И ему вдруг загорелось перво-наперво раз и навсегда покончить с фабрикой. Все равно ведь придется изображать больного, раз он без уважительной причины не появлялся там целых три дня. Стало быть, надо захворать по-настоящему! А за время болезни он и дельце с вдовой Хетой Хеберле обтяпает. У Лотты ему уже вконец осточертело; сколько можно терпеть всю эту безалаберщину, Лоттину болтовню, ее мужиков, а особенно ее нежности, когда она навеселе. Нет, через три-четыре недели он женится и заживет по-людски! И врач ему в этом поможет.
Вызвали номер двадцать четыре, стало быть, Энно ждать своей очереди еще минимум полчаса. Совершенно машинально он перешагивает через множество чужих ног и опять стоит в коридоре. Докторская помощница наверняка разорется, но все-таки он выкурит в уборной еще одну сигаретку. Ему везет, до туалета он добирается незамеченным, но после первых же затяжек эта змеюка сызнова ломится в дверь.
– Вы опять в туалете! Опять курите! – кричит она. – Я точно знаю, это вы! Живо выходите, или мне позвать господина доктора?
Как она кричит, как противно кричит! Лучше сразу уступить, он всегда предпочитает уступить, а не ерепениться. Она гонит его в приемную, и он покорно идет, ни слова не говорит в оправдание. Вновь прислоняется к стене, ждет своей очереди. Кобра-то сейчас наверняка доктору наябедничает!
Загнав коротышку Энно Клуге на место, помощница возвращается в коридор. Проучила она этого фрукта!
И тут она замечает на полу открытку, на некотором расстоянии от почтовой щели. Пять минут назад, когда она впускала последнего пациента, открытки еще не было, она точно помнит. В дверь не звонили, да и почту в эту пору никогда не доставляют.
Такие вот мысли промелькнули в голове помощницы, меж тем как она наклонилась за открыткой, и впоследствии она была совершенно уверена, что уже тогда, еще не подняв открытки, еще не увидев, что в ней написано, – уже тогда почуяла, что здесь явно не обошлось без этого пронырливого мужичонки.
Глянув на текст, она прочитывает несколько слов и сама не своя устремляется в кабинет доктора:
– Господин доктор! Господин доктор! Смотрите, что я нашла у нас в коридоре!
Она прерывает осмотр, настаивает, чтобы полураздетый пациент вышел в соседнюю комнату, потом подает врачу открытку. Нетерпеливо ждет, пока он прочтет до конца, и сразу выкладывает свои подозрения:
– Не иначе как тот мелкий проныра! Он мне сразу не понравился, глазенки так и бегают! Сей же час видно, совесть нечиста, ни секунды не может усидеть спокойно, то и дело выбегает в коридор, я дважды выгоняла его из туалета! И когда выгнала второй раз, на полу обнаружилась эта открытка! С улицы ее подбросить не могли: она лежала слишком далеко от почтовой щели! Господин доктор, звоните в полицию, пока этот фрукт не сбежал! Господи, да он уже мог удрать, пойду гляну прямо сейчас… – С этими словами она выбегает из кабинета, оставив дверь распахнутой настежь.
Врач стоит с открыткой в руке. Ему до крайности неприятно, что эта история, как назло, случилась именно у него, в разгар приема! Слава богу, открытку нашла помощница, и он может доказать, что уже два часа не покидал кабинет, даже в туалет не выходил. Девчонка права, лучше всего немедля позвонить в полицию. Он принимается искать в справочнике телефон местного участка.
В открытую дверь заглядывает помощница.
– Он еще здесь, господин доктор! – шепчет она. – Наверняка думает таким манером отвести от себя подозрения. Но я совершенно уверена…
– Хорошо, – перебивает доктор ее взволнованный шепот. – Будьте добры, закройте дверь. Я звоню в полицию.
Он сообщает, что произошло, получает распоряжение непременно задержать подозреваемого до приезда полиции, передает распоряжение помощнице, велит ей сразу звать его, если этот человек попытается уйти, и снова садится за письменный стол. Нет, прием продолжать невозможно, он слишком нервничает. Ну почему это должно было случиться именно с ним? Совести у него нет, у автора открытки, подводит людей под такие неприятности! Неужели он вовсе не думал, сколько сложностей доставит им своей треклятой открыткой?
Поистине для полного счастья доктору только этой открытки и недоставало! С минуты на минуту сюда явится полиция, того и гляди, он тоже попадет под подозрение, устроят обыск, и, даже если подозрение окажется необоснованным, в каморке прислуги найдут…
Врач встал, надо хотя бы предупредить ее…
И опять сел. С какой стати он может попасть под подозрение? Вдобавок, даже если ее найдут, она ведь всего лишь его экономка, что подтверждают и ее бумаги. Все это было сто раз продумано и обсуждено, с тех пор как год назад – под нажимом нацистов – ему пришлось развестись с женой, еврейкой. Развод он оформил главным образом по ее настоянию, чтобы хоть как-то обезопасить детей. Позднее, сменив квартиру, он забрал бывшую жену к себе, по фальшивым документам нанял ее экономкой. Вообще-то ничего случиться не может, внешне она на еврейку не похожа…
Вот ведь чертова открытка! Надо же, попала именно к нему! Хотя, вероятно, она всюду, куда бы ни попала, вызвала бы страх и ужас. В нынешние времена каждому есть что скрывать!
Но, может, так и задумано, может, открытка как раз и должна вызывать страх и ужас? Может, ее с дьявольским умыслом подсовывали подозрительным личностям, чтобы выяснить, как они себя поведут? Может, его давно держат под наблюдением, и это – просто один из способов определить, не совершит ли подозреваемый промашку?
Что ж, как бы то ни было, он повел себя правильно. Через пять минут после обнаружения открытки уведомил полицию. И мог даже предъявить подозреваемого, скорей всего, бедолагу, который не имеет к случившемуся ни малейшего отношения. Однако тут он ничего поделать не может, пусть выкручивается как хочет! Главное сейчас – не влипнуть самому.
И хотя эти размышления несколько успокоили доктора, он встает и быстро и уверенно делает себе укольчик морфия. Теперь он сумеет сдержанно и даже слегка скучающе встретить господ из полиции, которые вот-вот подъедут. Укольчик… после позорища – так он до сих пор мысленно называет свой развод – доктор все чаще прибегает к этому подспорью. Пока что он не морфинист, нет-нет, отнюдь, порой он пять-шесть дней обходится без морфия, но, когда на жизненном пути возникают трудности, а теперь, во время войны, трудностей становится все больше, он принимает морфий. Только это и помогает, без искусственной поддержки нервы сдают. Нет, пока что он не морфинист! Но на верном пути к тому, чтобы им стать. Ах, скорей бы уж кончилась война, тогда он уедет из этой паршивой страны! На самое захудалое место субординатора за рубежом согласится.
Через несколько минут бледный, усталый доктор встречает двух господ из полицейского участка. Один из них – простой унтер в форме, присланный охранять дверь в коридор. Он немедля сменяет помощницу.
Второй – в штатском, ассистент уголовной полиции Шрёдер, у себя в кабинете врач передает ему открытку. Что он может сказать? Да в общем-то ничего, он два с лишним часа без перерыва принимал пациентов, человек двадцать – двадцать пять. Но сейчас же позовет помощницу.
Приходит помощница, и у нее есть что сказать. Очень даже много. Она описывает этого проныру, как она его именует, с ненавистью, которую два безобидных перекура в туалете никак не объясняют. Врач пристально наблюдает за ней, пока она возбужденно, то и дело срывающимся голосом дает показания. Надо мне проследить, думает он, чтобы она всерьез занялась своей базедовой болезнью. Ведь все хуже становится. В таком возбуждении, как сейчас, она, по сути, уже не вполне вменяема.
Ассистент уголовной полиции, кажется, думает примерно так же.
– Спасибо! – коротко бросает он, прерывая ее. – Пока что я узнал достаточно. А теперь покажите, где в коридоре лежала открытка. И как можно точнее!
Помощница кладет открытку там, куда она, кажется, через почтовую щель упасть никак не могла. Но ассистент, при поддержке унтера, пробует бросать открытку до тех пор, пока она не приземляется почти в том месте, какое указала помощница. Почти, сантиметров десяти недостает…
– Она могла лежать и здесь, так? – спрашивает ассистент.
Помощница заметно растеряна, оттого что ассистентский эксперимент удался. И решительно заявляет:
– Нет, так близко к двери открытка лежать не могла! Скорее уж еще дальше в коридоре, чем я показала раньше. Пожалуй, она лежала вот здесь, прямо возле стула. – Она показывает место еще на полметра дальше от почтовой щели. – Я почти уверена, что, поднимая открытку, наткнулась на этот стул.
– Так-так, – бормочет ассистент, холодно глядя на сердитую девицу. Мысленно он перечеркивает все ее показания. Истеричка, думает он. Мужика ей не хватает, вот что. Н-да, все на фронте, да и кто польстится на такую-то.
Он поворачивается к доктору, громко произносит:
– Сейчас я хотел бы под видом пациента посидеть минуты три в приемной и присмотреться к обвиняемому, чтобы он не знал, кто я. Можно это устроить?
– Разумеется, можно. Госпожа Кизов скажет вам, где он сидит.
– Он стоит! – со злостью вставляет помощница. – Такие не садятся! Предпочитают наступать на ноги другим! Ему ведь нечистая совесть покоя не дает! Проныра…
– Ладно, где он стоит? – снова обрывает ассистент, причем не слишком учтиво.
– Раньше стоял возле зеркала у окна, – обиженно отвечает она. – Но я, конечно, не могу сказать, где он сейчас, ему же на месте не стоится!
– Я его найду, – говорит ассистент Шрёдер. – По вашему описанию.
И он выходит в приемную.
Там царит некоторое беспокойство. Уже двадцать с лишним минут врач никого не вызывал – сколько ж им еще тут куковать? Ведь и другие дела есть! Небось доктор первыми обслуживает денежных частных пациентов, а те, что из больничной кассы, могут сидеть до второго пришествия! Так у всех этих врачишек заведено, сударь мой, к любому пойдите, всюду одно и то же! Всюду денежки на первом месте!
От рассуждений насчет продажности врачей атмосфера все больше накаляется, а ассистент между тем молча рассматривает мужичонку. Он сразу его узнал. Тот вовсе не так суетлив и на проныру, как его назвала помощница, не очень-то похож. Спокойно стоит возле зеркала, в разговорах не участвует. Вроде как даже не слушает, что они говорят, а ведь обычно люди охотно слушают, чтобы скоротать нудное ожидание. Вид у него туповатый и слегка опасливый. Мелкий работяга, решает ассистент. Хотя нет, выше подымай, руки на вид ловкие, следы работы, но не тяжелой… Костюм и пальто старается содержать в порядке, что, впрочем, не обманывает насчет поношенности. В целом ни намека на человека, какого представляешь себе, учитывая тон открытки. Тот пишет весьма энергично, а этот – озабоченный зайчишка.
Однако ж ассистент давным-давно усвоил, что люди нередко совсем не таковы, какими кажутся на первый взгляд. А на этом по причине показаний свидетельницы лежат настолько тяжкие подозрения, что необходимо по меньшей мере как следует все проверить. Автор открыток, видать, заставляет господ наверху изрядно нервничать, давеча вот опять под грифом "Секретно! Совершенно секретно!" пришел приказ, что малейший след в этом деле надлежит немедля проверять.
Эх, вот бы мне хоть капельку повезло, думает ассистент. Самое время получить повышеньице.
Среди всеобщей ругани он почти незаметно подходит к мужичонке возле зеркала, похлопывает его по плечу и говорит:
– Пройдемте-ка со мной на минутку в коридор. Хочу спросить вас кое о чем.
Энно Клуге послушно идет за ним, как обычно покорный приказу. Но уже когда он вышел за незнакомцем в коридор, его охватывает страх: что это значит? Чего ему от меня надо? Выглядит-то как легавый и говорит тоже как легавый. Какое уголовке до меня дело – я ведь ничего не натворил!
В ту же секунду он вспоминает о взломе у Розентальши. Без сомнения, Баркхаузен прокололся и выдал его с потрохами. Страх усиливается, ведь он поклялся ничего не говорить и, если теперь проболтается, этот малый из СС сызнова возьмет его в оборот и отметелит еще хуже прежнего. Надо держать язык за зубами, но, если он ничего не скажет, за него примется этот легавый, и в конце концов он таки проговорится. Куда ни кинь, все клин… Ох, этот страх!
Когда он выходит в коридор, четверо с ожиданием смотрят на него – но он их не видит, видит только форму полицейского и знает, что боялся не зря, что впрямь угодил между двух огней.
И этот страх наделяет Энно Клуге качествами, обычно ему не присущими, а именно решительностью, силой и проворством. Замухрышка толкает ошарашенного ассистента, который ничего подобного не ждет, на полицейского, пробегает мимо доктора и его помощницы, распахивает входную дверь и выскакивает на лестницу…
Однако позади заливается свисток полицейского, а с этим длинноногим молодым парнем в проворстве не потягаешься. На нижнем марше он догоняет Энно, дает ему в челюсть, валит с ног на ступеньки, а когда кружащиеся солнца и огненные всполохи перед глазами гаснут и беглец снова способен видеть, полицейский с дружелюбной улыбкой произносит:
– Ну-ка, протяни лапку! Лучше я надену на тебя браслетик. В другой раз совершим прогулочку вместе, а?
И вот уже наручник защелкнулся у Энно на запястье, он снова поднимается по лестнице, между двумя легавыми – хмурым и довольно усмехающимся, которого маленький беглец явно только развеселил.
Наверху, где пациенты теперь толпятся в коридоре и уже забыли о злости на долгое ожидание, ведь поглядеть на арест всегда интересно, тем более, по словам помощницы, этот малый еще и политический, коммунист, а им, прохвостам, так и надо, – стало быть, наверху путь лежит мимо пациентов в кабинет доктора. Госпожу Кизов ассистент немедля выпроваживает, а врачу разрешено присутствовать при допросе, и он слышит, как ассистент говорит:
– Та-ак, сынок, садись-ка на стул, отдохни малость от своей беготни. Вид у тебя и впрямь загнанный! Унтер-офицер, можете снять с задержанного наручник. Он больше не убежит, верно?
– Конечно, не убегу! – заверяет Энно Клуге в отчаянии, и по лицу его уже катятся слезы.
– И я тебе не советую! В другой раз буду стрелять, сынок, а это я хорошо умею! – Ассистент упорно именует Клуге сынком, даром что тот лет на двадцать его старше. – И плакать тебе незачем! Ты ведь ничего серьезного не натворил. Или как?
– Да ничего я не натворил! – сквозь слезы выдавливает Энно Клуге. – Совсем ничего!
– Ясное дело, сынок! – соглашается ассистент. – Потому и бежишь, как заяц, едва только видишь мундир унтер-офицера! Доктор, у вас ничего не найдется, чтоб маленько успокоить этого бедолагу?
Теперь, чувствуя, что собственная голова вне опасности, доктор смотрит на несчастного мужичонку с искренним сочувствием. Тоже досталось в жизни человеку, теперь от любой передряги лапки кверху подымает. Доктору хочется сделать и ему укольчик морфия, в самой малой дозировке. Но из-за ассистента уголовной полиции он не решается. Лучше немножко брому…
Но пока он растворяет в воде бромистую соль, Энно Клуге говорит:
– Не надо мне ничего. Ничего пить не буду. Не дам себя отравить. Лучше все расскажу…
– Вот и ладушки! – говорит сотрудник уголовки. – Я же знал, что ты одумаешься, сынок! Ну, выкладывай…
Энно Клуге утирает слезы и начинает рассказывать…
Слезы были вполне искренние, просто потому что у него сдали нервы. Но хотя они были вполне искренни, общение с женщинами давно научило Энно Клуге, что плач позволяет отлично поразмыслить. И в ходе размышлений он пришел к выводу, что вообще-то крайне маловероятно, что здесь, в приемной у врача, его арестуют за тот взлом. Если они вправду за ним следили, то могли арестовать его на улице или на лестнице, а не оставлять на два часа в приемной у доктора…
Нет, тут наверняка что-то другое, не имеющее касательства к взлому у Розентальши. Возможно, арест вообще ошибка, и Энно Клуге смутно догадывался, что к этому каким-то образом причастна змеюка-помощница.
А теперь вот он попытался смыться и никогда не сумеет убедить легавого, что бежать бросился только из-за нервов, просто потому, что при виде любого мундира начисто теряет голову. Легавый на это не купится. Надо признаться в чем-нибудь правдоподобном, доказуемом, и он тотчас смекает в чем. Такое признание, конечно, ничего хорошего не сулит, но из двух зол оно конечно же наименьшее.
И когда ему предлагают выкладывать, он утирает слезы и, кое-как придав голосу твердость, начинает говорить о своей работе на фабрике, о том, как часто хворал и тем разозлил тамошнее начальство и теперь они хотят закатать его либо в концлагерь, либо в штрафную роту. О своей лени Энно Клуге, разумеется, умалчивает, но полагает, что легавый и так поймет.
И он оказывается прав, легавый прекрасно понимает, что за продувная бестия этот Энно Клуге.
– Да, господин комиссар, я, как увидал вас и мундир господина унтер-офицера, а я аккурат сидел у доктора, рассчитывал получить бюллетень, так сразу и подумал: ну все, сейчас они тебя в концлагерь упекут, вот и побежал…
– Так-так, – говорит ассистент. – Так-так! – Секунду он размышляет, потом говорит: – Только вот сдается мне, сынок, ты сам толком не веришь, что мы тут из-за этого.
– Вообще-то нет, – соглашается Клуге.
– А почему ты не веришь, сынок?
– Потому что вам куда проще было бы арестовать меня на фабрике или на квартире.
– Значит, у тебя и квартира есть, сынок?
– А как же, господин комиссар. Жена моя служит на почте, я по-настоящему женат. Двое сыновей на фронте, один в СС, в Польше. У меня и документы есть, могу все вам доказать, что говорил, насчет квартиры и насчет работы.
И Энно Клуге достает потрепанный, затертый бумажник и начинает искать бумаги.
– Документы можешь пока убрать, сынок, – говорит ассистент. – Мы их попозже рассмотрим…
Он погружается в размышления, все молчат.
А доктор у себя за столом принимается торопливо писать. Может, все-таки подвернется случай сунуть больничный этому мужичонке, которого терзают страхи. Он сказал, желчный пузырь, ну вот. В нынешние времена надо по возможности помогать ближнему!
– Что вы там пишете, доктор? – спрашивает ассистент, неожиданно выйдя из задумчивости.
– Истории болезни, – поясняет врач. – Хочу хоть немного с пользой употребить время, ведь за дверью у меня куча людей.
– Правильно, доктор, – говорит ассистент, вставая. Он принял решение. – В таком случае не смеем вас более задерживать.
Рассказ этого Энно Клуге вполне может быть правдивым, даже с очень большой вероятностью, но ассистент не в силах отделаться от ощущения, что тут кроется что-то еще, что Энно выложил не всю историю.
– Пошли, сынок! Проводишь нас немножко, а? Нет-нет, не до Алекса, только в участок. Хочу еще потолковать с тобой, сынок, ты ведь бойкий парнишка, а дяде доктору мы больше мешать не будем. – Унтер-офицеру он говорит: – Нет, наручников не надо. Он и так тихо-спокойно пойдет с нами, как послушный мальчик. Хайль Гитлер, господин доктор, и большое спасибо!
Они уже у двери, кажется, и впрямь сейчас уйдут. Однако ассистент внезапно вытаскивает из кармана открытку, квангелевскую открытку, сует ее под нос растерявшемуся Энно Клуге и резко приказывает:
– А ну-ка, прочти, сынок! Только быстро, не мямли и не запинайся!
Легавый в своем амплуа.