Павлик елозил на остром пеньке ("как сорока на колу") и все думал, какой же важный вопрос пришел сюда решать майор?
- Везет же тебе, Рыбин! - сказал майор. - Нет, я серьезно, ты не улыбайся. Вчера благодарность получил, сегодня вот - приятное письмо, и, вероятно, от девушки, не зря же ты пел. Да… А я пришел дополнительно тебя порадовать: за отличную службу приказом командира полка тебе присвоено звание "ефрейтор". Сегодня будет объявлено перед строем.
Павлик вскочил с пенька, вытянулся, бросив руки по швам, и недоуменно уставился на командира - надо было что-то отвечать. А он не знал, что именно положено говорить в таких случаях, ему ведь никогда еще не присваивали званий.
- Поздравляю, - сказал майор и пожал ему руку.
- Служу Советскому Союзу!
- Ну вот, - сказал майор, снова усаживаясь. - А теперь перейдем к самому важному вопросу. Да ты садись, Рыбин. Речь идет о твоей командировке. Посоветовались мы в штабе, обговорили и решили послать тебя в командировку. Как ты, справишься?
Павлик снова, на этот раз в волнении, сполз с пенька.
- Не знаю, - сказал он. - Я ведь в командировки никогда не ездил. А куда ехать?
- В том-то и вся загвоздка! - усмехнулся майор. - В твой родной город. Туда, откуда ты получил сегодня это письмо (Павлик только сейчас сообразил, что до сих пор держит письмо, как какой-нибудь фельдъегерь). Ну так как, поедешь?
- Поеду… - сорвавшимся голосом ответил Павлик. - Поеду, товарищ майор!
- Ну, собственно, я в этом и не сомневался, - морща нос, командир насмешливо разглядывал новоиспеченного ефрейтора. - Еще бы не поехать на недельку домой! Но боже тебя упаси увлечься! Ты командируешься по сугубо служебному делу. Едешь по заданию. А задание твое такое: получить в питомнике двух служебных собак, без которых ты просто не имеешь права возвращаться. Понял?
- Да я!.. Да я в лепешку разобьюсь, в нитку вытянусь, а собак привезу! - запальчиво произнес Рыбин.
- Э, нет! - улыбнулся командир. - Только не это! Никаких лепешек и ниток. Мы не хотим терять молодого и перспективного ефрейтора. Ты нам нужен невредимый и с собаками.
- Выполню! - заверил Павлик. - Привезу собак. Можете не сомневаться, товарищ майор.
- Вот это слова воина. Правильно. А сейчас иди получай в штабе командировочное предписание. Вечером зайдешь ко мне: дам тебе личное письмо к моему старому приятелю старшине Фомину. Он работает в питомнике и, надеюсь, поможет тебе. Выезд завтра утром. Да, существенная деталь. Кого предлагаешь оставить здесь за себя?
Павлик ответил, не раздумывая:
- Рядового Марфина.
- А что? - сказал командир. - Этот подойдет. Вполне.
5
Был только конец мая, но тут, в приморском городке, стояла жара. Над асфальтом перрона, как над сковородкой, слоился и дрожал горячий воздух, отполированные лезвия рельсов изламывались, двоились и у семафора перед железнодорожным мостом словно повисали над землей. Казалось, будто с того самого моста стальная дорога некруто уходила вверх, лесенкой к облакам.
- Мираж… - пренебрежительно сказал Марфин. - Там же мост, масса железа, воздух сильнее прогревается. Вот оно и мерещится. Физика, игра света.
Он уплетал вторую порцию мороженого, чмокал, успевая при этом дотошно поучать Павлика. Конечно, может быть, какое-то право он имел на это - командир дивизиона поручил ему проводить друга и даже специально выдал увольнительную, но марфинская въедливость Рыбину порядком надоела. В буфет нельзя, в зал ожидания нежелательно, только на перроне можно. Они торчат тут полтора часа на отшибе в тени летнего ларька-киоска, вдали от вокзальной суеты. По мнению Марфина, здесь Павлик должен "сосредоточиться и собраться с мыслями перед дальней дорогой".
- Вообще, всякие поездки - это муть, - смакуя мороженое, произнес Марфин. - Человек нервничает, переживает. И становится немножко ненормальным. Особенно в такую жару.
- А я люблю путешествовать, - назло Марфину сказал Павлик. - Как заляжешь, бывало, на полку, и едешь, едешь… - Павлик мечтательно закатил глаза. - Хорошо! За окном все время новые картины, в поезде новые люди, новые знакомства, разговоры, впечатления. Человек, если хочешь знать, за дорогу растет. Новеет.
Марфин облизал и сурово поджал губы. Что-то его беспокоило.
- И много ты ездил?
- Много, - сказал Павлик, вспоминая с тоской свое единственное железнодорожное путешествие в Житомир. Ехали они тогда ночью, да и то бабушка продержала его подле себя, беспрестанно поправляя пионерский галстук.
- Врешь, - махнул рукой Марфин. - Никуда ты не ездил.
- А сюда, в часть, я как, по-твоему, попал? Может быть, вроде архангела, с неба спустился?
- Сюда ты приехал поездом. Это я знаю. - Марфин дожевал вафли, тщательно вытер платком пальцы. - Но как ты ехал? - вот в чем вопрос. В команде, в коллективе. А сейчас едешь один. Улавливаешь разницу?
- Ну и что?
- А то, что я тебе битый час толкую об одном и том же. В индивидуальной поездке человек несколько утрачивает свою организованность. Это наукой доказано, психологией. Ты прав: открывается много нового, много впечатлений, всяких соблазнов. Все это выбивает из колеи.
- Надоел ты мне, - вздохнул Павлик.
- Ничего. Сядешь в поезд - отдохнешь. Вон уже состав подают.
Они походили по перрону. Марфин явно позировал перед толпой ранних курортников: барабаном выкатывал грудь под мундиром, борцовски пружинил шею. Павлик иногда в смущении сбивал ногу, подстраиваясь под чеканный, монументальный шаг приятеля. Их сопровождали уважительными взглядами, принимая, наверное, за патруль.
- Давай лучше постоим у вагона, - тихо попросил Павлик.
Марфин королевски-снисходительно прикрыл белесые ресницы.
- Давай постоим.
Он порылся в бумажнике, достал и протянул Павлику билет (билет, конечно, получал в воинской кассе Марфин). Павлик взглянул на билет: вагон тринадцать, место тринадцатое!
- Что ты мне купил?
- Х-хе! - хохотнул Марфин. - Для компенсации. Ты же как-то жаловался, что видел плохой сон. Там минус, тут минус. Получается плюс. Не унывай, Рыба, зато купейный.
Рядом с ними горластый носильщик остановил тележку, крикнул: "Поберегись" - и пошвырял на перрон пять одинаково желтых фибровых чемоданов. Хромой человечек ловко составил их в ряд, уселся и стал вытирать коричневую лысину.
- Садитесь, товарищи воины. Чемоданчики у меня крепенькие, выдержат.
- На чужое не садимся, - сказал Марфин.
- Вот что значит подкованный народ! Вот что значит настоящее нравственное воспитание! - человечек вскочил и будто для объятия выбросил короткие руки.
Марфин повернул голову, пристально поглядел на оранжево-синюю полосатую тенниску восторженного незнакомца. Павлик подумал, что в этом дядьке есть что-то артистическое.
- А чего вы, собственно, хотите? - Марфин выставил вперед ногу, и человечек сразу уселся на чемоданы, удивленно разглядывая громадный, начищенный до синевы марфинский сапог сорок четвертого размера.
- Он хочет, чтобы мы помогли ему погрузить чемоданы, - предупредительно вмешался Павлик. - Верно я говорю?
- Миленький! - Человечек и его полосатая тенниска замелькали вокруг чемоданов. - Я только это и хотел сказать, только это! Пожалуйста, благородные воины, окажите помощь инвалиду. Я возьму один, вы как цветущие богатыри - по два. Ну, взялись, подналегли, преодолели.
"Моторный! - с удивлением подумал Павлик. - Интересно, сколько ему лет? Во всяком случае, за сорок. Но мускулатура - будь здоров, как у тренированного штангиста".
Павлик взял пару чемоданов, изумленно крякнул: в каждом, пожалуй, килограммов по сорок. А то и больше. Интересно, чего он туда умудрился напихать?
Полосатая тенниска ринулась вдоль вагона, с минуту выразительно-уговаривающе помельтешила перед проводницей, загорелая лысина исчезла в проеме вагонной двери.
- Псих ненормальный! В такую жарищу - без шляпы, - сказал Павлик.
- Слишком деловой тип, - процедил сквозь зубы Марфин. - Есть такие, которым даже шляпа мешает. Вот ты же едешь с пустыми руками - даже "сидора" не взял.
- Я - другое дело. Мне обратно собак везти, потому руки должны быть свободны.
- Вот и он предпочитает иметь свободные руки, - Марфин с ненавистью швырнул чемоданы в тамбур. - Ты смотри, Рыба, не контактируй с этим фигляром. По-моему, он лицемер. Липкий человек.
- Как это липкий?
- А вот так. Скользкий, липкий. Притронешься, и сам липким станешь.
- Ну это ты брось. По-моему, он мужик ничего…
- Если он ничего, тогда ты балда.
- Ты что? С цепи сорвался? Жалею, что оставил на тебя собак.
Марфин явно разозлился. Впрочем, Павлику это понравилось: в отместку за три часа занудливой марфинской морали.
Он достал кошелек, в котором было семь "рэ" (рубль он истратил на комплект курортных открыток для Нины), и миролюбиво спросил:
- Сколько я тебе должен? Ты ведь доплачивал за билет. За купейность.
- Ничего ты мне не должен, - нахмурился Марфин. - Деньги тебе самому нужнее.
- Вообще-то да. Но я потом тебе отдам. Из следующей получки.
- Там видно будет.
Проводница крикнула, чтобы заходили в вагон - впереди заискрился зеленый глазок семафора. Павлик хлопнул ладонью по руке Марфина и вдруг почувствовал горечь. Он только что радовался, потому что все так удачно, благополучно складывалось: здесь оставались заботы нелегкой солдатской службы, впереди его ждали радости встреч с родными, друзьями, с Ниной. И вдруг ему расхотелось ехать. Его не пугала неизвестность предстоящей командировки, наверняка трудной, может, даже и невыполнимой…
Все утро он был взвинчен, и вот теперь ни за что ни про что, так вот, из мелочной мстительности обидел Марфина.
- Знаешь что, Федь… - у Павлика дрогнул голос. - Ты на меня не сердись. Я тебе привезу эспандер. Рижский, на стальных пружинах.
- Да ладно уж…
Павлик стоял у окна вагона, глядя на проплывающие мимо захламленные дворики городской окраины, и, когда ошалело загрохотали железные фермы моста, подумал: прав Марфин, прав - все пути, в конце концов, проходят по земле. Остальное мираж - игра света, причуды воображения.
Вспомнил растроганное, непривычно размягченное лицо Марфина, дрожащую губу с бусинками пота, и ему стало жаль приятеля, который побежал за мороженым, да так и не успел, не вернулся к отходу поезда…
Вагон был полупустой, весь пронизанный светом, наполненный запахами весенней зелени.
Владелец чемоданов стоял в раскрытой двери соседнего купе, морщился, щурился, что-то показывая глазами. Опять, что ли, помощь понадобилась?
Нет, оказывается, он приглашал Павлика в свое купе: тут совсем свободно, пускай занимает полку - какая разница, где ехать? Вдвоем веселее, а с проводником можно договориться.
На столике, на бумажных салфетках была разложена дорожная снедь и стояли две бутылки черного пльзеньского пива. Павлик сел у двери и, не глядя на столик, потянул носом: паштет, сыр и, кажется, домашняя свиная колбаса…
- А мне ваш товарищ не понравился, - сказал сосед, разливая пиво в бумажные стаканчики. - Какой-то заносчивый.
Павлик отхлебнул глоток пива, посмотрел на гостеприимного попутчика. Привлекали его глаза: широко расставленные, зоркие, с коричнево-золотистыми искорками в темных зрачках. И пушистые черные ресницы, не мужские, а совсем как у Павликовой племянницы-первоклашки.
- Нет, - сказал Павлик, - Вы ошибаетесь. Он не заносчивый, он принципиальный. Непримиримый.
- Любопытно, - сказал сосед, вытирая большим клетчатым платком лысину.
"Странно, - подумал Павлик, - как он вытирает лысину: от правого уха к макушке, оттуда к левому виску, будто переставляет шахматного коня. А это ход ладьей - со лба прямо на затылок".
- Вы, наверно, шахматист?
- Немножко, - сосед снова наполнил стаканчики. - Угощайтесь. Паштет из куриной печенки домашнего фирменного производства. Мое любимое блюдо. А вот - селедка по-гречески.
- Спасибо, - сказал Павлик. - Я лучше возьму вот этого вяленого бычка. Так вы, значит, не шахматист?
- Да нет же! Если вы хотите предложить мне партию, то я заранее пас. Партнер я никудышный.
- А кто же вы по профессии?
- Я музыкант, если это вас так интересует.
Признаться, Павлика это действительно интересовало. В этом маленьком мускулистом человеке было что-то такое, что вызывало острое любопытство. В нем что-то не стыковалось: инвалид - и прекрасно тренированное тело, подобострастие на перроне - и самоуверенность сейчас. Потом эти громоздкие желтые чемоданы…
Павлик чувствовал себя лопоухим щенком, которого сунули носом в свежий "говорящий" след, а затем приказали: ищи сам. И азартно, и любопытно, и ни черта непонятно.
- Музыка - это хорошо, - сказал Павлик. - Рояль, скрипка, всякие там валторны…
- Между прочим, я музыкант-эксцентрик. Что это такое? А вот, пожалуйста.
Он постучал вилкой по бутылкам, граненому стакану, никелированной стойке настольной лампы, даже по оконному стеклу. Прислушался, долил в стакан пива и снова прошелся вилкой. Прозвучали первые такты "Полюшка-поля". Потом взял у Павлика расческу, обернул ее бумажной салфеткой и стал весело наигрывать, не хуже чем на губной гармошке.
Но Павлик хмурился: ничего особенного. Циркач. К тому же бывший. Инвалид третьей группы по причине производственной травмы - сорвался с трапеции во время репетиции. А когда они официально познакомились (встали, с достоинством, как какие-нибудь дипломаты, пожали друг другу руки), Павлику и вовсе сделалось скучно. У попутчика оказалось заковыристое имя-отчество Валиэнт Захарович. "Черт те что, - подумал Павлик, - чуть ли не Валет, да только валеты лысыми не бывают".
И все-таки он ошибался - Валиэнт Захарович оказался забавным человеком. Он умел говорить ярко, красиво, увлекательно. Но это выяснилось только после третьей бутылки пива.
Потом у него были потрясающие жесты. Валиэнт Захарович вскидывал руку ко лбу, изящно скользил ладонью над лысиной, над самой макушкой рука взлетала вверх и оттуда сабельным ударом рассекала воздух вниз, влево и вправо. Если вниз, то за этим следовал неожиданный, прямой и острый, как лезвие штыка, вопрос:
- Что такое жизнь?
- Жизнь - это… это… - терялся Павлик. - Ну это борьба.
- Правильно, Павлуша. Если брать в глобальном масштабе. А если рассматривать камерно, индивидуально?
- Как это?
- Ну вот, скажем, применительно к тебе, ко мне. К каждому человеку в отдельности.
- Ну это тоже борьба… Только поменьше.
- Ха-ха-ха! - не смеялся, а трагически-снисходительно выговаривал Валиэнт Захарович. - И еще раз ха-ха-ха. Именно в этом драма маленького человека. Скажи, Павлуша, ты читал "Дон-Кихота" - роман великого испанца Сервантеса?
- Вообще-то в школе проходили.
- Так вот, этот благородный Дон-Кихот Ламанчский всю жизнь только и занимался тем, что боролся с выдуманными им самим противниками: с ветряными мельницами, с баранами. А в действительности ему не с кем и незачем было бороться. Ему надо было просто мирно жить и наслаждаться жизнью. Но он этого не понимал, потому что был сумасшедшим. Но мы-то ведь нормальные люди и должны подходить к делу с разумной точки зрения. Понимаешь, о чем речь?
Павлик покосился на маленькую загорелую руку, решительно рассекшую воздух, и трудно вздохнул.
- Понимаю… Хотя и не очень.
- Не надо выдумывать ветряных мельниц! Не надо выдумывать трудности, чтобы потом преодолевать их. Да, в жизни у каждого встречаются преграды, препятствия, согласен. Общество ставит перед человеком различные ограничения, рамки, условности. Но зачем же лезть на рожон, зачем биться лбом, когда можно спокойно обойти? И все - в рамках закона. Зачем выдумывать тебе эту так называемую "борьбу"?!
- Но иногда приходится и подраться.
- Иногда - не отрицаю. Однако в целом-то человек - существо миролюбивое, незлобивое, жизнелюбивое. Я вот инвалид, живу, не жалуюсь на судьбу, у меня и домик, и участок, и свой автомобиль. А другие озлобляются, ссорятся, интригуют.
Со многим в суждениях красноречивого соседа Павлик не соглашался, однако спорить не стал. Полезно послушать, подумать и сделать для себя выводы.
Павлик вышел в коридор, закурил. Значит, что же получается? Два подхода и две категории людей. Одни в компании с Дон-Кихотом, другие, которые не любят понапрасну подставлять лоб, ближе к музыканту-эксцентрику.
Ну если взять Федю Марфина, то тут не может быть никакого сомнения: он явно из первой компании. А куда отнести самого себя? В самом деле: куда? Павлик не из драчливых, но и не из тех, которые бродят по лабиринтам, вместо того чтобы легко и просто перемахнуть через забор.
Да, ни то, ни другое не подходит… Но почему же он должен куда-то "подходить"? Почему ему нужно искать подходящую дырку в шаблоне, чтобы туда просунуть голову? И в конце концов плевать он хотел на все это. Он просто сам по себе.
Музыкант-попутчик у окна прихлебывал кофе из термосной крышки и читал газету. На его носу сидели громадные очки в черной оправе, они делали его похожим на тихого, скромного старичка швейцара из какой-нибудь районной поликлиники.
- А знаете, Валиэнт Захарович. Лично для меня не подходит ни то, ни другое.
- То есть как это? - музыкант бросил удивленный, слегка снисходительный взгляд поверх очков.
- Ну я имею в виду отношение к жизни. Я против Дон-Кихота, но также против тех, кто боится драться.
- И что же?
- Так что я сам по себе. По-моему, это лучше.
- Хуже не может быть, Павлуша. Это называется эклектикой.
- Ну и пусть, - обиженно сказал Павлик и полез на верхнюю полку.
Он лежал, притворившись спящим, и жалел, что нет с ним Феди Марфина. Тот бы запросто все объяснил, разложил по полочкам и поставил бы на место. Кстати, надо будет узнать, что такое эклектика. Звучит научно, но и оскорбительно в чем-то. Марфину Валиэнт, верно, не решился бы сказать это слово.
Что-то новое в манере Валиэнта Захаровича поразило Павлика, какая-то деталь, очень характерная, но неясная, неопределенная. Он схватил ее "верхним нюхом", но определить пока не мог. Что же все-таки?
Павлик лежал лицом к стенке и, когда в купе постучали, решил не поворачиваться. Судя по разговору, вошла проводница. Опять, как на перроне, заверещал музыкант-попутчик, объясняя что-то насчет чемоданов. Сначала Павлик даже не узнал его голоса, настолько он отличался от недавнего менторски-профессорского тона.
И тут Павлика осенило: конечно же, именно это несоответствие не давало ему покоя!
Засыпая, Павлик представил Валиэнта Захаровича расплывчатым и полосатым, стоящим на раскаленном от зноя перроне. Воздух причудливо курился вокруг музыканта, и Валиэнт Захарович будто парил невысоко над землей, улыбаясь тепло и ласково…
Проснулся Павлик рано и сразу посмотрел в окно: поезд шел мимо пригородных поселков.
- Подъезжаем, Павлуша. Вставай умываться. Бери мою мыльницу и иди в туалет. Полотенце на полке. Да, кстати. Ты вчера уже спал, а тут приходила проводница. Опять насчет чемоданчиков. Я ей сказал, что они у меня на двоих: у них, понимаешь, всякие багажные ограничительные тарифы. Ты не возражаешь?