- Я слышал, что можно очиститься от греха, жертвуя церквам, религиозным учреждениям, на благотворительные дела…
- Господь не торгует своим прощением. Он, давший вам богатство, может и отнять его в любой момент, если пожелает. Он был бесконечно милостив к вам, побудив вас явиться на его святой суд.
- Выходит, я должен опозорить род Роккавердина?
- Жалкое самолюбие вынуждает вас говорить так. Остерегитесь! Бог справедлив, но неумолим! Он сумеет отомстить за невинного. Пути его неисповедимы.
Маркиз опустил голову и ничего не ответил.
- Если зло, совершенное вами, непоправимо, раскаяния достаточно для милости божьей. Но если это можно поправить, и в кратчайший срок, раскаяние ничего не стоит. Я не могу поднять руку во имя господа и отпустить ваши грехи. Какое бы тяжелое наказание я ни наложил на вас, его все равно будет недостаточно, любое будет насмешкой. Подумайте хорошенько!
- Подумаю! - раздраженно ответил маркиз. - Только смотрите, я открыл вам свою вину под тайной исповеди. Вы не можете донести на меня правосудию…
- Донести на вас? Какие мысли приходят вам в голову! Подумайте лучше о том, что в эту минуту вы отказываетесь от милости божией…
- Отпустите мне грехи!.. Я выполню епитимью! - взмолился маркиз. - Я искуплю их любым другим способом! Все можно искупить на этом свете!
- Слышите? - ответил исповедник. - Бог говорит с нами, посылая ветры, землетрясения, голод, чуму, и этими знамениями являет гнев свой, предостерегает нас…
- Я приду к вам в другой раз! - сказал маркиз и встал.
- Да поможет вам бог! - воскликнул священник.
И пока маркиз надевал кунью шапку и плащ, он сходил за лампой, и на его бледном лице вновь появилась обычная кроткая, почти по-женски добрая улыбка.
- Вы не сможете донести на меня! - повторил маркиз, и казалось, он угрожает.
- Я уже забыл об этом, - ответил дон Сильвио. - Ах синьор маркиз! Ах, синьор маркиз!
10
Он не мог обдумать все, что произошло, пока с трудом пробивался улочками и переулками, спасаясь от яростного ветра, но едва он осторожно закрыл дверь своего дома и зажег лампу, как сразу вздохнул полной грудью, словно освободился от какой-то невыносимой тяжести.
Он был доволен. С радостным удивлением он почувствовал себя успокоенным. Его не терзали больше угрызения совести или, во всяком случае, не пугали мрачные призраки, которые - тут он удовлетворенно усмехнулся - чуть было не подтолкнули его к самоубийству в тот день, когда он заперся в комнатке на третьем этаже и приставил револьвер к виску. Дважды он едва не спустил курок и потому, оказавшись неожиданно лицом к лицу с Агриппиной Сольмо, воскликнул: "Кто тебя сюда послал? Господь бог? Или дьявол?"
Теперь ему уже неважно было, кто именно послал ее в тот день. Он думал лишь о том, что людской суд сам связал себя по рукам, осудив Нели Казаччо, и что суд божий должен быть уже отчасти удовлетворен добровольным и искренним признанием, которое он сделал час назад. Если исповедник не захотел наложить на него епитимью, отказался отпустить ему грехи, то это не его, маркиза, вина.
Может быть, обратись он к другому священнику… Он рассчитывал, что дон Сильвио Ла Чура, почитаемый в народе за святого - ему приписывали даже некоторые чудеса, - лучше, чем кто бы то ни было, оценит обстоятельства, из-за которых один из маркизов Роккавердина смог стать убийцей.
И, раздеваясь, чтобы лечь спать, он хладнокровно анализировал свое душевное состояние в эти дни.
Какое-то безумие охватило его! Он и в самом деле поверил, что его околдовали, как говорила мама Грация. Однако ружейный выстрел, сразивший Рокко, разрушил, должно быть, и дьявольские чары этой женщины, раз он почувствовал к ней непреодолимое отвращение и ненависть сразу же, как только добился того, что она могла принадлежать ему, только ему, чего он так страстно желал до того, как убил клятвопреступника!
А этот святой человек дон Сильвио предлагал ему донести на самого себя, занять место Нели Казаччо!
Ведь если господь допустил, чтобы того осудили, очевидно, на его совести было еще какое-то тяжкое преступление, оставшееся нераскрытым.
Что же касается его, маркиза, то раз исповедник отказался отпустить ему грехи, почему бы не обратиться к тому, кто стоит выше любого церковнослужителя, кто имеет полное право отпускать какие угодно грехи, к самому папе? Папа - это бог на земле. Под предлогом поездки на материк он мог бы отправиться в Рим и упасть в ноги его святейшеству. Он должен воздвигнуть алтарь для чтения бессрочной мессы? Пожертвовать на приют? Подарить золотую чашу с бриллиантами собору святого Петра? Все, что угодно, лишь бы имя и честь маркизов Роккавердина не были запятнаны! О, Пий IX сразу поймет его добрые намерения: он не так скудоумен, как дон Сильвио!
И он уснул, стоя на коленях перед Пием IX, поднимающим руку, чтобы отпустить ему грехи.
Таким образом, он возвращался к привычной жизни, полный живейшего стремления заняться делами, заглушить свои чувства, словно его жизненная энергия хотела взять реванш за ту бездеятельность, в которой он пребывал столько месяцев, перепоручив дела по хозяйству бестолковым и недобросовестным батракам и управляющим. Под предлогом неурожайного года они мало того что не платили ему за аренду земли, так приходили еще клянчить у него семена и выпрашивать на несколько дней плуги нового образца, что он выписал из Милана. Из-за долгой засухи земля стала твердой, как железо, и обычными плугами ее не поднять было, чтобы подготовить под пар.
- На все воля господня! - печально говорили они.
И маркиз не решался ответить им, как бывало: "Лень ваша во всем виновата, а не воля господня!"
Сам он тоже с унынием смотрел на поля без единой травинки и на небо, на котором вот уже много месяцев не было видно ни облачка. Только Этна курилась, словно хотела, чтобы люди обманулись и приняли за облака густые, далеко разносимые ветром клубы дыма из ее кратера.
По вечерам на площадке у замка собиралось много крестьян, людей разных сословий, которые приходили сюда поискать на небе хоть намек на доброе предзнаменование. Вечера были теплые, хотя стоял уже конец ноября. Не было ни единого дуновения ветерка.
Каноник Чиполла, читавший в клубе газеты, предсказывал дождь в ближайшее время.
- Во Флоренции уже месяц льет, днем и ночью! В Ломбардии реки вышли из берегов, заливают поля. Ненастная погода уже в пути, она придет и сюда!
И крестьяне, слушавшие его разинув рты, опять смотрели на восток, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь признак, который предвещал бы, что "ненастная погода уже в пути", и для них это была бы благословенная погода!
В прошлом году урожай был так плох, что не вернули даже семена, брошенные в борозды. Оливки засохли на деревьях. Поэтому все старались оставить на посев вдвое больше семян, экономя на зерне для помола и потуже затягивая пояса в надежде поправить свои дела после нового урожая.
Маркиз говорил теперь мало, не повышая голоса; он то прогуливался туда-сюда по площадке от бастиона к цоколю креста, то сидел на ступеньках возле него, чувствуя, что и его начинает охватывать тревога, написанная на всех лицах, звучащая в каждом слове, произносимом этими несчастными людьми.
Они расходились по одному, по двое, оборачиваясь, чтобы еще раз взглянуть на чистейшее небо, на эти выжженные поля и на далекие, не покрытые снегом горы, из-за которых уже много месяцев подряд не показывалось ни облачка.
Даже господа из клуба, которые поднимались наверх не для того, чтобы подышать свежим воздухом, а посмотреть, как и простые крестьяне, на бронзовое небо, на прозрачный горизонт и на дымящуюся Этну, даже они не рассуждали больше о мэре, о советниках, о жалких муниципальных интригах, из-за которых обычно тотчас же начинали спорить, едва сходились вместе.
- Этот год будет еще хуже прежнего!
- Мелкие кражи уже не берутся в расчет!
- А что вы хотите? Голод - плохой советчик.
- Надо подумать о наших делах, маркиз!
- У каждого свои заботы! - отвечал он.
И поскольку однажды вечером вместе с другими пришел наверх и кавалер Пергола, его кузен, с которым он порвал отношения, маркиз вынужден был обратиться и к нему, раз уж тот первым поздоровался с ним.
Кавалер - то ли нарочно, то ли случайно - затронул его слабое место, спросив, правда ли, что в этом году он будет пользоваться в Марджителло молотилкой.
- Может быть, для пробы одолжу ее у провинциальной аграрной комиссии.
- Вы-то в силах это сделать. А мелкие хозяева?
- Все дело в том, чтобы подвозить снопы. Расходы с лихвой окупились бы быстротой и качеством работы. Марджителло ведь в самом центре… Мы имеем то, что заслуживаем, - добавил он. - Не думаем, что надо бы объединиться, собрать наши силы в кулак. Я бы хотел показать пример, но у меня просто опускаются руки! Мы не доверяем друг другу! Не желаем ни тревожить себя, ни рисковать, занявшись спекуляцией. Мы словно дети, которые ждут, что их покормят с ложечки… Хотим все получить готовеньким!
- Золотые слова!
- Наши вина закупает Франция за гроши, а потом возвращает их нам же, превращенными в бордо. Наше оливковое масло годится лишь на мыло или для смазки машин, а ведь у нас, между прочим, лучшие в мире оливки. Я делал вино просто ради интереса, и оно заткнет за пояс все бордо, все хересы, все рейнские на свете. А мои оливки дадут сто очков вперед оливкам из Лукки или Ниццы… Только надо все производить в большом количестве, экспортировать… Я уж не говорю о сырах, о сливочном масле!..
Они остались там, наверху, одни, не заметив, что время уже позднее: обмануло полнолуние.
Напоследок кавалер Пергола сказал маркизу:
- К сожалению, все это так! Мы все еще полуварвары!.. Вот даже если взять нас с вами, раз уж представился такой случай, мы ведь давно смотрим друг на друга исподлобья. А почему? Из-за предрассудка. Я не венчался в церкви! Это мое тяжкое преступление. Ваш дядя не хочет даже издали видеть свою дочь! Вы точно так же поступаете со мною.
- Вы не правы, кузен! Вы ведь отлучены от церкви, разве не знаете? И заставляете жить в смертном грехе эту несчастную!
- Только потому, что какой-то грязный священник не брызнул на нас несколькими каплями подсоленной воды?
- Освященной, кузен! Богу так угодно!
- Какому богу? Кто видел этого бога?
- Я отвечу вам так же, как дон Сильвио Ла Чура, когда дон Аквиланте хотел доказать ему, что в святой троице на самом деле четверо - отец, сын, святой дух и бог, являющий собой совокупность всех троих.
- И что же ответил этот скотина?
- "Трое! Трое! Трое!" Опустился на колени и поцеловал землю… Оставим этот разговор.
- Хорошо, пусть я отлученный, какой ни на есть, а все равно живу не хуже других. Что мне это так называемое отлучение? Ничего. А будь оно настоящим, на меня обрушились бы все беды, какие только есть на свете: мои поля не давали бы урожая, мои дела шли бы из рук вон плохо. А ведь все наоборот! Взгляните туда. Какой прок в том, что эти глупцы толпой следуют за доном Сильвио, читая молитвы, шествуют с крестом и фонарями по улицам? Только стирают себе обувь и тратят силы. Вот уже сколько месяцев, призывая дождь, они каждый вечер ходят по кругу, наводя тоску на людей. Если бы действительно существовал бог, посылающий нам дождь или вёдро, он должен был бы наконец смилостивиться. Но дождь не идет и не пойдет до тех пор, пока по законам природы…
- Природа? Что это такое?
- Земля, небо, вселенная, материя. Кроме этого, нет ничего больше! Дождь идет, когда он должен идти, когда может идти. И если мы умираем с голоду, то природу это не волнует. Мы ничтожные букашки перед лицом мироздания.
- Но эту самую природу кто-то ведь создал?
- Никто. Она сама себя создала, и сама…
- Кто вас научил всему этому вздору?
- Кто? Книги, которых вы не читаете. Вздор? Святейшие истины. Священники, которые боятся, что кончится их раздолье, если эти истины узнает народ…
- Все-то вы на них зуб точите!
- Это враги блага человеческого.
Они помолчали, глядя на толпу, что остановилась там, внизу, возле церкви святого Исидоро, опустилась на колени и повторяла молитву вслед за доном Сильвио, который держал черный крест, освещаемый дюжиной больших фонарей. Отчетливо доносились слова песнопения: "И сто тысяч раз вознесется тебе хвала и благодарность…"
И в этот момент колокол монастыря святого Антонио пробил час ночи.
Маркиз поднялся.
При свете луны была видна толпа молящихся, проходящая по улице вслед за черным крестом и дрожащими огоньками фонарей на шестах.
11
Рокко Кришоне, Агриппина Сольмо, суд присяжных, даже ночная исповедь - все эти люди и события стали теперь для маркиза Роккавердина такими далекими, что он и сам удивлялся этому странному феномену своей памяти.
Порой, правда очень редко, кто-нибудь из них неожиданно вставал перед ним почти как наяву, заставляя содрогнуться.
То Рокко, то Сольмо виделись ему такими, какими запомнились много лет назад в какой-нибудь обычной обстановке - в поле или у него дома, и он не мог понять, почему эти воспоминания выхватываются из темной глубины его памяти такими ясными и отчетливыми, хотя не было никакой явной причины, которая могла бы вызвать их.
Вот Рокко возится с каким-то деревенским инструментом; вот он ужинает за каменным столом во дворе домика в Марджителло: салат из помидоров, глиняный кувшин с одной стороны, большая краюха черного хлеба с другой - нарезает себе толстые ломти, обмакивает их в соус. Вот Сольмо, в одной сорочке, с распущенными волосами, расчесывает их и, стянув на затылке тесьмой, легким движением головы откидывает густую черную копну; вот она, умытая и прибранная, поливает на маленькой террасе горшки с базиликом и гвоздикой, гордясь этими пышными, ухоженными цветами, ласково прикасаясь к ним, с наслаждением вдыхая, впитывая в себя их аромат.
И никогда не виделись они ему в трудные минуты, ни разу не замечал он немого укора на их лицах, не читал упрека в глазах, не видел, чтобы они разговаривали с ним или слушали его, - нет, они всегда были заняты каким-нибудь своим делом, не подозревая, что за ними наблюдают.
Они появлялись неожиданно и так же внезапно исчезали, оставляя в его душе лишь удивление и желание узнать, по какой такой неведомой причине они возникали и пропадали.
Лишь в те моменты, когда столь же явственно виделось ему большое распятие, с которого смотрел на него Христос - смотрел затуманенными предсмертной агонией глазами, шевеля опухшими лиловыми губами, как бы произнося слова, так и не обретавшие звука, только тогда он испытывал почти детский страх, охватывавший все его существо, и он кричал:
- Мама Грация!
В такие минуты ему нужно было, чтобы кто-то находился рядом и помог одолеть этот страх.
Матушка Грация спешила к нему:
- Что тебе, сынок?
И он удерживал ее под каким-нибудь предлогом, пока видение не меркло, не исчезало и не оставляло его в покое.
Иногда он со страхом подумывал: а вдруг дон Сильвио донесет на него по простодушию своему или из сострадания к несправедливо осужденному.
Встречаясь с ним, это верно, святой человек смиренно приветствовал его, как всегда, своей кроткой улыбкой, освещавшей его бледное, худое лицо. Но приветствие его "Добрый день, маркиз!" или "К вашим услугам, маркиз!" звучало - или это только казалось ему? - так же, как и его последние слова тогда ночью, в которых соединялись сожаление и упрек: "А я и забыл!.. Ах, синьор маркиз! Ах, синьор маркиз!" Но сознание, что священники по особой воле божией не вправе разглашать открытые им на исповеди грехи, успокаивало его.
К тому же, какие доказательства мог представить дон Сильвио? Одних лишь слов было недостаточно!
Вот почему несколько дней назад он невозмутимо выслушал богохульства кузена Перголы и потом долго размышлял над ними, снова и снова задаваясь вопросом: "А если он прав?.. Если все на самом деле так… Если он прав?"
Маркиз никогда не интересовался этими запутанными вопросами, как никогда не занимался политикой, не принимал участия в городском управлении и во многих других делах, которые не имели к нему прямого отношения. У него своих дел было достаточно, и он не собирался ломать голову из-за чужих забот.
Какое ему дело, кто там король - Фердинанд II, Франческьелло или Виктор Эммануил? Все равно припев один и тот же: "Платить налоги!" Свобода? Но он всегда поступал так, как ему нравилось, и делал то, что хотел. В своем доме он чувствовал себя вольготнее любого короля. Приказывал, и ему повиновались лучше, нежели Виктору Эммануилу, который ничего не может предпринять, как говорят, без согласия министров. Так стоит ли быть королем?
Что же касается религии… Нет! Нет! Кузен Пергола с этими своими запрещенными книгами продал душу дьяволу. Он был протестантом, франкмасоном, атеистом; сквернословил почище любого турка…
Он, маркиз, тоже ругался, но, скорее, по дурной привычке, - ведь ему приходилось иметь дело с людьми, которые обычных слов не понимали и до которых доходили только ругательства. И потом одно дело - просто редко посещать церковь, и совсем другое - отрицать существование бога, мадонны, святых!
Какое-то время ему удавалось устоять против доводов кузена, но потом в душе снова зарождалось сомнение: "А если он прав? А если он прав?"
Однажды утром этот демон-искуситель явился к нему с неожиданным визитом.
- Видите ли, дорогой кузен! Я больше христианин, чем все вы вместе взятые: я забываю обиды. Надеюсь, вы не слишком расстроились, что я пришел навестить вас. Я снисходителен. Я понимаю человеческие слабости, как это называют священники. Когда все порицали вас за то, что вы держали в своем доме Сольмо, я защищал вас, один против всех родственников. Ваш дядя, мой тесть, метал громы и молнии, а тетушка баронесса прямо-таки из себя выходила. Думаете, из соображений нравственности? Нет, из-за тщеславия и выгоды. Они боялись, что вы женитесь на ней… О, я бы женился назло им всем. Хорошенькая, молодая, порядочная, чего уж там и говорить - честнее иных замужних… Вы были слишком добры! Ладно, вы поступили как вам хотелось - избавились от нее. Теперь сможете начать все с другой.
- Э нет! - воскликнул маркиз.
- Отчего же? Оттого, что начнут болтать люди? Пусть себе болтают! Да разве можно жить так, как вы? Вы - маркиз Роккавердина, а вас им во что не ставят. Да будь я на вашем месте, в городе ни один лист не слетел бы с дерева без моего ведома, вы же в силах помочь людям. Вы заточили себя в своем доме, как в тюрьме, словно вокруг вас пустыня.
- Я занят своими делами.
- Вы и тогда могли бы заниматься ими. Копите деньги? А для чего? Если деньги не служат нам для того, чтобы получать от жизни удовольствия, они ничего не стоят.
- Я по-своему наслаждаюсь жизнью.
- Да вы слепы, дорогой кузен. Слепы, если рассчитываете попасть в рай!.. Рай тут, на земле, пока мы живем и дышим. Потом мы превратимся в горстку пепла, и все будет кончено.
- А душа?