- Убит Шансель, - сказала она внезапно.
Я мало знала Шанселя, но десять дней назад я видела, как он смеялся вместе с другими у рождественской елки; Робер, возможно, прав: дистанция между живыми и мертвыми не так уж велика; однако у этих будущих мертвецов, которые молча пили кофе, вид был пристыженный: вроде меня, они стыдились быть такими живыми. Глаза Сезенака казались еще более пустыми, чем обычно, он походил на лишенного рассудка Рембо.
- Как это случилось? - спросила я.
- Неизвестно, - ответил Сезенак. - Его брат получил известие, что он погиб на поле боя.
- А он не нарочно это сделал? Сезенак пожал плечами:
- Возможно.
- Возможно также, что его мнения не спрашивали, - сказал Венсан. - Они не скупятся на человеческий материал, наши генералы, такие важные господа.
На его мертвенно-бледном лице налитые кровью глаза напоминали две раны; рот походил на шрам; поначалу обычно не замечали, что черты лица у него были тонкими и правильными. Лицо Лашома, напротив, казалось невозмутимым, будто высеченное из камня.
- Вопрос престижа! - сказал он. - Если мы все еще хотим изображать великую державу, нам требуется пристойное число убитых.
- К тому же, сам подумай, разоружить ФФИ - конечно, неплохо, но, если можно ликвидировать их потихоньку, еще лучше для этих господ, - заметил Венсан; его шрам раскрылся в некоем подобии улыбки.
- Что ты выдумываешь? - спросил Ламбер строгим голосом, глядя Венсану в глаза. - Де Голль отдал де Латтру приказ избавиться от коммунистов? Если ты это хочешь сказать, говори: имей, по крайней мере, смелость.
- Приказа и не надо, - ответил Венсан. - Они понимают друг друга с полуслова.
Ламбер пожал плечами:
- Ты сам в это не веришь.
- Возможно, это правда, - воинственным тоном заметила Надин.
- Конечно, неправда.
- Где доказательства? - спросила она.
- А! Ты усвоила метод, - сказал Ламбер. - Из ничего сочиняется какой-то факт, а потом вас просят доказать, что он ложный! Разумеется, я не могу засвидетельствовать, что Шансель не получил пулю в спину.
- Венсан и не говорил этого, - улыбнулся Лашом.
Все было как всегда. Сезенак молчал; Венсан с Ламбером цапались, и в подходящий момент вмешивался Лашом; как правило, он упрекал Венсана за его левачество, а Ламбера - за мелкобуржуазные предрассудки. Надин присоединялась то к одному, то к другому лагерю, в зависимости от настроения. Я старалась не ввязываться в их споры; на этот раз они были горячее обычного, верно, потому, что смерть Шанселя их так или иначе взволновала. Но в любом случае Венсан с Ламбером не могли поладить. В Ламбере чувствовался отпрыск из хорошего дома, тогда как Венсан скорее походил на хулигана; было в его глазах что-то не слишком внушающее доверие, и все-таки я никак не могла поверить, что он убивал живых людей из настоящего револьвера. Каждый раз, как я его видела, я думала об этом, но так и не поверила. Впрочем, возможно, Лашом тоже убивал, только никому не говорил, и его это не беспокоило.
Ламбер повернулся ко мне.
- Даже с приятелями теперь трудно разговаривать, - сказал он. - Да, в Париже сейчас невесело. Я вот думаю, а может, Шансель прав - не потому, что погиб, а потому, что пошел сражаться.
Надин сердито посмотрела на него:
- Тебя никогда нет в Париже!
- Я тут бываю достаточно часто, чтобы понять: здесь довольно мрачно. Но и на фронте гордости я не испытываю.
- Однако ты все сделал, чтобы стать военным корреспондентом! - заметила она кислым тоном.
- Я предпочитаю находиться там, чем оставаться здесь; но это полумера.
- О! Если тебе противно в Париже, никто тебя не держит, - заявила Надин с выражением нескрываемой ярости на лице. - Говорят, де Латтр любит красивых мальчиков. Ступай, поиграй в герои, давай.
- Это не хуже других игр, - проворчал Ламбер, остановив на ней полный намеков взгляд.
Надин внимательно посмотрела на него и сказала:
- Ты будешь неплохо выглядеть тяжелораненым, весь в бинтах. - Она усмехнулась. - Только не рассчитывай, что я стану навещать тебя в госпитале. Через две недели я буду в Португалии.
- В Португалии?
- Перрон берет меня в качестве секретарши, - небрежным тоном сказала она.
- Что ж, ему везет, - ответил Ламбер, - он на целый месяц получит тебя для себя одного!
- Не всем все опротивело, вроде тебя, - сказала Надин.
- Да, в наше время мужчины доступны, - сквозь зубы заметил Ламбер, - доступны, как женщины.
- До чего же ты груб!
Я с раздражением спрашивала себя, как они ухитряются попадаться на свои детские уловки! А между тем я была уверена, что они могли бы помочь друг другу возродиться; вместе им удалось бы преодолеть воспоминания, которые связывали и разъединяли их. Но, быть может, именно поэтому они и терзались: каждый ненавидел в другом свою неверность. Во всяком случае, вмешаться было бы непростительной ошибкой. Я оставила их цапаться и вышла из комнаты. Сезенак последовал за мной в прихожую.
- Могу я сказать вам два слова?
- Конечно.
- Речь идет об услуге, - сказал он, - я хотел попросить вас об одной услуге.
Я помнила, какой внушительный вид был у него 25 августа: борода, ружье, красный платок на шее - настоящий солдат 1848 года. Сейчас его голубые глаза погасли, лицо опухло, и, пожимая ему руку, я заметила, что ладони у него влажные.
- Я плохо сплю, - сказал он. - У меня... у меня боли. Однажды друг дал мне свечу эбина, и это мне очень помогло. Вот только в аптеке требуют рецепт...
Он смотрел на меня с умоляющим видом.
- Какого рода боли?
- О! Везде. В голове. Особенно кошмары...
- Кошмары не лечат с помощью эбина. Лоб его стал мокрым, как ладони.
- Я все вам скажу. У меня есть подружка, подружка, которую я очень люблю, я хотел бы жениться на ней, но... я ничего не могу с ней, если не приму эбин.
- Эбин на базе опиума, - сказала я. - Вы часто его принимаете? Он смутился.
- О нет, только иногда, когда провожу ночь с Люси.
- Тем лучше, иначе недолго получить интоксикацию. Он умоляюще смотрел на меня, на лбу его выступил пот.
- Приходите завтра утром, - сказала я, - посмотрим, смогу ли я дать вам такой рецепт.
Я вернулась к себе в комнату; наверняка он уже более или менее интоксицирован; когда он начал принимать наркотик? И почему? Я вздохнула. Еще один, кого я уложу на диван и попробую выпотрошить. Порой они выводили меня из себя, те, кто лежал здесь; на воле, на своих ногах они кое-как играли роль взрослых людей, а тут вновь становились грудными младенцами с грязными задами, и мне приходилось отмывать их от детства. Между тем я говорила безликим голосом, голосом разума и здоровья. Их настоящая жизнь проходила не здесь, моя - тоже; ничего удивительного, что я устала от них и от себя.
Я устала. "Лайковые перчатки", - говорила Надин. "Сдержанна и сурова", - сказал Скрясин; именно такой я им представляюсь? Такая ли я на самом деле? Я припомнила свои детские вспышки гнева, стук сердца в отрочестве и горячку минувшего августа; но все это уже далеко позади. Дело в том, что внутри у меня ничто не шелохнется. Я провела расческой по волосам, поправила макияж. Нельзя до бесконечности упорствовать в страхе, в конце концов устаешь; и потом, Робер начал писать книгу, он в прекрасном настроении; я уже не просыпалась по ночам, взмокнув от ужаса, и все-таки оставалась подавленной. Я не видела никаких причин для печали, нет; беда в том, что я делаюсь несчастной оттого, что не чувствую себя счастливой, я, верно, чересчур избалована. Взяв сумочку и перчатки, я постучала к Роберу. У меня не было ни малейшего желания никуда уходить.
- Вам не слишком холодно? Не хотите немного бумажного огонька? Он с улыбкой отодвинул кресло.
- Мне очень хорошо.
Разумеется. Роберу всегда было хорошо. В течение двух лет он радостно питался варевом из репы и брюквы и никогда не чувствовал холода: можно было подумать, будто он сам производит свое тепло на манер йога; когда я вернусь около полуночи, он все еще будет писать, закутавшись в шотландский плед, и удивится: "Сколько же сейчас времени?" О своей книге он рассказывал мне пока еще смутно, но у меня сложилось впечатление, что он ею доволен. Я села.
- Надин только что сообщила мне странную новость, - сказала я, - она едет с Перроном в Португалию.
Он с живостью поднял на меня глаза:
- Тебя это расстраивает?
- Да. Перрон не тот человек, которого подбирают и бросают: она слишком сильно привяжется к нему.
Робер положил свою руку на мою:
- Не беспокойся за Надин. Прежде всего меня удивит, если она привяжется к Перрону, в любом случае она быстро утешится.
- Не станет же она всю свою жизнь искать утешения! - возразила я. Робер засмеялся:
- Ничего не поделаешь! Тебя всегда будет шокировать, что твоя дочь спит с кем придется, словно парень. В ее возрасте я поступал точно так же.
Никогда Робер не желал считаться с тем, что Надин - не парень.
- Это не одно и то же, - сказала я. - Надин цепляется за мужчин, потому что, оставшись одна, не чувствует, что живет; это-то меня и беспокоит.
- Послушай, легко понять, что она боится оставаться одна, еще так свежа история с Диего.
Я покачала головой:
- Дело не только в Диего.
- Я знаю, ты считаешь, что в этом есть и наша вина, - сказал он с сомнением в голосе и пожал плечами. - Она изменится, у нее уйма времени, чтобы измениться.
- Будем надеяться. - Я пристально смотрела на Робера. - Знаете, для нее было бы крайне важно иметь занятие, которое ее по-настоящему интересовало бы. Дайте ей должность секретаря; она опять только что говорила мне об этом; ей очень этого хочется.
- Но что же тут интересного, - возразил Робер. - Печатать конверты и вести картотеку изо дня в день: для такой умницы, как она, это преступление.
- Она почувствует себя нужной, ее это воодушевит, - сказала я.
- Она способна на большее! Пускай продолжит свою учебу.
- В данный момент ей необходимо что-то делать, она будет хорошей секретаршей. Не следует требовать от людей слишком многого, - добавила я.
Для меня требования Робера всегда были тонизирующими, а у Надин они в конце концов подорвали уверенность в себе. Он не давал ей указаний, доверял ей, ждал, и она загоралась, входила в азарт; в слишком юном возрасте она читала чересчур суровые книги, слишком рано принимала участие в разговорах взрослых. А потом устала от такого уклада жизни и обратила досаду прежде всего на себя, теперь же она брала своего рода реванш, стараясь разочаровать Робера. Он посмотрел на меня в растерянности, как всегда, когда чувствовал упрек в моих словах.
- Если ты действительно думаешь, что это ей подходит... - молвил он. - Ты знаешь лучше меня.
- Я действительно так думаю, - ответила я.
- Хорошо, пусть будет так.
Он уступил чересчур легко: это доказывало, что Надин преуспела в своем стремлении обмануть его ожидания; если он не может безраздельно отдаться какому-то чувству или делу, Робер сразу же теряет к нему интерес.
- Разумеется, было бы еще лучше, если бы она овладела профессией, которая позволила бы ей не зависеть от нас, - сказала я.
- Но это не то, к чему она стремится: она хочет всего лишь играть в независимость, - сухо заметил Робер. У него не было больше желания говорить о Надин, а я не могла вдохнуть в него энтузиазм по поводу плана, который он не одобрял. И потому оставила этот разговор. А он, вдруг оживившись, сказал:
- Я в самом деле не понимаю, зачем Перрону понадобилась эта поездка.
- Ему хочется каникул, и я его понимаю, - ответила я. И с жаром добавила: - Мне кажется, он имеет полное право немного отдохнуть, он столько всего сделал...
- Анри сделал больше меня, - согласился Робер, - но суть не в этом. - Взгляд его отражал властную настойчивость. - Чтобы движение СРЛ набрало силу, нам нужна газета.
- Знаю, - сказала я. И в нерешительности добавила: - Вот только...
- Что?
- Уступит ли вам когда-нибудь Анри свою газету, он так дорожит ею.
- Речь не о том, чтобы он уступил ее нам, - возразил Робер.
- Речь о том, чтобы он полностью отдал себя в распоряжение СРЛ.
- Но он входит в нашу группу, и в его собственных интересах принять четкую программу: газета без политической программы - такое не выдерживает критики.
- Но это их идея.
- И ты называешь это идеей! Робер пожал плечами.
- "Увековечить дух Сопротивления, невзирая на группировки!.." - такого рода мешанина хороша для бедного Люка. Дух Сопротивления, ну как тут не вспомнить о духе Локарно. Перрон не склонен к спиритизму. Я спокоен, в конечном счете он согласится; только, выжидая, мы теряем время.
Я опасаюсь, что Робер готовит себе неприятный сюрприз; упрямо настраиваясь на какой-то проект, он принимает людей за простые орудия. Анри прикипел к своей газете душой и телом, это его великое приключение, вряд ли он позволит диктовать себе программы.
- Почему вы с ним до сих пор не поговорили? - спросила я.
- Он только и думает о своей прогулке.
У Робера был такой недовольный вид, что я предложила:
- Попробуйте убедить его остаться.
Из-за Надин меня бы устроило, если бы Анри отказался от путешествия, но за него я бы огорчилась: он так этому радовался.
- Ты ведь знаешь его! - сказал Робер. - Уж если он упрется, так упрется! Лучше подождать его возвращения. - Он набросил на колени плед. - Я тебя не гоню! - весело добавил он. - Но обычно ты не любишь опаздывать...
Я встала.
- Вы правы, мне пора. Вы уверены, что не хотите пойти?
- О нет! У меня нет ни малейшего желания говорить со Скрясиным о политике, а тебя он, может быть, пощадит.
- Будем надеяться, - ответила я.
В те периоды, когда Робер запирался, мне нередко случалось выходить без него, но этим вечером, ринувшись навстречу холоду и темноте, я пожалела, что приняла приглашение Скрясина. О! Я себя понимала: мне немного надоело все время видеть одни и те же лица; друзей я слишком хорошо знала, мы прожили с ними бок о бок четыре года, это нас согревало; теперь наша дружба охладела, от нее веяло рутиной и не было большого прока; я поддалась на привлекательность новизны. Но что мы со Скрясиным можем сказать друг другу? У меня тоже не было никакого желания говорить о политике. В вестибюле "Рица" я остановилась и взглянула на себя в зеркало; чтобы оставаться элегантной, несмотря на карточки на текстиль, надо было постоянно об этом думать; я предпочла вовсе ни о чем не заботиться: в моем поношенном приталенном пальто и башмаках на деревянной подошве вид у меня и впрямь был неважный. Друзья принимали меня такой, какая я есть, но Скрясин приехал из Америки, где женщины ухоженны, он заметит мои сабо. "Мне не следовало так опускаться", - подумала я.
Разумеется, улыбка Скрясина не выдала его. Он поцеловал мне руку, чего я терпеть не могу: рука обнажена больше, чем лицо, мне неприятно, когда ее видят так близко.
- Что будете пить? - спросил он. - Мартини?
- Пусть будет мартини.
В баре полно было американских офицеров и хорошо одетых женщин; тепло, запах сигарет, терпкий вкус джина сразу же вскружили мне голову, и я уже не жалела, что пришла. Скрясин четыре года провел в Америке, великой стране-освободительнице, стране, где из фонтанов бьют охлажденные сливки и фруктовый сок: я жадно расспрашивала его. Он охотно отвечал, пока я пила вторую порцию мартини. Ужинали мы в маленьком ресторане, где я без стеснения насыщалась мясом и пирожными с кремом. Скрясин, в свою очередь, спрашивал меня: было трудно отвечать на его чересчур прямые вопросы. Когда я пыталась вспомнить повседневное ощущение тех дней - запах капустного супа в доме, наглухо запертом комендантским часом, и замирание сердца, когда Робер долго не возвращался с тайного собрания, - он властно прерывал меня; слушал он очень хорошо, чувствовалось, что слова находили у него глубокий отклик, но говорить надо было для него, а не для себя; он спрашивал о вещах практических: как удавалось изготавливать поддельные документы, печатать "Эспуар", распространять ее? И еще он требовал обширных полотен: в каком моральном климате мы жили? Я старалась удовлетворить его интерес, но мне это плохо удавалось: все было хуже или гораздо терпимее, чем ему представлялось; истинные несчастья выпали не на мою долю, хотя они не давали мне покоя, преследуя меня: как рассказать ему о смерти Диего? Слова звучали слишком патетично для моих уст и слишком сухо для памяти о нем. Ни за что на свете я не хотела бы вновь пережить это прошлое, а между тем со временем оно обретало тягостную сладость. Я понимала, почему Ламбер скучал в мирные дни, вернувшие нас к жизни, но не вернувшие ее смысла для нас. Столкнувшись у двери ресторана с холодом и мраком, я вспоминала, с какой гордостью мы противостояли им тогда; теперь же мне хотелось тепла и света: я тоже нуждалась в чем-то другом; без злого умысла Скрясин выступил с резкой критикой, и мне не терпелось, чтобы он поскорее сменил тему: он яростно упрекал де Голля за его поездку в Москву.
- И самое главное, - говорил он обвиняющим тоном, - это то, что вся страна, похоже, одобряет его. Видеть Перрона и Дюбрея, людей честных, идущими рука об руку с коммунистами, - невыразимая мука для того, кто знает.
- Робер не с коммунистами, - возразила я, чтобы успокоить его. - Он пытается создать независимое движение.
- Он говорил мне об этом; однако уточнил, что не собирается выступать против сталинистов. Рядом с ними, но не против них! - удрученно молвил Скрясин.
- Не хотите же вы, в самом деле, чтобы в настоящий момент он занимался антикоммунизмом! - сказала я.
Скрясин сурово посмотрел на меня.
- Вы читали мою книгу "Красный рай"?
- Конечно.
- В таком случае вы имеете представление о том, что с нами случится, если мы подарим Европу Сталину.
- Речь идет не об этом, - ответила я.
- Именно об этом идет речь.
- Да нет! Нужно выиграть партию против реакции, а если среди левых начнется раскол, мы проиграем.
- Левые! - с усмешкой сказал Скрясин, резко махнув рукой. - Ах, не будем говорить о политике, я страшно не люблю говорить о политике с женщинами.
- Не я первая начала, - возразила я.
- Верно, - согласился он неожиданно серьезно, - прошу прощения.
Мы вернулись в бар "Рица", и Скрясин заказал две порции виски. Этот вкус мне нравился, потому что был новым, и величайшая заслуга Скрясина заключалась в том, что он не был моим близким знакомым. Этот вечер был неожиданным, вот почему от него повеяло прежним ароматом юности: раньше бывали вечера, не похожие на другие; встречались незнакомые люди, говорившие неожиданные слова, и порой что-то происходило. За пять лет произошло множество всяких вещей: в мире, во Франции, в Париже, у других - но не у меня. Неужели у меня никогда уже ничего не произойдет?
- Как странно находиться здесь, - сказала я.
- Почему странно?
- Тепло, виски, и этот шум, эти мундиры... Скрясин оглянулся вокруг.