вами! Если вы вздумали убить своего мужа для того, чтобы…
Агриппина Сольмо вскочила со стула, уронив накидку и воздев руки к небу, разразилась гневными проклятьями:
- Громы небесные, господи! Пусть сгорит в огне земном и в огне адском тот, кто желает мне зла! - И, закрыв лицо руками, она безудержно разрыдалась.
- Успокойтесь! - вмешался дон Сильвио. - Баронесса говорит ради вашего же блага…
- Вы святой слуга божий, - продолжала всхлипывать вдова, утирая слезы и силясь сдержать их. - Вам как на духу говорю, как на смертном одре: его убили… моего мужа… предательски! О!.. Я подослала убийц!.. Кто это говорит? Пусть в глаза мне посмотрит!.. Пусть поклянется телом господним!.. Если есть бог на небесах…
- Есть, есть, дочь моя! - воскликнул дон Сильвио, протянув к ней руки, словно желая закрыть ей рот, чтобы из него не вырвалось богохульство.
- Так зачем же вы все ходите к моему племяннику? - вскричала баронесса. - Он вас не ищет, он не зовет вас к себе!
- Я хожу туда из-за следствия, из-за свидетелей.
- Из-за следствия? Так его ведет следователь. Из-за свидетелей? Разве мой племянник обязан искать их? Все это предлоги! Предлоги! Теперь вы, должно быть, все поняли. Если вы льстите себя надеждой начать все сначала, если задумали… породниться с нами… Вот почему люди подозревают, что это вы подстроили убийство вашего мужа!
Агриппина Сольмо снова опустилась на стул. Она не плакала больше; она, казалось, оцепенела от чудовищного обвинения, которое бросила ей в лицо старая синьора. И, как бы продолжая вслух то, о чем она рассуждала про себя и от чего губы ее шевелились, а взгляд растерянно блуждал вокруг, она заговорила то медленно, то торопливо, ни к кому не обращаясь:
- Одному богу известно. Мне было шестнадцать лет. Я и не помышляла ни о чем дурном. Но он настаивал, умолял, обещал, угрожал… Как я могла устоять?.. И десять лет я была его служанкой, его рабыней, я любила его как благодетеля. И в самом деле, в тот день, когда он вдруг сказал мне: "Ты должна выйти замуж, и мужа я подберу тебе сам"…. Ах, синьора баронесса!.. У нас, бедных девушек, тоже есть сердце!.. Я хотела бы по-прежнему оставаться только служанкой, его рабыней… Отчего он рассердился на меня? Я ведь ни слова не сказала. Он приказал, и я повиновалась. Что я была в сравнении с ним? Ничтожный червь… А теперь они, подлые, говорят, будто это я подговорила убить своего мужа, потому что хотела… Но к кому я могу обратиться за помощью? У меня нет больше никого на свете!
- Доверьтесь богу, дочь моя!
- Если бы господь хотел защитить меня, он не отнял бы у меня мужа! - резко ответила она дону Сильвио, дернув плечом.
- То, что вы говорите, смертный грех!
- Бывают минуты, когда даже в бога перестаешь верить!
Она схватила накидку, набросила ее на голову, яростно затянула под подбородком и, выпрямившись, нахмурив брови и сжав губы, ждала, когда баронесса отпустит ее.
Баронесса тем временем что-то шептала на ухо дону Сильвио.
- Но так ли это? - спросил священник.
- Дурные женщины вроде нее на все способны!
- Что еще прикажете, ваша милость?
Агриппина Сольмо не скрывала, что хочет поскорее уйти.
- Подумайте о том, что вы делаете! Предупреждение - почти что спасение, - сухо ответила баронесса.
И мрачным, колючим взглядом проводила ее до самой двери, словно выталкивая в спину.