Они еще поцапались из-за платы за пансион, и в конце концов она его выдворила. "Прощайте, дон Элоино, всего вам наилучшего!" – "Бог вам судья, донья Синфо", Наконец третий муж этой дамы умер, оставив ей пенсию в две песеты и пятнадцать сентаво в день, да еще на похороны ей дали пятьсот. Уж наверное, она их не истратила на панихиду. Заказала самое большое две-три мессы для успокоения совести и в благодарность за вдовью пенсию в тринадцать дуро.
– Ну и дела, боже мой!
– Все это не выдумки, такого не выдумаешь. Сейчас я стараюсь узнать подробности этой трагикомедии, этого похоронного фарса. Сначала хотел сделать из этого сайнет, но потом решил, что будет лучше эту историю, подобно тому, как Сервантес вставил в своего "Кихота" новеллы, вставить в роман, который я сейчас пишу, чтобы отвлечься от забот, вызванных беременностью жены.
– Как, ты начал писать роман?
– А что, по-твоему, я должен делать?
– На какой сюжет, если можно узнать?
– Мой роман сюжета не имеет, или, точнее говоря, какой сюжет получится, такой и будет. Сюжет сам должен сложиться.
– Как так?
– Просто однажды, не зная, чем заняться – чем-то заняться мне хотелось, – я почувствовал какой-то внутренний зуд, укусы фантазии и сказал себе: буду писать роман, но писать так же, как течет жизнь, не зная, что будет дальше. Я сел, взял несколько четвертушек бумаги и начал писать все, что приходило в голову, не задумываясь, что будет дальше, без какого-либо плана. Мои герои возникают из их поступков и разговоров, особенно из разговоров; характеры формируются постепенно. Иногда же характер: будет заключаться в отсутствии характера…
– Понятно, как у меня.
– Не знаю. Там будет видно. Они меня ведут.
– А психология, описания?
– Будет в основном диалог, главным образом диалог. Важно, чтобы персонажи разговаривали, разговаривали много. Хотя бы ничего и не сообщали.
– Наверное, тебя натолкнула на эту мысль Елена, да?
– Почему ты так думаешь?
– Да она как-то раз просила меня дать ей роман, чтобы убить время, и, помнится, сказала, что любит, когда много диалогов, а всего прочего поменьше.
– Да, когда она встречает в романе длинные описания, проповеди или повествования, она их всегда пропускает, приговаривая: "Чушь! Чушь!" Для нее только диалог не чушь. Но, кстати, проповедь легко разбить на диалог…
– Почему так получается?
– Потому что людям нравится разговор ради разговора, пусть даже вовсе бессодержательный. Некоторые не могут вынести получасового доклада, зато способны по три часа болтать в кафе. Это очарование разговора, беседы как таковой, речь вперебивку.
– Меня тоже раздражает тон поучения.
– Да, человек получает удовольствие от разговора, от живой беседы… И главное, нам приятно, чтобы автор не говорил от себя, не надоедал нам своей личностью, своим сатанинским "я". Хотя, естественно, все, что говорят мои персонажи, говорю на самом деле я.
– До некоторой степени.
– Как это – до некоторой степени?
– Вначале тебе кажется, что ты их ведешь, ты направляешь, но под конец ты убеждаешься, что это они тебя ведут. Очень часто автор становится игрушкой в руках героев.
– Может быть, но в этот роман я собираюсь вставить все, что придет мне в голову, и будь что будет.
– Так это будет уже не роман.
– Да, это… будет… руман.
– А что такое руман?
– Однажды я слышал рассказ Мануэля Мачадо, поэта и брата Антонио Мачадо, о том, как он пришел к дону Эдуардо Бено с сонетом, написанным александрийским стихом или еще каким-то еретическим образом. Прочел он сонет, а дон Эдуардо говорит ему: "Но ведь это не сонет!" – "Да, сеньор, – ответил ему Мачадо, – это не сонет, а сонит". Поскольку мой роман не будет настоящим романом, то он будет… как я сказал?… рамон, нет-нет, руман, да, руман! И никто не посмеет сказать, будто мой роман ломает правила своего жанра… Я изобретаю новый жанр – а чтобы изобрести новый жанр, надо просто придумать новое название, – и даю ему любые правила, какие мне угодно. И побольше диалога.
– А когда персонаж остается один?
– Тогда… вставим монолот. А чтобы в нем все же было сходство с диалогом, я придумаю собаку, к которой будет обращаться герой.
– Знаешь, Виктор, мне приходит в голову, что ты выдумываешь меня самого?…
– Быть может!
Когда они расстались, Аугусто шел и говорил себе: "А что же такое моя жизнь: роман, руман или еще что-нибудь? Все, что происходит со мной и со всеми вокруг меня, это действительность или вымысел? Быть может, все это только сон господа или еще кого-нибудь и сон рассеется, как только он проснется, а потому мы молимся и возносим к нему гимны и песнопения, чтобы усыпить его, убаюкать? Быть может, литургия во всех религиях – это всего лишь способ продлить сон господа, дабы не проснулся он и не перестал нас видеть в своих снах? Ах моя Эухения, моя Эухения! И моя маленькая Росарио…"
– Здравствуй, Орфей!
Орфей вышел навстречу, подпрыгнул, желая забраться хозяину на колени. Аугусто поднял его, и щенок стал лизать руку хозяина.
– Сеньорито, – сказала Лидувина, – там вас дожидается Росарита с выглаженным бельем.
– Почему ты сама не рассчиталась с нею?
– Сама не знаю… Я сказала ей, что вы скоро придете, и если она хочет подождать…
– Но ты же могла с нею рассчитаться сама, как бывало раньше.
– Да, но… В общем, вы меня понимаете.
– Лидувина! Лидувина!
– Лучше вы сами с нею рассчитайтесь.
– Иду.
XVIII
– Привет, Росарита! – воскликнул Аугусто.
– Добрый вечер, дон Аугусто. – Голос девушки был невозмутим и спокоен, как и ее взгляд.
– Почему же ты не рассчиталась с Лидувиной, как прежде, когда меня не бывало дома?
– Не знаю! Она просила, чтоб я подождала вас Я думала, вы хотите со мной поговорить.
"Наивность или что-то другое?" – подумал Аугусто а минуту помолчал.
Наступила стеснительная пауза, наполненная тревожной тишиной.
– Я хотел бы, Росарио, чтоб ты забыла то, что я тебе тогда сказал, чтобы ты не вспоминала об этом, понимаешь?
– Хорошо, как вам будет угодно.
– Да, то было безумие, безумие… я не понимал, что делаю, что говорю… как и сейчас… – И он стал приближаться к ней.
Она поджидала его спокойно, словно заранее покорившись. Аугусто сел на диван, позвал ее: "Иди сюда!" Велел ей сесть, как в прошлый раз, ему на колени и стал смотреть ей в глаза. Она спокойно встретила его взгляд, но вся трепетала, как листочек на ветру.
– Ты дрожишь, девочка?
– Я? Нет. Мне кажется, это вы.
– Не дрожи. Успокойся.
– Не доводите меня снова до слез.
– Не верю, ведь тебе хочется, чтобы я снова довел тебя до слез. Скажи, у тебя есть жених?
– Зачем вам это знать?
– Скажи, есть?
– Жених? Нет, жениха у меня нет!
– Но неужели ни один парень еще не ухаживал за тобой?
– Видите ли, дон Аугусто…
– И что ты ему сказала?
– Есть вещи, которые не рассказывают.
– Ты права. Скажи, а вы любите друг друга?
– Ради бога, дон Аугусто!..
– Послушай, если ты будешь реветь, я уйду.
Девушка прижалась головой к груди Аугусто, пытаясь скрыть слезы. "Как бы эта девчушка не упала в обморок", – подумал он, поглаживая ее по волосам.
– Успокойся, успокойся!
– А та женщина? – спросила Росарио, не поднимая головы и глотая слезы.
– Ах, ты помнишь? Так вот, та женщина окончательно мне отказала. Я никогда не владел ее сердцем, но теперь я потерял ее окончательно!
Девушка подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо, как будто желая удостовериться, правду ли он говорит.
– Вы хотите обмануть меня, – прошептала она.
– Зачем мне тебя обманывать? Ах, вот оно что? Ты уже ревнуешь? Но ты же сказала, что у тебя есть жених!
– Я ничего не говорила.
– Успокойся, успокойся! – и, посадив ее рядом на диван, он поднялся и стал расхаживать по комнате.
Но, взглянув на нее снова, он увидал беспомощную, дрожащую девушку. Он понял, что она совсем беззащитна, что она сидит напротив него на этом диване, как подсудимый перед прокурором, и близка к обмороку.
– Да, – воскликнул он, – чем ближе, тем безопасней!
Он снова сел, снова посадил ее на колени, обхватил обеими руками и прижал к груди. Бедняжка положила руку ему на плечо, словно ища опоры, и опять спрятала лицо у него на груди. Но, услышав, как сильно бьется его сердце, она встревожилась.
– Вам плохо, дон Аугусто?
– А кому хорошо?
– Хотите, я позову, чтоб вам принесли лекарство?
– Нет, нет, не надо. Я знаю свою болезнь. Мне надо отправиться в путешествие, – И помолчав: – Ты поедешь со мной?
– Дон Аугусто!
– Не говори "дон"! Ты поедешь со мной?
– Как вам будет угодно.
Туман нахлынул на Аугусто: кровь начала пульсировать в висках, грудь сдавило. И, чтоб избавиться от этого смятения, он стал целовать Росарио в глаза, так что ей пришлось закрыть их. Вдруг Аугусто вскочил и, опустив ее, сказал:
– Оставь меня! Оставь! Я боюсь!
– Чего вы боитесь?
Неожиданное спокойствие девушки еще больше испугало его.
– Я боюсь – не знаю кого, тебя, самого себя. Всего, чего угодно! Лидувины! Послушай, сейчас уходи, уходи, но ты ведь вернешься, не так ли, ты еще вернешься?
– Как вам будет угодно.
– Ты отправишься со мной в путешествие, да?
– Как прикажете.
– Уходи, уходи сейчас же!
– А та женщина…
Аугусто бросился к девушке, которая уже поднялась на Ноги, схватил ее, прижал к груди, приник сухими губами к ее губам и, не целуя стоял так некоторое время. Потом отпустил:
– Ступай!
Росарио вышла. И едва за ней закрылась дверь, как Аугусто, усталый, словно прошел долгий путь по горам, упал на кровать, погасил свет и начал свой монолог: "Я солгал ей и самому себе солгал. Всегда так бывает! Все только фантазия, и ничего больше. Если ты говоришь, значит – лжешь, а если говоришь с собой, то есть если ты думаешь, зная, что думаешь, ты лжешь себе. Нет иной истины, кроме физиологической жизни. Слово, этот продукт общества, было создано для лжи. Я слышал от нашего философа, будто истина, как и слово, – продукт общества; все в нее верят и таким образом понимают друг друга. Всякий продукт общества – это ложь".
Тут он почувствовал, что кто-то прикоснулся к его руке, и воскликнул: "А, ты уже здесь, Орфей? Ты-то не лжешь, потому что не разговариваешь; я даже думаю, что ты не ошибаешься, не лжешь себе. Хотя, как домашнее животное, ты должен был заразиться от человека. Мы ведь только лжем и важничаем. Слово было создано, чтобы преувеличивать наши ощущения и впечатления… а быть может, чтобы мы сами в них поверили. Слово и любые условные движения; как поцелуй и объятья. Мы только играем, каждый играет свою роль, все мы – персонажи, маски, актеры! Никто из нас не страдает и не радуется так, как сам об этом говорит, хотя, быть может, даже верит в это. Иначе было бы невозможно жить. В глубине души мы, преспокойны. Как я сейчас, разыгрывая свою комедию в одном лице, актер и зритель одновременно. Убивает только физическая боль. Единственная истина – физиология человека, здесь нет слов, нет лжи…"
Послышался легкий стук в дверь.
– Что такое?
– Разве вы не будете сегодня ужинать? – спросила Лидувина.
– Ты права, подожди, я иду.
"Потом я засну, сегодня, как всегда, и она заснет. А заснет ли Росарита? Смутил ли я безмятежность ее души? Она так естественна – это невинность или коварство? Пожалуй, нет ничего коварней невинности, или, точнее, нет ничего невинней коварства. Да, да, я еще раньше предполагал, что, по сути, нет ничего – как бы это сказать? – ничего более циничного, чем невинность. Да, это спокойствие, с которым она собиралась мне отдаться, это спокойствие, внушившее мне страх, страх неизвестно перед чем, это ее спокойствие – лишь невинность. А ее слова про "ту женщину"? Ревность, не так ли? Вероятно, любовь рождается только вместе с ревностью, только ревность изобличает присутствие любви. Как ни влюблена женщина в мужчину или мужчина в женщину, они не сознают этого, не говорят себе об этом, то есть не влюбляются на самом деле, пока он не увидит, что она смотрит на другого мужчину, или она не увидит, что он смотрит на другую женщину; если бы не было общества, невозможно было бы влюбиться. Не говоря уже о том, что всегда нужна сводня, Селестина, и Селестиной является общество. Общество – великая сводня! И это очень хорошо. Великая сводня! Хотя бы только из-за длинного языка. И посему все разговоры о любви – еще одна ложь. А физиология? Ба, физиология – это не любовь или что-нибудь эдакое, в том же роде! Поэтому в ней истина! Но пойдем, Орфей, ужинать. Ужин – это безусловная истина!"
XIX
Через два дня Аугусто доложили, что какая-то сеньора желает с ним поговорить. Он вышел и узнал донью Эрмелинду, которая на его возглас: "Вы здесь?" – отвечала: "Так как вы не пожелали снова навестить нас…"
– Вы понимаете, сеньора, – ответил Аугусто, – что после двух последних визитов – первый, когда я говорил наедине с Эухенией, второй, когда она не захотела меня видеть, – мне не следовало больше приходить.
– А у. меня к вам поручение, и как раз от Эухении.
– От нее?
– Да. Не знаю, что натворил ее жених, но она больше не желает ничего о нем слышать и решительно настроена против него. Позавчера, придя домой, заперлась у себя и отказалась ужинать. Глаза у нее были красные от слез, знаете, от слез, которые жгут, слез ярости.
– Значит, существуют разные виды слез?
– Конечно. Одни слезы освежают и облегчают, другие жгут и гнетут душу. Она, видно, плакала, ужинать отказалась. Мне повторяла, что все мужчины – скоты и ничего более. Последние дни ходила туча тучей и злая как черт. Наконец вчера она позвала меня, сказала, что раскаивается в том, что вам наговорила; она, мол, вышла из себя и была к вам несправедлива; она признает честность и благородство ваших намерений и хочет не только, чтобы вы простили ей слова, будто вы хотите ее купить, но чтобы вы им не верили. На этом она особенно настаивала. Ей, мол, важней всего, чтобы вы поверили, что это было сказано в порыве возмущения, досады, но она так не думает.
– Я верю, что она так не думает.
– Потом… потом она поручила мне выяснить как можно дипломатичнее…
– Дипломатичнее всего, сеньора, говорить без дипломатии, особенно со мной.
– Потом она мне поручила выяснить, не обидит ли вас, если она примет без всяких обязательств ваш подарок, то есть ее собственный дом.
– Как без обязательств?
– Ну, если она примет подарок как подарок.
– Но если я делаю ей подарок, как же еще она может принять его?
– Эухения и говорит: она, мол, готова принять его, чтобы показать свое хорошее отношение и искренность своего раскаяния, но она хочет принять ваш щедрый подарок так, чтобы под этим не подразумевалось…
– Довольно, сеньора, довольно! Мне кажется, она, сама того не желая, снова оскорбляет меня.
– Простите, это невольно.
– Бывают случаи, когда самые страшные оскорбления наносят именно, как говорится, невольно.
– Не понимаю.
– Однако это совершенно ясно.
Как-то я пришел и гости, и один из присутствующих, мой знакомый, даже не поздоровался со мной. Выходя, я пожаловался одному другу, и он мне сказал: "Не обижайтесь, он сделал это не нарочно, он просто не заметил вас". Я ему ответил; "Так в этом и заключается его грубость: не в том, что он не поздоровался, а в том, что он не заметил моего присутствия". – "Это произошло невольно, он человек рассеянный…" – говорит мне приятель. А я ему: "Самая отвратительная грубость – это та, которую называют невольной, и нет большего хамства, чем рассеянность в присутствии других людей". Это напоминает мне, сеньора, так называемую невольную забывчивость – как будто можно что-то забыть добровольно. Обычно невольная забывчивость – просто грубость.
– Но зачем вы это говорите?
– А затем, донья Эрмелинда, что после просьбы Эухении простить ее sa неумышленное оскорбление, будто я подарком задумал купить ее, вынудив к благодарности, после этого я не знаю, зачем она принимает мои подарок, да еще подчеркивая, что принимает без обязательств. О каких обязательствах речь, о каких?
– Не горячитесь так, дон Аугусто!
– Да как мне не горячиться, сеньора! Эта девчонка вздумала шутить со мной, решила, что я для нее игрушка! – При этих словах он вспомнил Росарио.
– Ради бога, дон Аугусто, ради бога!..
– Я уже сказал, закладная уничтожена, и если она не берет свой дом, то и я не имею к дому никакого отношения. Благодарна она мне или нет, мне все равно!
– Ну, дон Аугусто, зачем вы так! Она ведь желает только помириться с вами, чтобы вы снова стали друзьями!
– Конечно, теперь, когда она порвала с другим, не так ли? Раньше я был "другой", теперь я первый, не так ли? Теперь она хочет подцепить меня?
– Разве я говорила вам что-нибудь подобное!
– Нет, но я догадываюсь.
– Ну, так вы совершенно ошибаетесь. Когда моя племянница сказала мне все, что я сейчас вам передала, я ей стала давать советы, стала внушать ей, раз уж она дорвала со своим прощелыгой женихом, постараться завоевать вас, ну, вы меня понимаете.
– Да, снова завладеть моим сердцем.
– Именно! Так вот она в ответ мне сто раз повторила: "Нет, нет и нет". Она, мол, вас очень ценит и уважает как друга – и только как друга, – но как муж вы ей не подходите, и она выйдет замуж только за человека, которого полюбит.
– А меня она полюбить не сможет, не так ли?
– Нет, такого она не говорила.
– Думаю, что говорила, и это тоже дипломатия.
– Как так?
– Да, да, вы пришли не только затем, чтобы я простил эту девушку, но и еще проверить, согласен ли я снова просить ее руки, не так ли? Вы уладите это дело, и она смирится.
– Клянусь вам, дон Аугусто, клянусь вам священной памятью моей покойной матери, клянусь вам…
– Вспомните заповедь: не клянись…
– А я клянусь, что вы сейчас забываете – невольно, конечно, – кто я такая, кто такая Эрмелинда Руис-и-Руис.
– Если бы все было так, как вы говорите…