Так вот, придет, бывало, Михаил Афанасьевич в ресторан "Кружка" и садится один за столик ужинать. Моя Дружба с Булгаковым началась с того, что всякий раз, как кы встречались в "Кружке", я подсаживался к нему. Такие встречи приносили мне большую радость. В обществе людей, к которым он не относился с неприязнью, Булгаков удивительно обаятелен, мил и весел. Помню, например, как я был доволен, когда Михаил Афанасьевич похвалил один мой юмористический рассказ. Один! Ибо не часто расточал он комплименты: лгать в литературных делах он просто не умел.
Как известно, судьба спектакля "Дни Турбиных" в Художественном театре решалась не просто. Когда пришло время принимать готовый и удивительно талантливый спектакль, критик В. И. Блюм, возглавлявший отдел драматургии Главреперткома, решительно настаивал на запрещении. Я был лично знаком и даже приятельствовал с Владимиром Ивановичем, ибо мы оба сотрудничали в начале двадцатых годов в театральных журналах. Он был очень своеобразным человеком. Например, он неоднократно и решительно выступал с утверждениями, что в Советском Союзе не может быть места сатире, ибо должно утверждать новый строй, а не критиковать его.
Помнится, в 1929 году состоялся даже диспут на тему "Нужна ли нам сатира?" в Большой аудитории Политехнического музея. С докладом выступил В. И. Блюм, а ему возражали многие, в том числе М. Кольцов и В. Маяковский… Ильф и Петров написали отчет об этом диспуте в сатирическом журнале "Чудак". Сделанный в форме фельетона, отклик на диспут опубликован теперь в 5-м томе собрания сочинений Ильфа и Петрова издательством "Художественная литература".
Должен еще сказать, что, когда Малый театр поставил пьесу А. В. Луначарского "Медвежья свадьба" (по Мериме), тот же Блюм запретил этот спектакль, хотя Луначарский, как нарком просвещения, являлся его прямым начальством. И Анатолий Васильевич добивался опубликования спектакля через ЦК партии…
А с "Днями Турбиных" дело обстояло иначе. Художественный театр обжаловал решение реперткома. И ЦК назначил комиссию, которая просмотрела спектакль. Поначалу спектакль одобрен не был. Но неожиданно для всех "Дни Турбиных" поддержал И. В. Сталин. Он мотивировал свое решение тем, что спектакль показывает: даже самые хорошие люди обречены на гибель, если они сопротивляются революции.
Мне говорил сам Михаил Афанасьевич, что, когда его существование под влиянием РАППа стало совсем невозможным, он написал Сталину. И Сталин позвонил по телефону ночью Булгакову. Выслушал его объяснения и, по просьбе Булгакова, велел дать ему место режиссера в Художественном театре. Эту должность Михаил Афанасьевич занимал несколько лет. Так появился "Театральный роман"…
Однажды я собрался куда-то поехать летом. Пригласил и Михаила Афанасьевича. Мне казалось, что я еду в очень красивое место. Булгаков вяло ответил, что он был там и
ему не понравилось. Больше мы о том не говорили.
Но вскоре появился кто-то из друзей. Я стал уговаривать вновь пришедшего ехать со мной и горячо расхваливал предстоящую поездку. Тогда Михаил Афанасьевич сказал с великолепно наигранной завистью:
- Даст же бог такое красноречие! Мне даже захотелось туда поехать. А ведь я-то знаю, как там скверно…
Через несколько лет судьба свела нас в одном доме: мы стали жить в смежных подъездах писательского дома в Нащокинском переулке (ныне улица Фурманова). К тому же, помимо старых приятельских отношений, у нас появилась еще одна причина для частых встреч: пасынок Михаила Афанасьевича - Сережа Шиловский (ему было лет восемь) подружился с моим пасынком Алешей Баталовым (а Алеше исполнилось шесть лет). Мальчики вместе гуляли и играли. Булгаков, очень трогательно друживший с Сережей, часто заходил к нам вместе с ребенком. И мне приходилось навещать квартиру Булгаковых. И тут, конечно, много было говорено о литературе, искусстве…
Булгаков был поразительно деликатен и очень хорошо воспитан. Он, не стремясь к тому, производил впечатление какого-то чуда по обаянию и доброжелательности. В том случае, конечно, если не "зажимался" из-за присутствия неприятных ему и грубых людей. А так как в моем общении с ним не было никаких размолвок, конфликтов и вообще никаких поводов к охлаждению, то встречи с Михаилом Афанасьевичем всегда были для меня большой радостью. Я старался поведать ему, великому знатоку смешного, что- нибудь, что могло бы заставить его посмеяться. Он не оставался в долгу…
Я всегда считал Булгакова, который был на десять лет старше меня, удивительно одаренным мастером во многих литературных жанрах и не скрывал от него своего мнения. Такая "расстановка сил" сказывалась, конечно, и на характере наших отношений, наших бесед. Но Михаил Афанасьевич совершенно не умел чваниться: его вежливость создавала у человека впечатление, что он, собеседник, не менее умен и одарен, чем сам Булгаков: так строил свои реплики Михаил Афанасьевич, такая в нем была учтивость.
Разумеется, я гордился вниманием, которым меня удостаивал сам Булгаков!..
Мне казалось, что самая внешность Булгакова была удивительно симпатичной: светлый блондин выше среднего роста, гибкий и быстрый в движениях, с серыми глазами, которые все замечали вокруг и отражали все, что совершалось в душе их владельца, Михаил Афанасьевич одевался старомодно опрятно. Это был студент десятых годов нашего века, юноша из "приличной" интеллигентной семьи, который повзрослел, но не забыл манер тех годов. Да и лексика его устной речи была несколько старомодной. В этом тоже сказывалась ирония. Потому что, если наряду со старинными речениями возникали вдруг современные словечки, они звучали особенно смешно и сатирично.
Да, Булгаков был не похож ни на кого. И не только по внешним манерам, но и по отношению к жизни, к действительности. По своему творчеству.
Часто приходится встречать литераторов, которые непохожи на авторов собственных произведений: в такой мере они сдержанны или искательны, вооружаются искусственным весельем или, наоборот, являют себя миру надменными небожителями. И это в то время, как их опусы производят совсем другое впечатление.
А вот Михаил Афанасьевич очень похож был на свои сочинения. Та поразительная легкость и живость фантазии, которой отличаются все его рассказы и пьесы, буквально "изливалась из него. Он фантазировал в вашем присутствии, рассказывая о своих впечатлениях. А впечатлений непосредственных, недавних, вот сегодняшних, у Булгакова йсегда было очень много. Тут он напоминал мне только Одного человека: Илья Ильф так же жадно наблюдал за ^ем, что делалось и случалось вокруг него. Ильфа мы называли "зевакой", ибо он мог часами наблюдать уличный скандал или репетицию симфонического оркестра, футбольный матч или заседание в Арбитраже. И потом с воодушевлением все это не только рассказывал, но даже разыгрывал в лицах…
и Михаил Афанасьевич, передавая свои похождения или Соображения, оставался литератором: он не играл, а пи- устные рассказы. Но без своей оценки событий Булгаков никогда не рассказывал; правда, чаше эта оценка воз-!№кала не в отдельных фразах, а сквозила в самом изложении фактов. И это-то было самое интересное!..
Гиперболы, к которым, как всякий юморист, Булгаков прибегал, описывая что-нибудь, были такими мягкими, прятались в таких добрых и наивных интонациях, что сперва слушатель и не воспринимал эти преувеличения. Но вдруг рассказчик кладет, так сказать, последние мазки в своем варианте событий и все смеются - неожиданно для себя. Оказывается, мы внимали не обыденной истории, а отлично построенной юмореске, к которой автор незаметно подвел нас, - к нелепым и смешным сторонам и самого происшествия и его действующих лиц.
Думаю, совсем не случайно Булгаков - автор лучшей инсценировки "Мертвых душ". Перу Михаила Афанасьевича принадлежит фельетон, опубликованный в сборнике "Дьяволиада".
Почему я заговорил об этом здесь?
По-моему, Булгаков и в жизни иронически пародировал гоголевскую манеру отображать мир. Словесная пышность Гоголя, старомодность для нас его речений и словооборотов помогали Булгакову иногда прятать свое подлинное отношение к явлениям, а иногда делать смешными те или иные негативные факты и черты наших дней. К тому же Булгакову и в беседе было свойственно высокое ощущение ритма. И в такой стороне речи Гоголь очень выручал Михаила Афанасьевича: пародируя гоголевский роскошный ритм (на мой взгляд, несвойственный русскому языку, но типичный для Украины), он мог выражать ритмически свое сатирическое отношение в великолепных "цветах красноречия", за которыми пряталась и из которых выглядывала его собственная ирония.
Все сочинения Булгакова буквально пропитаны иронией. Почитайте-ка сами! (Я говорю о прозе; но и в драматургии не только автор часто ироничен: многие персонажи вооружены этим самым острым и тонким оружием юмориста.)
В памяти моей достаточно рельефно и сегодня еще возникает картина появления Михаила Афанасьевича в нашей крошечной квартире первого этажа в Нащокинском переулке. Вот он входит вместе с Сережей. Происходит, несколько церемонно, обряд взаимных приветствий. Затем мальчики изъявляют желание отправиться поиграть во двор. Михаил Афанасьевич дружески и вместе с тем строго предупреждает пасынка против возможных эксцессов во время этой прогулки." Говорит он тихим голосом, но услышать можно. И тут бросается в глаза его удивительная манера говорить Даже с ребенком: уважительно и мягко, заставляя Сережу логически мыслить вместе с собою. Примерно так:
- Ну, сам посуди, друг мой, в каком виде предстанем мы перед твоей мамой, если ты поведешь себя недостойным образом, - например, испачкаешь или порвешь платье, примешь участие в драке и так далее… Очень тебя прошу: подумай и о моей ответственности за твое поведение…
Если бы не бесконечная доброта Михаила Афанасьевича и его лучистый юмор, такие нотации производили бы впечатление нудных. Но Булгаков изредка косит и на меня большим серым глазом - оцениваю ли я смысл его рацей? - и к мальчику наклоняется так доверительно, с такой деликатностью и любовью, что трудно сдерживать смех… А смеяться нельзя: ведь это педагогическая акция!..
Сережа внятно заявляет, что он вполне понимает свою ответственность перед дядей Мишей и мамой. Мальчики удаляются. А мы с Михаилом Афанасьевичем размещаемся в моем микрокабинете. И тут начинается разговор обо всем, что составляло "злобу дня" в литературе, искусстве, политике. Беседа течет плавно, но быстро. Обсуждаем новости, главным образом литературного порядка. Я больше знаю, чем мой гость, ибо бываю в Союзе писателей, в Доме Герцена. Булгаков с интересом выслушивает мою информацию. Он несколько преувеличивает свою реакцию - все в той же манере иронически пышной вежливости. То и дело он восклицает:
- Что вы говорите?! Кто бы мог подумать?! Вообразите только!
Но не только интонации, а и взгляд гостя показывает, что он полагает многое из того, о чем я повествую, смешным, мелким, нелепым, осуждает конъюнктурные сочинения и спектакли. Иными словами, он буквально убивает различные попытки торопливо снискать популярность, угодить невзыскательному вкусу…
Беседа принимает характер более активный. У Михаила Афанасьевича непременный запас забавных фактов, словечек, наблюдений… И меня обычно поражали не только самые сообщения, а их отбор, сделанный Михаилом Афанасьевичем оригинально и неожиданно. Помню, например, один рассказ Булгакова - устный.
Когда его пьеса "Дни Турбиных" с огромным успехом шла в Художественном театре, целый легион попрошаек "стрелков" - так назывался этот род аферистов - одолевал Михаила Афанасьевича, считая, что он стал богачом и что ему ничего не стоит выбросить даже сотни рублей на подачки. "Стрелки" и писали Булгакову, и навещали его на квартире, и ловили на улице. А один такой тип позвонил по телефону в пять утра. Именно время поразило нашего друга. Днем-то звонили часто…
"А тут, - рассказывал Михаил Афанасьевич, - во время самого сладкого утреннего сна затрещал звонок. Я вскочил с постели, босиком добежал до аппарата, взял трубку. Хриплый мужской голос заговорил:
- Товарищ Булгаков, мы с вами незнакомы, но, надеюсь, это не помешает вам оказать услугу… Вообразите: только что, выходя из пивной, я разбил свои очки в золотой оправе! Я буквально ослеп! При моей близорукости… Думаю, для вас не составит большого урона дать мне сто рублей на новые окуляры?..
Я в ярости бросил трубку на рычаг, - продолжал Булгаков. - Вернулся в постель, но не успел еще заснуть, как новый звонок. Вторично встаю, беру трубку. Тот же голос вопрошает:
- Ну, если не с золотой оправой, то на простые-то очки можете?.."
Помню еще шутливое рассуждение Булгакова. Он размышлял на тему об отчислениях с кассового сбора, которые полагаются автору представляемой пьесы. Заметим, сам Булгаков существовал именно на эти авторские проценты. А говорил он вог так:
- Да… драматурги как-то очень исхитрились: экое дело- получают отчисления от каждого спектакля своих пьес!.. Больше никому ничего подобного не платят. Возьмите вы, например, архитектора Рерберга. По его проекту воздвигнуто здание Центрального телеграфа на Тверской… Даже мраморная доска удостоверяет, что построил сей дом Иван Иванович Рерберг… Однако же Иван Иванович не получает отчислений с платы за телеграммы, которые подаются в его доме!..
Удивительно обаятелен бывал Михаил Афанасьевич, если собирались компания друзей - у него или в другом доме. Его необыкновенно предупредительная вежливость сочеталась с необыкновенной же скромностью… Он словно утрачивал третье измерение и некоторое время пребывал где-то на самом заднем плане. Весь шум, сопровождавший сбор гостей, он пережидал как бы в тени. Никогда не перебивал рассказчика, не стремился стать "душой общества". Но непременно возникал такой момент, когда Михаила Афанасьевича просили что-нибудь рассказать. Он не сразу соглашался… Это не было похоже на то, как "кобенится" домашнее дарование, перед тем как обнаружить свои возможности перед захмелевшими гостями. Булгаков был поистине застенчив. Но, преодолев застенчивость, он прочно овладевал вниманием общества. Я знал много людей, которые шли куда-нибудь специально послушать Михаила Афанасьевича. Особенно часто он читал свои новые произведения, которые увидели свет уже после его кончины.
Существует посвященное М. А. Булгакову стихотворение Ахматовой. Оно написано сразу же после смерти Михаила Афанасьевича. Сама Анна Андреевна вписала его в экземпляр своей книги "Бег времени", подаренный ею вдове Булгакова - Елене Сергеевне.
Анна Андреевна и Булгаков познакомились в 1933 году в Ленинграде на обеде у художника Н. Э. Радлова, и между ними скоро возникла дружба. Ахматова читала все произведения Михаила Афанасьевича. А вот Фаина Григорьевна Раневская, близкий друг Ахматовой, в одном из своих писем Маргарите Алигер пишет: "В Ташкенте я часто у нее (у Анны Андреевны. - В. А.) ночевала - лежала на полу (комната была так мала, что для второго ложа не было места. - В. А.) и слушала "Мастера и Маргариту" Булгакова. Анна Андреевна читала мне вслух, повторяя: "Фаина, ведь это гениально, он гений!" Конечно, Анна Андреевна любила Булгакова не только как писателя, но и как верного друга, на которого она всегда могла рассчитывать…
Булгаков не скрывал того, что не любит стихов, и Анна Андреевна, знавшая об этом, никогда не читала своих стихов при нем. Но Михаил Афанасьевич необычайно высоко ценил в Анне Андреевне ее неоспоримый талант, ее блестящую эрудицию, ее высокое человеческое достоинство.
И Ахматова на всю жизнь сохранила свое восхищение Булгаковым - писателем и человеком.
Этот очерк я хочу закончить прекрасным стихотворением Анны Ахматовой, написанным ею после смерти Михаила Афанасьевича.
ПАМЯТИ М.БУЛГАКОВА
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто поверить смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Все потерявшей, всех забывшей,-
Придется поминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь смертельной боли.
1940, Ленинград МартСентябрь 1972
АННА АХМАТОВА
Отлично понимаю, что воспоминаний об Анне Андреевне Ахматовой будет много, ибо она прожила долгую жизнь и имела многочисленных друзей, поклонников ее удивительного дарования. Кому же не захочется записать то, что связано с этой выдающейся женщиной?.. И тем не менее полагаю в какой-то мере моим долгом сохранить подробности нашего знакомства, приятельства, дружбы, которые продолжались более тридцати лет.
Анна Андреевна прожила в нашем, с моею женою Н. А. Ольшевской, доме с 1934-го по 1966 год, наверное не меньше, чем у себя в Ленинграде. Говорю это с гордостью, ибо мы знали с самого начала, какому человеку оказываем гостеприимство, и были счастливы, что эта наша скромная, но беззаветная - прошу простить меня, если это покажется кому-нибудь нескромным, - дружба принимаема была тоже ото всей души.
Анна Андреевна часто читала те из моих сочинений, которые я осмеливался ей вручить для сего. И можете поверить: далеко не все, что выходило из-под моего пера, я считал достойным ее глаза. Но вот воспоминания мои, относящиеся к некоторым скончавшимся друзьям, я ей показывал. Началось это с моих записок об Ильфе и Петрове. Анна Андреевна крайне благожелательно отнеслась к этим листам. Затем были и другие менее значительные мои работы того же плана. И однажды Анна Андреевна сказала мне:
- Напишите обо мне воспоминания. Мне нравится, как вы это делаете.
Заметьте: это было сказано в начале пятидесятых годов - не меньше чем за десять лет до кончины поэтессы. А вообще должен отметить, что Ахматова всегда придавала значение тому, каков будет ее облик в истории литературы и мемуарах. Она ничего не фальсифицировала, ничего не "подчищала" (как это делают многие наши современники и современницы), но не желала оставлять ни "белых пятен" отсутствия сведений, ни "темных пятен" клеветы.
Итак, откуда возникла наша дружба, которая до конца дней Анны Андреевны поражала многих: уж больно несхожи наши литературные пути, наши характеры и т. д. и т. п.
В 33-м году я получил маленькую квартиру в новопо- строенном доме писателей в Нащокинском переулке близ Кропоткинской площади (прежнее название - Пречистенские ворота). И в одном подъезде со мною поселился старый друг и соратник Анны Андреевны еще по "Цеху поэтов" Осип Эмильевич Мандельштам. Между нами возникли добрососедские отношения.
Помнится, Анна Андреевна даже навестила нас вместе с Мандельштамом. Но никакой дружбы из этого, разумеется, не возникло, да и не могло возникнуть.
Наше семейство было для нее "никаким". Поэтому и вела себя Анна Андреевна при первых встречах обычно - то есть с горделивой вежливостью. Да мы и сами ее побаивались, как очень многие люди до самой ее смерти… Сын
Анны Андреевны, Лев Николаевич Гумилев, - в те годы студент-историк - говаривал, если хотел добиться ее расположения к кому-нибудь:
- Мама, не королевься, пожалуйста!