– Мне свет режет глаза, – сказала она.
– Свет? Ах, бедный Тимоша!
– Ну, теперь опять ничего, – сказала мать. – От свечки устают у меня глаза, а мне ни за что на свете не хотелось бы показывать вашему отцу, когда он вернется домой, что они у меня плохи. Пора бы ему прийти, кажется.
– Да, уже прошло его время, – отвечал Питер, закрывая книгу. – Но мне кажется, матушка, что последние несколько дней он тише ходит, чем обыкновенно.
Все снова замолкли. Наконец мать нарушила молчание, произнеся твердым, веселым голосом, причем он только раз дрогнул:
– Знаю я, как он ходил, как шибко ходил, неся, бывало, на плечах Тимошу.
– И я знаю! – воскликнул Питер. – Часто видал.
– И я тоже! – повторили все.
– Но его очень легко было носить, – продолжала она, углубившись в свою работу, – и отец так любил его, что и за труд не считал. А вот и он, ваш отец!
Она поспешно встала ему навстречу, и Боб вошел, укутанный своим шарфом (бедняге он куда как был нужен). Чай для него стоял уже готовым на полке камина, и всякий старался, как мог, услужить ему. Затем двое младших Крэтчитов забрались к нему на колени и каждый из них, прильнув щечкой к его лицу, как будто говорил: ничего, папа, не горюй!
Боб был очень весел с ними и ласково беседовал со всей семьей. Посмотрев лежавшую на столе работу и похвалив прилежание и спорость жены и дочерей, он высказал уверенность, что они управятся задолго до воскресенья.
– До воскресенья! Так ты ходил туда сегодня, Роберт? – сказала жена.
– Да, моя милая, – отвечал Боб. – Хочется, чтобы и вы могли сходить туда. Вам бы приятно было увидать, как зелено это местечко. Впрочем, вы часто будете видать его. Я обещал ему приходить туда по воскресеньям. О, мой малютка! Мой маленький малютка! – воскликнул Боб.
Так он, наконец, не выдержал. Не по силам ему это было. А если б было по силам, он и ребенок его были бы, может быть, гораздо дальше друг от друга, чем теперь.
Он оставил семью и поднялся по лестнице в верхнюю комнату, которая была ярко освещена и украшена по-праздничному. В ней рядом с гробом малютки стоял стул и вообще видно было, что кто-нибудь незадолго приходил сюда. Бедный Боб сел на стул и задумался; просидев так несколько времени, он, по-видимому, успокоился, поцеловал маленькое личико как бы в знак примирения с совершившимся событием и сошел вниз вполне спокойный.
Они уселись вокруг огня и стали разговаривать; девицы и мать продолжали работу. Боб рассказал им о редкой доброте племянника Скруджа, которого он видел только раз.
– Несмотря на то, он, встретив меня сегодня на улице и заметив, что я немножко – ну, так немножко не в духе, спросил у меня, что случилось, что меня так расстроило. Когда я ему объяснил, в чем дело, – продолжал Боб, – ведь это самый любезный человек, какого я только знаю, – он тут же сказал: "Мне искренно жаль вас и вашу добрую супругу!" Но только как уже он узнал про это, право, не знаю.
– Про что узнал, мой милый?
– Да про то, что ты хорошая жена, – отвечал Боб.
– Кто же этого не знает! – заметил Питер.
– Отлично сказано, сынок мой! – похвалил Боб. – Надеюсь, что так. "Искренно жаль, говорит, вашу добрую супругу. Если могу хотя чем-нибудь вам быть полезным, сказал он, давая мне свою карточку, вот где я живу. Пожалуйста, приходите ко мне". И знаете, – продолжал Боб, – не потому, чтобы он мог оказать нам какую-нибудь помощь, а главное, его добрая, радушная манера решительно очаровала меня. Право, казалось, будто он знал нашего Тимошу и чувствовал вместе с нами.
– Добрая, должно быть, душа у него! – сказала мистрис Крэтчит.
– Ты бы в этом еще более убедилась, моя милая, – возразил Боб, – если бы увидала его и поговорила с ним. Я бы нисколько не удивился, – заметь, что я говорю, – если бы он предоставил Питеру лучшее место.
– Слышишь, Питер? – сказала мистрис Крэтчит.
– А потом, – сказала одна из сестер, – Питер откроет свое дело.
– Подите вы! – отозвался Питер, приятно улыбаясь.
– Еще бы, – сказал Боб, – когда-нибудь и это будет, хотя для того еще немало времени впереди, мои милые. Но как бы и когда бы нам ни пришлось разлучаться друг с другом, я уверен, что никто из нас не позабудет бедного Тимошу – не так ли? – или эту первую среди нас разлуку.
– Никогда, папа! – ответили все.
– И я знаю, – сказал Боб, – я знаю, мои милые, что если мы будем помнить, как он был терпелив и кроток, хотя он был и маленький, маленький ребенок, – нам трудно будет ссориться друг с другом и тем доказывать, что мы забыли о бедном Тимоше.
– Нет, папа, никогда! – снова ответили все.
– Я очень счастлив, – сказал Боб, – очень счастлив.
Мистрис Крэтчит поцеловала его, то же сделали дочери и двое меньших детей, а Питер крепко пожал отцу руку.
– Душа крошки Тима, от Бога было твое детское существо.
– Призрак! – сказал Скрудж. – Что-то говорит мне, что минута нашей разлуки близка. Скажи мне, кто это, кого мы видели мертвым?
Дух грядущего Рождества повел его, как и прежде, местами, где сходятся деловые люди, но не показывал ему его самого. Призрак, нигде не останавливаясь, шел все дальше, как бы стремясь к желанной Скруджем цели, пока последний наконец не обратился к нему с мольбою остановиться на минуту.
– Этот двор, – сказал Скрудж, – через который мы теперь несемся, и есть место, где я тружусь уже давно. Я вижу дом. Дай мне посмотреть, что будет со мною со временем.
Дух остановился, но рука его указывала в другом направлении.
– Вот где дом! – воскликнул Скрудж. – Почему ты не туда указываешь?
Но указательный палец призрака не менял направления.
Скрудж поспешил к окну своей квартиры и заглянул туда. Это была все еще контора, но не его. Мебель была не та, и фигура, сидевшая в кресле, тоже не его. Так как призрак не менял своего положения, то Скрудж снова присоединился к нему и, не понимая, куда и зачем они шли, сопровождал его, пока они не пришли к каким-то железным воротам. Прежде чем войти в них, он остановился, чтобы осмотреться вокруг.
Кладбище. Так вот где погребен тот человек, имя которого он должен был сейчас узнать. Достойное это было место: окруженное со всех сторон домами, поросшее сорными травами, где не жизнь, а смерть питала и растила их, где земля разжирела от слишком обильной пищи. Достойное место!
Призрак остановился среди могил и указал на одну из них. С трепетом направился к ней Скрудж. Дух был все таким же, но ужас подсказывал Скруджу, что какое-то новое значение было в его торжественной позе.
– Прежде чем я подойду к камню, на который ты мне указываешь, – сказал он, – ответь мне на один вопрос: тени ли это вещей, которые будут, или только того, что может быть?
Призрак продолжал указывать на могилу, у которой стоял.
– Образ жизни людей предзнаменует тот или другой конец, к которому он должен привести их, – произнес Скрудж. – Но если в нем произойдет перемена, то и конец будет иной. Скажи, не такой ли смысл имеет и то, что ты мне показываешь?
Дух был безмолвен, как всегда.
Скрудж, продолжая трястись от страха, подполз к могиле и, следя за пальцем духа, прочел на камне свое собственное имя:
Эбенизер Скрудж
– Так это и есть тот человек, что лежал там, на постели? – вскрикнул он, не подымаясь с колен.
Палец указал с могилы на него и обратно.
– Нет, дух! О нет, нет!
Палец не опускался.
– Дух! – воскликнул он, крепко хватаясь за его одежду. – Выслушай меня! Я не тот, что был. Я не буду тем, чем бы я должен был стать, не получив этого урока. Зачем мне это показывать, если для меня нет никакой надежды?
В первый раз, казалось, дрогнула рука призрака.
– Добрый дух! – продолжал Скрудж, все еще оставаясь перед ним на коленях. – Само твое сердце меня жалеет и просит за меня. Дай мне уверенность, что я еще могу изменить эти, показанные мне тобою, тени, переменив свою жизнь!
Добрая рука снова дрогнула.
– Я буду чтить Рождество от всего сердца и постараюсь круглый год блюсти его. Буду жить в прошедшем, настоящем и будущем. Духи всех трех времен будут бороться во мне за первенство. Я не забуду данных мне ими уроков. О, скажи мне, что я могу стереть надпись на этом камне!
В своей отчаянной душевной борьбе он схватил руку призрака. Тот старался высвободить ее, но державшая ее рука не уступала. Однако дух оказался сильнее и оттолкнул его.
Подняв кверху руки в последней мольбе, он заметил в призраке перемену. Он стал сжиматься, опадать и – превратился в столбик кровати.
Строфа пятая
Конец
Да! И кровать его собственная, и комната его собственная. А всего лучше и дороже, что время для исправления было у него впереди.
– Буду жить в прошедшем, настоящем и будущем, – повторял Скрудж, слезая с кровати. – Духи всех трех времен будут бороться во мне за первенство. О Яков Марлей! Небу, Рождеству и тебе я обязан этим! Говорю это, стоя на коленях, старый Яков, – на коленях!
Он был так взволнован, так охвачен своими порывами к добру, что голос его едва повиновался ему. Он сильно рыдал во время борьбы с духом, и лицо его было мокро от слез.
– Они не сдернуты! – воскликнул Скрудж, сжимая в руках одну из занавесок своей кровати. – Они не сняты, они здесь, и кольца и все здесь! Я здесь, тени вещей, которые могли бы быть, могут быть рассеяны. Так и будет. Я знаю, они рассеются!
Все это время руки его работали над платьем: он спешил одеться, а они его не слушались; что ни схватит – шиворот-навыворот, за что ни возьмется – все перевертывается наизнанку или вверх ногами; то найдет вещь, то опять ее потеряет.
– Что ж я буду делать! – воскликнул он, смеясь и плача в одно и то же время и представляя из себя настоящего Лаокоона, только обвитого чулками вместо змей. – Я легок, как перышко, счастлив, как ангел, весел, как школьник, и головаточно с похмелья. Поздравляю всякого с радостным праздником! Всему свету желаю счастья на Новый год. Гей! Ура! Ура!
Он выскочил в соседнюю комнату и остановился, едва переводя дух.
– Вот она, кастрюля, где была кашица! – закричал он, снова придя в движение и суетясь около камина. – Вот дверь, в которую вошел дух Якова Марлея. Вот угол, где сидел дух настоящего Рождества! А вот окно, из которого я видел странствующие души! Все так, все верно, все это было. Ха, ха, ха!
Отличный был это смех, настоящий, знаменательный смех для человека, который столько лет прожил без всякого смеха. Этот хохот предвещал длинный, длинный ряд блестящих повторений!
– Не знаю, какое сегодня число, какой день месяца! Не знаю, долго ли я был с призраками. Ничего, ничего не знаю. Совсем как ребенок. Да что за важность, лучше буду ребенком. Гей! Ура, ура!
Его восторги были прерваны звоном колоколов, звучавших как никогда прежде. "Динь, динь, дон. Динь-дирин-динь, дон, дон дон!" О, чудесно, чудесно!
Подбежав к окну, он отворил его и выглянул. Тумана как не бывало; яркий, веселый, морозный день. Блестящее солнце, прозрачное небо! О, чудо, о, восторг!
– Какой день сегодня? – закричал Скрудж, окликая шедшего внизу мальчика в праздничном платье.
– Что? – отозвался тот в полном недоумении.
– Какой нынче день, мальчуган? – повторил Скрудж.
– Нынче? Да нынче Рождество Христово.
– А, Рождество! – сказал Скрудж самому себе. – Значит, я не пропустил его. Духи все в одну ночь обработали. Все, что хотят, то и делают. Конечно, они это могут. Конечно. Эй, мальчик?
– Что вам? – отозвался тот.
– Знаешь ты мясную лавку, что на углу второй отсюда улицы? – осведомился Скрудж.
– Как не знать!
– Умный мальчик! – сказал Скрудж. – Замечательный мальчик! А не знаешь ли ты, продали они ту знаменитую индюшку, что была у них вывешена? Не маленькую, а ту, толстую?
– А, это что с меня-то будет? – отвечал мальчик.
– Ну что за прелесть этот мальчик! – сказал Скрудж. – Просто удовольствие говорить с ним.
– Она и сейчас там висит.
– Правда? Поди-ка, купи ее.
– Э, полно вам шутить!
– Кроме шуток. Серьезно говорю. Поди, купи ее да вели сюда принести; я скажу, куда ее отправить. Сам тоже приходи с посланным, я дам тебе шиллинг. А если вернешься с ним сюда раньше, чем пройдет пять минут, то подарю тебе пол кроны!
Мальчик пустился бежать изо всей мочи.
– Пошлю ее Бобу Крэтчиту, – шептал Скрудж, потирая руки и посмеиваясь, – он не узнает, кто ее послал. Она как раз вдвое больше Тимоши. Вот штука-то будет.
Нетвердою рукою написал он адрес, но все-таки написал и сошел вниз к наружной двери встретить посланного из лавки. Стоя там в ожидании, он взглянул на колотушку.
– Всю жизнь буду любить ее! – воскликнул Скрудж, схватив ее рукою. – Вряд ли когда прежде я обращал на нее внимание. Какой у нее приятный вид! Замечательная колотушка! А, вот и индюшка. Ура! Как поживаете? С праздником вас.
И что это была за индюшка! Наверное, на ногах не могла стоять от жира, когда жива была.
– А что, ведь ее, пожалуй, не донести до Кэмден-Тауна, – сказал Скрудж. – Нужно взять вам извозчика.
Радостный смех, с которым он сказал это, смех, с которым он заплатил за индюшку, а потом за извозчика и с которым наградил мальчика, уступал разве только тому смеху, с которым он, едва переводя дух, уселся опять в свое кресло и здесь все продолжал смеяться, пока наконец не заплакал от радости!
Не легкое дело было теперь побриться, потому что руки у него тряслись сильнейшим образом; а бритье требует осторожности даже в спокойном состоянии. Но если бы даже он отрезал себе кончик носа, то наложил бы только кусочек пластыря на обрезанное место – и горя мало.
Он оделся в свое лучшее платье и наконец вышел на улицу. Народ там двигался взад и вперед, как он видел перед этим, находясь в обществе духа настоящего Рождества. Заложив руки за спину, Скрудж посматривал на всех с приятною улыбкою. Вид его был так приветлив, что трое или четверо встречных, находившихся в особенно веселом расположении духа, обратились к нему с приветствием и пожеланием веселого праздника. Скрудж часто потом рассказывал, что это были самые приятные из когда-либо слышанных им звуков.
Он еще не далеко отошел, как увидал шедшего ему навстречу полного господина, который накануне вошел в его контору со словами: "Это контора Скруджа и Марлея, если не ошибаюсь?" Сердце его почувствовало боль при мысли, как посмотрит на него этот господин, когда они встретятся; но он знал, какой путь предстоял ему теперь, и, не задумываясь, пошел по нему.
– Дорогой сэр, – сказал Скрудж, ускоряя шаги и беря старого джентльмена за обе руки, – как вы поживаете? Надеюсь, что вы имели успех вчера. Это очень хорошо с вашей стороны. Желаю вам веселых праздников, сэр.
– Мистер Скрудж?
– Да, – произнес он, – это мое имя; боюсь только, что оно может быть вам неприятно. Позвольте мне попросить у вас извинения. И не будете ли вы так добры, – тут Скрудж сказал ему что-то на ухо.
– О Боже! – воскликнул джентльмен, пораженный удивлением. – Дорогой мистер Скрудж, да серьезно ли вы говорите?
– Пожалуйста, – ответил Скрудж. – Ни фартинга меньше. Тут много отплат за прежнее, уверяю вас. Так вы мне сделаете это одолжение?
– Дорогой сэр, – сказал тот, тряся ему руку, – не знаю, что и сказать о такой щедрости.
– Пожалуйста, ни слова больше, – возразил Скрудж. – Приходите ко мне. Не правда ли, вы придете?
– Непременно! – ответил старый джентльмен.
Ясно было, что он намерен был исполнить свое обещание.
– Благодарю вас, – сказал Скрудж. – Очень вам обязан. Сто раз благодарю вас. Дай вам Бог всего хорошего!
Он побывал в церкви, ходил по улицам, наблюдал, как спешили люди туда и сюда, гладил детей по голове, расспрашивал нищих, заглядывал вниз в кухни домов и наверх в окна, находя, что все может доставить ему удовольствие. Ему и во сне никогда не снилось, чтобы прогулка могла принести ему так много счастья. После полудня он направил шаги к дому своего племянника.
Раз десять прошел он мимо двери, прежде чем осмелился подойти к ней и постучать. Наконец, собравшись с духом, он быстро подбежал к ней и ударил молотком.
– Дома ли твой хозяин, моя милая? – сказал Скрудж отворявшей ему горничной. – Славная девушка, право!
– Дома, сэр.
– Где он, моя дорогая? – спросил Скрудж.
– Он в столовой, сэр, с хозяйкой. Не угодно ли вам пожаловать за мною наверх.
– Благодарю. Он меня знает, – ответил Скрудж, уже положив руку на ручку двери в столовую. – Я здесь войду, моя милая.
Он тихонько приотворил дверь и просунул в нее лицо. Муж и жена осматривали в эту минуту парадно накрытый стол. – Ведь молодые хозяева всегда щепетильны на этот счет и любят, чтобы все было как следует.
– Фрэд! – произнес Скрудж.
О, батюшки светы, как вздрогнула с испуга жена его племянника! Скрудж забыл в эту минуту, что она была не совсем здорова, а то бы ни за что на свете не сделал этого.
– Ах, Боже мой! – воскликнул Фрэд. – Кто там?
– Это я. Твой дядя Скрудж. Пришел обедать. Можно войти, Фрэд?
Можно ли войти! Чудо еще, что тот совсем не оторвал у него руки от радости. Не прошло и пяти минут, а Скрудж был уже как у себя дома. Ничто не могло быть сердечнее оказанного ему приема как со стороны племянника, так и со стороны его жены. Так же отнесся к нему и Топпер, когда пришел; так же и толстушка сестрица, когда она пришла; так же – и все остальные явившиеся потом гости. Отличная была эта компания, отличные были игры, удивительное единодушие, замечательное счастье!
Но на следующее утро Скрудж рано уже был в конторе. Совсем-таки рано. Главное, чтобы ему первому быть там и поймать Боба Крэтчита, когда тот опоздает! Достигнуть этого ему хотелось во что бы то ни стало.
Так он и сделал. Пробило девять часов – Боба нет. Четверть десятого – Боба все нет. Он опоздал на целых восемнадцать минут с половиною. Скрудж сел, оставив свою дверь открытою, чтобы видеть, как тот войдет в свою каморку.
Прежде чем войти, тот уже снял шляпу и шарф. В один миг он очутился на своем стуле и быстро заработал пером, как бы желая нагнать упущенное время.
– Эге! – заворчал Скрудж, стараясь, как только мог, подражать своему обыкновенному голосу. – Что это значит, что вы являетесь сюда в такое время?
– Я очень сожалею, сэр, – сказал Боб. – Я опоздал.
– Вы опоздали? – повторил Скрудж. – Думаю, что так. Не угодно ли вам пожаловать сюда.
– Ведь это только раз в целый год, сэр, – оправдывался Боб, выходя из своей каморки. – В другой раз этого не случится. Уж очень вчера весело было, сэр.
– Вот что я вам скажу, друг мой, – произнес Скрудж, – я не намерен допускать повторения подобных вещей. А потому, – продолжал он, вскакивая со стула и так ударив Боба, что тот отскочил назад в свою каморку, – а потому хочу прибавить вам жалованья!
Боб задрожал и несколько пододвинулся к линейке. Ему пришла вдруг мысль ударить ею Скруджа, связать его и, призвав на помощь людей с улицы, надеть на него смирительную рубашку.