– Ну да, понимаете, я скакала, скакала… а солнце начало садиться… и внезапно я увидела гольцы… слезла с коня, случайно отвалила камень от входа в пещеру…
– И что там было в пещере? Гроб Господень? Что вы замолкли? Говорите.
Он взял в руку зеленую бутылку, сощурившись, посмотрел на просвет, вылил себе в глотку остававшиеся там капли.
Катя молчала.
– Что, что там? Золотые слитки? Африканские алмазы? Сокровища Великих Моголов?
Она глядела на его лицо. Оно приняло жадное, оживленное выражение, глаза заблестели. Он стал похож на хищника, готовящегося к прыжку. На волка. На белоглазого веселого волка.
– Нет… ничего особенного. Там… там…
– Говорите!
– Там… мертвые люди…
– Какие, к черту, мертвые люди?! Объяснитесь внятнее, Катерина Антоновна! Вы же не немая!
Она судорожно вдохнула душный воздух командирской юрты. От мокрых волос пахло водкой. В голове по-прежнему гудело, как в печной трубе – о, да она была совсем пьяна. Она повернула голову, ощутила щекой крутые завитки бараньей шкуры, слабо улыбнулась, ее зубы проблеснули между открытых губ.
– Там… мертвецы… в виде мумий, – она передохнула, выдохнула шумно, через губы, продолжая бессмысленно улыбаться. – Они сидят и стоят вдоль стен… в большом зале. Они… у них стеклянные глаза… и каменные зубы. Они… среди них… знаете, кто?.. подпоручик Зданевич… у него погон на груди… один-единственный погон… висит, как орден… как Георгиевский крест…
Она закрыла глаза. Слабая сумасшедшая улыбка не сходила с ее лица. Унгерн жестко отчеканил:
– Если все, что вы говорите, правда, тогда нам несдобровать. Я отрядил на поиски пропадающих из дивизии людей Иуду Семенова. Брат вашего мужа, по-моему, храбрый человек. И умный. Я люблю таких отважных, как он. В помощники себе он взял солдата Фуфачева. Кого бы еще назначить им в пару? Пожалуй, вызову-ка я Николу Рыбакова. Он смышленый казак. Переговорим. Вы сможете связно повторить им все, о чем рассказали мне тут?
Унгерн вскочил на ноги. Вылетел из юрты. Катя слышала, как он зычно крикнул: "Солдат Рыбакова и Фуфачева ко мне!" Раздался топот ног. Рыбаков и Осип явились минут через десять. У них был смущенный вид. Они оба топтались у входа в юрту, Рыбаков горбился, стараясь стать ниже ростом. Унгерн бросил ему: пройди, не стой. Рыбаков приблизился, с опаской взирая на лежащую на тулупах Катю. Фуфачев мял в руках ушанку. "Катерина Антоновна, повторите солдатам все". Она, вздыхая чуть ли не после каждого слова, снова рассказала про пещеру. Унгерн морщил лоб. Рыбаков пожирал командира глазами.
– Где пещера, Катерина Антоновна? Там, где я вас нашел? Поблизости от Толы? Впрочем, вы сами не знаете. Как вы говорите, вы с конем изрядно отошли уже от пещеры, а потом вы потеряли сознание. Вы можете отыскать пещеру сами?
– Н-нет…
– Осип, соображай. Ты же знаешь тут всю округу. Что это за таинственные скалы такие? Что это за гольцы в чистом поле? Я тут не видывал подобного пейзажа.
Рыбаков вздохнул, утер усы:
– Кто ж там стонал-то в пещере, барышня?.. А?.. То-то и оно… Духи, духи все это монгольские… Ихние Жамцараны…
– Жамсаран имя божества, Рыбаков.
Осип, стесняясь, вдруг решился, выступил вперед. Катя видела, как на загорелом, обветренном лице пылают его впалые, почти без ресниц, карие глаза.
– Я вот тут… это… Роман Федорыч, нож нашел! Когда воду с Толы возил. Гляньте-ка! Хитрый ножичек-то! И вы, и вы взгляните, Катерина Антоновна…
Осип выдернул нож из кармана. Катя привстала на локте на шкурах. Голова у нее сильно кружилась. Унгерн присел на корточки. Солдаты вытянули шеи. Все четверо они склонились над лезвием, а Осип поворачивал нож в руке то так, то сяк. Вертел лезвием, вращал рукояткой…
– Ах ты Господи сил, да что ж это… ведь было же, было… была же девица…
– Какая, черт тебя забери, девица еще?!..
– А-а! Вот она!
– Да, и я вижу, и я!
Теперь уже все они видели обнаженную, выгравированную искусным мастером на блестящем лезвии, ее гибкую текучую спину, ткань, которой были обмотаны ее бедра. Пучок светлых волос, длинные шпильки в нем, похожие на булавки.
– У, красотка…
– Краля…
– Отставить, – сказал Унгерн. – Молчать!
Он протянул руку и взял нож. И долго, очень долго смотрел на него.
Он разглядывал его, казалось, целую вечность. Поднес ближе к глазам. Увидел коричневое засохшее пятно на срамной, в виде мужского уда, рукояти – там, откуда серебряным стеблем прорастало лезвие.
Часть вторая
Страсть
Черный вихрь
Земля лежит на Лягушке Алан.
Когда Лягушка Алан пошевелится, пожалуй, и земля упадет.
Тибетское поверье
Трифон Семенов снарядил бойцов на поиски пещеры. Начистив лошадей, зарядив ружья и винтовки, навесив на ремни наганы, в поход, в степь, собрались: Осип Фуфачев, Иуда Семенов, Никола Рыбаков, поручик Ружанский – и Катя. Да, конечно, Катя поехала вместе с ними – не могла не поехать. Ведь она же она одна видела это все. Этот страх, запрятанный в пещере. Она видела, она чувствовала, шаря глазами по сосредоточенным, угрюмым лицам собравшихся на поиски людей: ей никто особо не верит. Ну и не верьте, вскинула она голову. Не верьте!
Белизна, огромная белизна, расстилающееся поле, чистота и солнце… Зачем так далеко ускакала она…
Ружанский и Иуда о чем-то негромко переговаривались между собой, сидя на лошадях. Под Иудой гарцевал красивый вороной конь – он любил вороную масть; Иуда оглаживал его ладонью по потной блестящей холке. Ветер относил разговор – Катя не услышала ни слова.
– Ну что, солдатушки, бравы ребятушки?.. Вперед?.. За нашей командиршей?.. – Иуда тронул поводья. На Катю не смотрел. – Поручик, осторожней, у вас кобура расстегнулась!
– Благодарю, Иуда Михайлович. – Ружанский застегнул кобуру одной рукой, другой поглаживая коня между ушами. – Вперед так вперед!
Легкий, морозный ветер. Бураном и не пахло. Чистое синее небо – глубокое, как синее прозрачное озеро. "Такой цветом Байкал, – подумала Катя, видевшая Байкал из окна купэ, когда проезжала по Кругобайкальской железной дороге, – густой сапфир, царская драгоценность. Господи, – она содрогнулась, поежилась под шубкой, – неужели мы найдем пещеру, и я опять увижу этот ужас?! Я никогда больше не войду туда! Никогда!"
Кони, грациозно поднимая ноги, распушив по ветру хвосты, медленно выходили в степь. Когда кавалькада оказалась уже довольно далеко от лагеря, Иуда обернулся, поглядел на Катю. Она вздрогнула, поймала взгляд жгуче-черных, словно налитых смолою, глаз.
– В галоп, – негромко сказал он и пришпорил своего вороного. Конь снялся с места бесшумно, стремительно. Скоро все всадники уже неслись по степи, низко пригибаясь к гривам лошадей. Снег мелкой колючей пылью летел из-под копыт. Солнце белыми полынными ветками распускало во всю ширь неба горькие лучи.
– Здесь?.. Ну, Катерина Антоновна, здесь или нет?.. Отвечайте же!
Катя озиралась вокруг. До побеления закусывала губы. Страдальчески морщила брови. Щеки ее разрумянились на морозе, а еще и от стыда горели. Она не узнавала эту местность. Никаких гольцов тут не было и в помине. Расстилалась во все концы огромная, великая и безмолвная степь.
– Кажется… я не знаю… – Она, задрав подбородок, чтобы нечаянно не вылились слезы смущения и досады, взглядывала на Иуду. – Но ведь здесь нет никаких скал!
– И никаких гор тоже нетути, барышня, – крякнув и утерев обветренный рот голицей, проронил подъехавший на тощем коньке Никола Рыбаков. – Откудова тута горам быть? Степь она и есть степь, и никаво более.
– Заберем влево, – задыхаясь, сердито бросила Катя, – кажется, там… что-то возвышается… или это снежные намети?..
Они все послушно повернули влево. Вороной конь Иуды прикасался к боку Гнедого своим вспотевшим боком. Катя, раздувая ноздри, чуяла запах конского пота. Иуда, наклонившись, негромко сказал ей:
– А не выдумали ли вы все это, Катерина Антоновна?
* * *
– Пишите, Иуда Михайлович.
– Я пишу, Роман Федорович.
Иуда поднял голову от листа бумаги, разложенного на коленях на гладко обточенной, почти отполированной доске. Сжал в пальцах толстый, как огурец, плотницкий карандаш. Унгерн стоял перед ним ровно и прямо, и Иуда только сейчас заметил, какой же генерал высокий. Да, два человеческих роста… таким, должно быть, был царь Петр Великий. Петр не был столь худ и столь неряшливо небрит. Однако глаза у него были такие же сумасшедшие, судя по сохранившимся портретам.
Унгерн сверкнул белыми рыбьими глазами, разлепил губы и процедил сквозь зубы:
– Подпоручик Зданевич. Есаул Никита Лямин. Подпоручик Игнатий Леонидович Свойский. Хорунжий Истомин. Майор Федор Зубов. Солдат Ерофей Акулов. Поручик Свиньин. Солдат Афонин. Полковник Георгий Иванович Храмов.
– Как, и Храмов тоже? – вырвалось у Иуды. Он оторвал карандаш от бумаги.
– Представьте себе, и Храмов, – голос Унгерна был холоден и сух. – Подхорунжий Яков Васильевич Васильев. Солдат Немцов. Майор Анатолий Бекетов.
– Боже мой, и Бекетов…
– Да, и Бекетов тоже. Вчера. Он исчез вчера.
– Двенадцать человек, Роман Федорович.
– Как двенадцать апостолов, хотите вы сказать? – Унгерн отшагнул от походной кровати, на краешке которой сидел Иуда Семенов и старательно записывал диктуемые фамилии плотницким карандашом. – Это те сведения, которые я знаю. Мне никто больше пока не сообщал ни о ком.
Барон Унгерн диктовал Иуде Семенову имена и фамилии пропавших без вести из лагеря. Людей искали, не нашли. Рассказ Катерины Терсицкой о страшной пещере подлил масла в огонь раздумий. Иуда, наклонив голову, старательно писал. Его лицо слишком низко склонилось над желтым плотным листом бумаги. Свеча горела сбоку, и лицо Иуды оказалось в тени. Унгерн, как ни щурился, не мог его рассмотреть.
"Они все пропали. Их похитили.
Нет! Их убили.
Каждого – поодиночке?!
Нет, всех скопом. Зазвали в одно место – и открыли огонь.
Нет, нет, этого не могло быть. Они же все исчезали порознь. Сегодня – один, завтра – другой. В такое тяжелое время, когда мне, мне, великому герою Азии, нужен каждый человек, каждый воин в войске. Я не могу понять, уследить, как это происходит. И, главное, никто не может. Выставить дозор около каждой юрты?! Около каждой палатки?! Какая чушь. Какая беспросветная чушь. Если надо – похититель проникнет и через дозор, едва дозорный задремлет. И какой дозор зимой. Солдат околеть на морозе может. А убийца, ежели он существует на самом деле, запросто убьет дозорного".
Унгерн прикурил от свечи. Задымил китайской вонючей папиросой. Зло плюнул ее, загасил в кулаке. Взял со стола трубку, раскурил. Пока он совершал все эти неторопливые, размеренные движения, он думал. Он думал, и его высокий, как край монгольской чаши для люй-ча, обветренный лоб морщился, и его глаза вспыхивали бело-зеленым, дьявольски-болотным светом – и снова гасли, и вспыхивали снова.
"Тишина. Какая тишина. И сейчас, в этой тишине, пока я тут ломаю голову в командирской своей юрте над этой чертовой загадкой, у меня из лагеря исчезает еще кто-нибудь. Кто?! – Он втянул дым так, что щеки его резко и глубоко ввалились, и все побледневшее лицо стало похоже на отрытый в красной пустыне Гоби череп. – Я узнаю это. Я, последний Великий Могол, я, великий цин-ван, первый азийский князь, пришедший с севера, исполняющий великую миссию освобождения всея Азии от нечисти. От красной нечисти, что, как саранча, покрыла ее беспредельные пространства".
Дым вился над его лысеющей, коротко стриженной головой, раскидистый, белесый, как полынь, дым. Он вдохнул горький запах дыма. Слава Богу, этот табак не китайский, этот табачок – еще из тех, русских запасов, черноморский, подарок весельчака Зданевича, особо ценившего болгарский тютюн. Бедный Зданевич. Где он сейчас. Черт, неужто в той пещере, о которой так плохо, так путано и невнятно рассказывала эта робкая беленькая жена его бравого атамана, эта златокосая Катерина?.. И там – его скелет?.. Нет, чушь. Гнать от себя эти вздорные мысли.
Он кинул взгляд на стол. Нож, найденный Осипом Фуфачевым, валялся на столе перед ним. Он не стал брать его в руки – ощупал глазами. Превосходно сработанный нож, дерзко-неприличная рукоять выточена из очень твердой породы дерева… и гравировка потрясающая: как можно было добиться не только графического, но и цветового эффекта изображения женской фигуры? Неведомая восточная техника… Да, Восток далеко, далеко и бесповоротно обскакал Запад в том, что касается всяких тонкостей и изощренностей… Унгерн, слегка выкатив светлые рыбьи глаза, безотрывно глядел на нож – так глядят на живую женщину, лежащую на ложе. Осип Фуфачев принес ему и оторванный погон, также найденный на Толе. Нет, какой из него, Унгерна, следователь! Да никакой. Выпороть, высечь, казнить за ослушание, поднять дивизию в атаку, взять крепость, взять город – да, это он умел. Никто и никогда в жизни не учил его расследовать тайные дела. Преступления. Он сам… да, он сам мог убить. Повесить. Разрубить шашкой надвое. Но – на виду. И за дело. За правое дело, которое он, барон Унгерн, милостью Божией, отстаивал всюду и всегда.
Свеча горела ровно и ярко. Лезвие ножа с таинственной соблазнительной гравировкой блестело в свете свечи серебряно, как рыба с нежной чешуей – сиг или чехонь, – насильно вынутая из ловчей сети. Барон тронул лезвие пальцем. Остро наточено. Необычной конфигурации лезвие все-таки. Сибирские охотники такие ножи не вытачивают, чтоб ходить на зверя. У медвежатников ножи иные. И у аратов, для резанья баранов, ножи иные. И не военный это нож гаминов-китайцев. Нет, нет, у него совсем другая форма; он длинный, будто длинная рыба, напоминает большую чехонь, лезвие сужается книзу, к острию, словно рыбья узкая морда. Лезвие превращается в луч света. Таким ножом легко пронзить насквозь человека, насадить, как рыбу на острогу. И это коричневое засохшее пятнышко у корня ножа, у основания, где дерево намертво спаялось с металлом. Этим ножом убивали, барон Унгерн. Бесспорно убивали. Ты можешь поклясться в этом на священной иконе святого рыцаря Роберта, принадлежащей древнему роду Унгерн фон Штернбергов.
Он усмехнулся, и усмешка вышла жуткой. Она отразилась в зеркальном осколке, приклеенном к стене юрты.
– Это не охотничий нож медвежатников, – вслух, жестко сказал он. – Это – пурба.
"Кажется, я догадываюсь, кто мог убивать таким ножом. Да что там – догадываюсь! Я знаю".
* * *
Медведев-Разумовский встретился с Крисом Грегори, работающим на Унгерна в Пекине. Барон и не подозревал, что Грегори уже работает на два фронта. Грегори тайно прибыл в занятую Унгерном Ургу, но у барона, естественно, не появился, отыскав Разумовского, которому и показал, ничтоже сумняшеся, письмо генерала. Читая письмо Унгерна, Разумовский кусал губы, то и дело терял с носа пенсне, подхватывал его на лету, шепотом сквернословя. Ах, как это было поучительно! Как мудро, что господин Грегори не позабыл эту писульку в своих бумагах в Пекине! Самонадеянный барон, зазнайка, задрыга, он всегда был индюком и павлином, он всегда считал себя пупом земли, и только себя.
"Настоящим извещаю Вас, что я недавно занял Ургу, – писал Унгерн своему шпиону. – Территория близ Урги охвачена военными действиями. Войска Нашей Дивизии благополучно уничтожают противника и в самой Урге, и за ее пределами. Ведется успешная работа по объединению Внешней и Внутренней Монголии, и я убежден, что Наши с Богдо-гэгэном усилия не пропадут даром и мы воистину создадим оплот настоящей Власти и Веры с самом сердце Азии. В настоящее время главное мое внимание обращено на области Восточной Монголии, они, по моему замыслу, должны стать преградой на пути вылазок революционного Китая. Запад одержим безумием революции. Тлетворная зараза Запада не должна проникнуть на великий священный Восток.
Следующий шаг, который я намереваюсь сделать, – это создание Срединной Монгольской Империи, что объединит вокруг себя монгольские племена и народы, Тибет, Китайский Туркестан, Синьцзян и возрожденную Маньчжурию. Мы восстановим священную династию Цинь, которая так много сделала для Монголии. Мы вернем Азии великую мировую славу. Именно Азия, и никто другой, даст миру новую жизнь.
Будущее России, разбитой экономически, политически, морально, культурно и духовно, ужасно, дико и не поддается никакому прогнозу. С Западом проще. Запад жиреет и защищает свои капиталы как может от вторжений и разграблений. Красное безумие революции охватывает все и всех. Дорогой Грегори, не можете лиВы прислать мне сюда, в Ургу, опытного и умного монгольского дипломата? Он мне сейчас жизненно необходим. Я как на острове, вокруг меня предатели и изменники. Из моей Дивизии вдобавок неизвестно куда исчезают люди. Ходят слухи, распространяются легенды, что их похищают некие разбойники и якобы замуровывают в таинственной пещере на берегу Толы; я смеялся над этими слухами, но теперь не склонен смеяться: если бы офицеры и солдаты бежали, моя погоня запросто настигла бы их, но тут совсем другое. Я подозреваю всех. Я в кольце врагов. Я надеюсь на Вас. Повлияйте на богатых людей, на китайских купцов, на генералов и аристократов-монархистов, поддерживающих идею возрождения династии Циней, чтобы они дали денег на типографию, и я наладил бы в Урге выпуск газеты, где все время печаталась бы статьи, ратующие за восстановление монархии.
Не верьте ничьим словам и клятвам. Не верьте никому. Иногда не стоит верить даже самому себе. Будьте бодры и надейтесь. Сметайте со своего пути разбойников и негодяев. Я в Урге уже начал это делать.