– Как это – парность не замкнута?
– Конечно. Двумя линиями нельзя ограничить пространство. Самый простой многоугольник – это треугольник. Возьмите трех.
– Но у треугольника нет глубины. Самый простой многогранник – это куб; так что выходит по меньшей мере четыре.
– Но две не надо, ни в коем случае! Уж если не одну, то по крайней мере три. Но углубляйтесь в одну.
– Так я и намерен делать,
XXIV
После свидания с Папарригопулосом Аутусто говорил себе: "Итак, придется отказаться от одной из двух либо найти третью. Впрочем, для психологического исследования третьим членом, чисто идеальным третьим членом сравнения прекрасно может послужить Лидувина. Вот теперь у меня есть три: Эухения дает пищу моему воображению, голове; Росарио дает пищу моему сердцу, а кухарка Лидувина – моему желудку. Голова, сердце и желудок символизируют три свойства души, которые иначе называют разумом, чувством и желанием. Думают головой, чувствуют сердцем, желают желудком. Это очевидно! А теперь…"
"Теперь, – продолжал он думать, – блестящая мысль! Великолепнейшая! Притворюсь-ка я, будто снова собираюсь жениться на Эухении; снова сделаю предложение и посмотрю, согласится ли она избрать меня своим женихом, своим будущим мужем; конечно, я это сделаю только для проверки, как психологический эксперимент, ведь я уверен, что она мне откажет… А вдруг?… Этого только не хватало! Она должна мне отказать. После всего случившегося, после сказанного ею при последнем свидании ее согласие невозможно. Она женщина слова, как мне кажется. Но разве женщины держат слово? Разве женщина, Женщина с большой буквы, единственная, воплощенная в миллионах женских тел, более или менее красивых – скорее более, чем менее, – разве эта Женщина обязана хранить свое слово? Быть может, это лишь свойство мужчины? Но нет, нет! Эухения не даст мне согласия, она меня не любит. Не любит и уже приняла мой подарок. А если она приняла мой подарок и пользуется им, зачем ей любить меня?
Но если, отказавшись от своих слов, она мне скажет "да" и возьмет меня в женихи, а в будущем и в мужья? Ведь надо продумать все. Так если она согласится? Нет уж, увольте! Она поймает меня на мою собственную удочку! Вот и получится рыбак на крючке! Но нет, нет, этого не может быть! А если да? Тогда придется смириться. Смириться? Да, смириться. Надо уметь смиряться перед счастливой судьбой. Быть можете умение смиряться перед счастьем – самая трудная наука. Не говорил ли Пиндар, что все несчастья Тантала произошли от его неумения справиться со своим счастьем? Не так-то легко пользоваться своим счастьем. Если Эухения мне скажет "да", даст согласие, тогда… победит психология? Да здравствует психология! Но нет, нет, нет! Она не согласится, не может согласиться, хотя бы потому, что хочет, чтобы вышло по ее воле. Такой женщине, как Эухения, палец в рот не клади; Женщина, когда она восстает против Мужчины, чтобы испытать, кто из них упорнее и постояннее в своих желаниях, способна на все. Нет, она не даст мне согласия!"
– Вас ждет Росарио.
Этими тремя словами, полными глубокого смысла, прервала Лидувина размышления своего хозяина.
– Скажи, Лидувина, женщины верны однажды данному слову? Вы умеете держать свое слово?
– Смотря по обстоятельствам.
– Ага, это поговорка твоего мужа. Но ответь мне прямо, а не так, как вы, женщины, обычно отвечаете, даете ответ не на заданный вопрос, а скорее на вопрос, который, как вам кажется, вам хотели задать.
– А какой же вопрос вы хотели мне задать?
– Умеете ли вы, женщины, держать данное вами слово?
– Смотря какое слово.
– То есть?
– Очень просто. Иногда дают слово, чтобы сдержать его, а иногда – нет. И никакого обмана тут нет, таково условие игры.
– Ладно, ладно, скажи Росарио, пусть войдет.
И когда Росарио вошла, Аугусто спросил ее:
– Скажи, Росарио, считаешь ли ты, что женщина должна держать свое слово, или нет?
– Я не помню, чтобы я вам давала слово.
– Да не об этом речь, а о том, должна ли женщина держать данное ею слово.
– А, вы говорите о другой, о той женщине…
– Да о какой угодно. Как ты думаешь?
– Ну, я ничего в таких делах не понимаю.
– Неважно.
– Хорошо, раз вы настаиваете, скажу – лучше всего не давать никакого слова.
– А если оно уже дано?
– Не надо было этого делать.
"Видно, – сказал себе Аугусто, – мне эту девочку с места не сдвинуть. Но раз уж она здесь, пустим в ход психологию, проведем эксперимент".
– Садись сюда! – Он показал на свои колени.
Девушка повиновалась спокойно и без смущения, как будто это было договорено и предусмотрено. Аугусто, напротив, сконфузился и не знал, как начать психологический эксперимент. И, не зная, что сказать, он стал… действовать. Он прижал Росарио к своей груди и покрыл ее лицо поцелуями, говоря про себя: "Кажется, я теряю хладнокровие, необходимое для психологических исследований". Потом неожиданно остановился, успокоившись, слегка отодвинул от себя Росарио и вдруг спросил:
– Но разве ты не знаешь, что я люблю другую женщину?
Росарио молчала, пристально глядя на него, и только пожала плечами.
– Разве ты не знаешь? – повторил он.
– А какое мне теперь дело?
– Тебе нет дела?
– Сейчас нет! Сейчас, мне кажется, вы любите меня.
– И мне тоже так кажется, но…
И тут случилось нечто неожиданное, нечто не предвиденное Аугусто в его программе психологических исследований Женщины: Росарио крепко обхватила его за шею и стала целовать. Бедняга едва успел подумать: "Теперь экспериментируют надо мной; эта девочка занимается исследованием мужской психологии". И, не сознавая, что он делает, Аугусто дрожащей рукой стал гладить ноги Росарио.
Вдруг Аугусто поднялся, приподнял Росарио и бросил ее на диван. Она позволила ему это, лицо ее пылало. А он, держа ее руки в своих, замер, глядя ей в глаза.
– Не закрывай глаза, Росарио, не закрывай, ради бога! Открой. Так, так, еще больше. Дай мне увидеть в них самого себя, такого маленького…
И, увидев себя в ее глазах, как в живом зеркале, он почувствовал, что первое возбуждение немного улеглось.
– Дай мне увидеть в них себя, как в зеркале, увидеть себя таким маленьким… Только так я узнаю себя, когда увижу себя в глазах женщины.
А зеркало смотрело на него как-то странно. Росарио думала: "Этот мужчина, мне кажется, не похож на остальных, наверно, он сумасшедший".
Вдруг Аугусто отодвинулся от нее, оглядел себя, потом ощупал и наконец воскликнул:
– А теперь, Росарио, прости меня.
– Простить? За что?
И в голосе бедняжки Росарио слышалось больше страха, чем других чувств. Ей хотелось убежать, но в голове пронеслось: "Когда мужчина начинает говорить или делать нелепости, один бог знает, куда его занесет. Этот способен убить меня в припадке безумия". И слезы выступили у нее на глазах.
– Вот видишь? – сказал Аутусто. – Вот видишь? Прости меня, Росарио, прости меня, я не знал, что делаю.
А она подумала: "Чего не знают, того не делают".
– А теперь уходи, уходи!
– Вы меня гоните?
– Нет, я защищаюсь. Я не гоню тебя, нет! Боже упаси! Если хочешь, уйду я, а ты останешься здесь, чтобы ты видела, я не гоню тебя.
"Ей-богу, он не в своем уме", – подумала она, и ей стало жаль его.
– Уходи, уходи и не забывай меня, хорошо? – Он ласково взял ее за подбородок. – Не забывай меня, не забывай бедного Аугусто.
Он обнял ее и страстно поцеловал в губы. Уходя, девушка посмотрела на него с тайным страхом. И, едва она вышла, Аугусто подумал: "Она меня презирает, без сомненья, она меня презирает, я был смешон, смешон, смешон… Но что она знает, бедняжка, о таких вещах? Что знает она о психологии?"
Если бы бедный Аутусто мог в ту минуту читать в душе Росарио, он приуныл бы еще больше. Ибо наивная девушка думала: "Я готова когда угодно уступить такой часок той, другой шлюхе".
Возбуждение снова охватывало Аугусто. Он чувствовал, что потерянное время не вернется и не вернутся упущенные возможности. Злость на самого себя поднялась в нем. Не зная, зачем он это делает, лишь бы занять время, он позвал Лидувину, но, когда он увидел ее перед собой, спокойную, дебелую, с лукавой улыбочкой, его пронзило такое необычное ощущение, что он со словами: "Уходи, уходи, уходи!" – выскочил на улицу. Он испугался, что не сможет сдержать себя и набросится на Лидувину.
На улице Аугусто успокоился. Толпа – как лес, она сразу ставит человека на место.
"Все ли в порядке у меня с головой? – Думал Аугусто. – А вдруг в то время, как мне кажется, что я прилично иду по улице, как все нормальные люди – а что такое нормальный человек? – на самом деле я кривляюсь, жестикулирую и гримасничаю, а люди, которые, как мне кажется, идут, не замечая меня, на самом деле все на меня смотрят, смеясь или сожалея? А вдруг сама эта мысль – признак безумия? Неужто я сумасшедший? А даже если и так, что из того? Если человек с добрым сердцем, чувствительный, порядочный не сходит с ума, значит, он совершеннейший болван. Кто не безумен, тот либо глупец, либо негодяй. Это, конечно, не означает, что глупцы и негодяи не могут сойти с ума".
"Мое поведение с Росарио, – продолжал он свои размышления, – было смешным, попросту смешным. Что она подумала обо мне? А какое мне дело до того, что подумает такая девчонка! Бедненькая! Но с каким простодушием она мне покорялась! Да, физиологическое существо, ничего, кроме физиологии, и никакой психологии. Бесполезно брать ее как морскую свинку или лягушку для психологических экспериментов. Самое большее – для физиологических… Но разве психология, особенно женская, есть нечто большее, чем физиология или, скажем, физиологическая психология? Есть ли у женщин душа? А мне для психологических экспериментов не хватает технической подготовки. Я никогда не был ни в одной лаборатории, кроме того, у меня нет аппаратов. А психофизиология требует аппаратуры. Так что, я сошел с ума?"
Облегчив свою душу такими уличными медитациями среди озабоченной толпы, безразличной к его печалям, Аугусто почувствовал себя спокойней и вернулся домой.
XXV
Аугусто отправился к Виктору, чтобы поиграть с его запоздалым сыном, отдохнуть, созерцая новое счастье этой семьи, а заодно и посоветоваться насчет своего душевного состояния. Оказавшись с приятелем наедине, он спросил:
– А как обстоит дело с тем романом или – как ты назвал его? Ах, да, руманом, – который ты писал? Я думаю, после рождения сына ты его забросил?
– Вот тут ты и ошибся. Именно потому, что я стал отцом, я снова к нему вернулся. И в руман я изливаю свое хорошее настроение.
– Не прочтешь ли мне что-нибудь?
Виктор достал рукопись и прочел приятелю несколько отрывков.
– Друг мой, да тебя подменили! – воскликнул Аугусто.
– Почему?
– Потому что здесь есть вещи почти непристойные, а иногда просто порнографические.
– Порнографические? Ни в коем случае! Да, здесь есть места грубоватые, но не непристойные. Иногда кто-то появляется обнаженным, но ни один не раздевается… Зато здесь есть реализм.
– Реализм – да, но еще и…
– Цинизм, не так ли?
– Да, цинизм!
– Но цинизм – не порнография. Мои пряные сценки – только способ возбудить воображение, чтобы заставить читателя глубже анализировать действительность; эти сценки… педагогичны. Именно педагогичны!
– И немного гротескны!
– Действительно, с этим не спорю. Я люблю буффонаду.
– А она в глубине всегда мрачновата.
– За что и люблю. Шутки мне нравятся только мрачные, а остроты – только похоронные. Смех ради смеха всегда вызывает у меня досаду и даже страх. Смех – не. что иное, как подготовка к трагедии.
– Ну, а мне грубая буффонада отвратительна.
– Потому что ты одинок, Аугусто, одинок, пойми меня хорошенько, очень одинок… Я так пишу, чтобы лечить других… Нет, нет, я пишу только потому, что мне приятен сам процесс, и если моя буффонада развлечет читателей, я буду вознагражден сторицей. Но если буффонада поможет мне направить на путь излечения какого-нибудь одинокого человека вроде тебя, одинокого вдвойне…
– Вдвойне?
– Да, одиночеством души и одиночеством тела.
– Кстати, Виктор…
– Я уже знаю, что ты хочешь сказать. Ты пришел посоветоваться насчет своего душевного состояния, которое с некоторых пор стало тревожным, весьма тревожным, не так ли?
– Да.
– Значит, угадал. Так вот, Аугусто, женись, и чем скорее, тем лучше.
– Но на которой?
– Ага, значит, их больше одной?
– Как ты сумел угадать и это?
– Очень просто. Если бы ты спросил: "На ком?" – я не предположил бы, что их больше одной или что есть хотя бы одна. Но твой вопрос "на которой?" подразумевает, на которой из двух, четырех, десяти или энного количества.
– Все правда.
– Женись, женись на любой из энного числа женщин, в которых ты влюблен, на той, которая подвернется. И не слишком раздумывай. Ты же видишь, я женился не раздумывая, нас просто поженили.
– Я, знаешь, сейчас занимаюсь опытами по женской психологии.
– Единственный опыт по психологии женщины – это брак. Не женившись, нельзя понять психологию женской души. Единственная лаборатория женской психологии, или гинекопсихологии, это брак!
– Но ведь это же необратимо!
– Всякий настоящий опыт необратим. Кто желает проделать эксперимент, сохраняя возможность отступления, не сжигая кораблей, ничего толком не узнает. Не доверяй хирургу, если он не ампутировал какой-нибудь орган самому себе, и психиатру, если он сам не сумасшедший. В общем, хочешь познать психологию – женись.
– Выходит, что холостяки…
– У холостяков нет никакой психологии. У них только метафизика, то есть нечто по ту сторону физического, по ту сторону естественного.
– А что это значит?
– Примерно то же самое, что происходит с тобой.
– Я впал в метафизику? Да ведь я, дорогой Виктор, стою вовсе не по ту сторону естественного, я и до него-то еще не дошел!
– Это одно и то же.
– Как одно и то же?
– По ту сторону естественного – то же самое, что по эту. Быть по ту сторону пространства означает то же самое, что быть по эту сторону его. Вот линия, – и он начертил ее на бумаге, – продолжи ее но обе стороны до бесконечности, и концы ее встретятся, пересекутся в бесконечности, где все встречается и все связано. Любая прямая – это кривая, отрезок окружности с бесконечным радиусом, и в бесконечности она замыкается. Значит, быть по ту или по эту сторону естественного – это одно в то же. Теперь тебе ясно?
– Нет, темно, совсем темно.
– Ну, раз совсем темно, женись.
– Да, но столько сомнений одолевает меня!
– Тем лучше, маленький Гамлет, тем лучше. Ты сомневаешься – значит, ты мыслишь; ты мыслишь – значит ты существуешь.
– Да, сомневаться – значит, мыслить.
– И мыслить – значит, сомневаться, и только сомневаться. Верят, познают, воображают – не сомневаясь; ни вера, ни знание, ни воображение не предполагают сомнений, сомнения даже могут разрушить их, но мыслить без сомнений нельзя. Веру и знание, которые сами по себе статичны, спокойны, мертвы, сомнение превращает в мысль, которая динамична, беспокойна, жива.
– Л воображение?
– Да, здесь возможно некоторое сомнение. Я испытываю сомнения, когда заставляю действовать или говорить героев моего румана; и даже потом я еще сомневаюсь, хорошо ли получилось и соответствует ли тот или иной поступок их натуре. Но я это преодолеваю. Да, да, воображение – тоже мысль, и сомнение с ним вполне совместимо.
Пока Аугусто и Виктор вели свой руманный разговор, я, автор этого румана, который ты, читатель, держишь сейчас в руках, загадочно усмехался, видя, как персонажи моего румана выступают в мою защиту, оправдывают меня и мои собственные приемы. Я говорил себе: "Бедняги совсем не понимают, что лишь пытаются оправдать то, что я с ними делаю! Когда человек ищет себе оправдание, он на самом деле, оправдывает только бога. А я – бог для этих несчастных руманных человечков".
XXVI
Аугусто направился к Эухении с намерением провести психологический опыт, последний и решительный, хотя боялся, что она откажет ему. Он встретил ее на лестнице" она спускалась, чтобы выйти, а он подымался, чтобы войти.
– Вы к вам, дон Аугусто?
– Да, к вам. Но, раз вы уходите, отложим на день, и я пойду домой.
– Почему же? Дома мой дядя.
– Но я хочу поговорить вовсе не с вашим дядей, а с вами. Отложим разговор до другого раза.
– Нет, нет, вернемся. Дела не надо откладывать.
– Но 'если ваш дядя дома…
– Так он же анархист! Мы не станем его звать.
И она заставила Аугусто пойти вместе с нею наверх. Бедняга, он шел к ней как экспериментатор, а теперь чувствовал себя подопытной лягушкой.
Когда они оказались одни в гостиной, Эухения, но снимая шляпы и плаща, спросила:
– Что же вы собирались сказать мне?
– Ну… ну… – лепетал бедный Аугусто, – ну…
– Да что "ну"?
– Я не могу успокоиться, Эухения, тысячу раз я возвращался к тому, о чем мы говорили в прошлый раз, и, несмотря на все, не могу с этим смириться. Нет, нет, я не могу с этим смириться!
– С чем же вы не можете смириться?
– С этим самым, Эухения, с этим самым!
– С чем "с этим"?
– С тем, что мы будем только друзьями.
– Только друзьями! Вам этого мало, дон Аугусто? Или вы хотите, чтобы мы не были друзьями?
– Нет, Эухения, не в том дело, не в том.
– А в чем же?
– Ради бога, не заставляйте меня страдать.
– Вы себе сами выдумываете страдания.
– Я не могу смириться, не могу!
– Чего же вы хотите?