Беседа о разных случаях плагиата и писания "негров" за автора, обозначенного на обложке книги. Анна Андреевна говорит:
- Теперь никто сам не пишет. Только одна я написала "Белую стаю" сама…
По поводу моей заметки о дагерротипе Достоевского, где отчетливо видны неистовые глаза автора "Бесов", Анна Андреевна сказала:
- А у Блока тоже были светлые глаза и такой взгляд, что казалось, будто вы ему мешали смотреть куда-то дальше вас, за вами… Хотя я, например, была у него, по его настойчивому приглашению, желанной гостьей.
- Жаль, что Гёте не знал о существовании атомной бомбы: он бы ее вставил в "Фауста". Там есть место для этого…
Рассказ Н. А. Ольшевской:
"К нам пришел Борис Леонидович. Анна Андреевна ему впервые прочитала свое стихотворение, посвященное ему. Он стал хвалить стихи. И потом они оба стали разговаривать о чем-то. О чем, я не могла понять даже отдаленно. Как будто не по-русски говорили. Потом Пастернак ушел. И я спросила:
- Анна Андреевна, о чем вы говорили?
Она засмеялась и сказала:
- Как? Разве вы не поняли? Он просил, чтобы я из моего стихотворения о нем выбросила строчку о лягушке…"
(Во второй редакции этой вещи лягушки нет. Просьба была уважена.)
О Брюсове:
- Он знал секреты, но он не знал тайны.
В пятидесятых годах Анна Андреевна говорила мне:
- Только в очень ранней молодости можно, входя в русскую литературу, взять себе татарское имя.
И еще: во время войны, в эвакуации в Ташкенте, Анне Андреевне приходилось выслушивать сожаления, что она - Ахматова, а не Ахметова. Ибо с буквою "а" это имя принадлежит казанским татарам, а с буквой "е" принадлежало бы узбекам.
И все-таки ее чествовали в Ташкенте как внучку Бабура. (Бабур - один из прямых потомков Чингиз-хана.)
А в Казани говорили:
- Татарская женщина выглядит не как Сейфуллина. Татарская женщина - это Ахматова…
Она почти физически сострадала несчастным людям.
Помню, однажды ко мне пришел человек с изуродованным лицом: последствие того, что в детстве его ударила копытом лошадь. Ом сидел в углу, а Анна Андреевна со своего постоянного места на нашем стареньком диване изредка бросала на гостя виноватые взгляды, словно это она была виновата, что черты его лица так искажены…
Анна Андреевна отличалась удивительной чуткостью. Можно было бы говорить об ее телепатических способностях. Например, внучка Н. Н. Пунина - Аня, которой тогда было лет 12, однажды спросила поэтессу:
- Почему ты идешь открывать дверь раньше, чем позвонят?
Анна Андреевна рассказывала, как однажды шла по Ленинграду и, приближаясь к углу Невского, подумала: "Сейчас встречу Маяковского". Он действительно вышел ей навстречу и сказал:
- А я иду и думаю: сейчас встречу Ахматову.
Сын Ахматовой - Л. Н. Гумилев, видный историк-востоковед, - как-то рассказал матери о необычных высказываниях и поступках одного из потомков Чингиз-хана (надеюсь, что не путаю). Анна Андреевна заметила:
- Это говорит мне, что хан был христианином.
И впоследствии Лев Николаевич нашел подтверждение такому предположению. Но сделать такой вывод, основываясь на скудных сведениях о жизни давным-давно умершего кочевника, на мой взгляд, означает необыкновенное проникновение в суть.
И еще раз я хочу отметить беспримерную щедрость и доброту Анны Андреевны. Она многие годы бедствовала. Знавала и голод… Но если у нее появлялись деньги, она раздавала их всем, кто только ни попросит.
А как ей нравилось делать подарки!
Как любила Анна Андреевна веселое застолье!..
Чем старше становилась, тем больше любила окружать себя молодежью. В нашем доме часто собирались друзья моих сыновей. И Анна Андреевна, радостная, оживленная, сидела на своем обычном месте на диване в нашей маленькой столовой, слушала громкие шутки собеседников, из которых старшему едва исполнилось 25, шутила сама…
Более того: часто именно по инициативе Анны Андреевны затевались такие пирушки. Она часто просила моих сыновей организовать "бал", по ее выражению, - собрать сверстников, распорядиться насчет трапезы…
1966–1974
ЮРИЙ ОЛЕША
Когда я произношу или слышу слово "поэт", прежде всего в моем сознании возникает Юрий Олеша.
Я неоднократно встречался и разговаривал с В. В. Маяковским; много раз видел Сергея Есенина; учился в средней школе вместе с Луговским. Ко мне домой приходил не раз Борис Пастернак. Я дружил с М. А. Светловым. Но эти два слога - "поэт" - ассоциируются для меня именно с обликом Юрия Карловича…
Почему так происходит? Есенин в жизни был подчеркнуто прозаичен. Больше всего он напоминал лихого деревенского парня, который настолько обаятелен, что убежден твердо и раз навсегда: как бы он ни созорничал, ему все простится.
Маяковский последовательно исключал из своего поведения элементы, хотя бы отдаленно напоминающие "пиита".
Володя Луговской был таким добрым, что в общении с людьми старался быть подобным своему собеседнику.
Михаил Аркадьевич Светлов воздвиг вокруг себя высокий забор из иронии. Он стеснялся где-нибудь, кроме как в стихах, обнаружить малейший элемент лирики.
Юрий Карлович только дебютировал в стихах и очень скоро перешел на прозу. Это говорит о скромности и самовзыскательности большого дарования. В истории литературы подобные случаи бывают, но не часто: трудно ведь признать за собою недостаточность поэтической индивидуальности.
Так оценил свой талант сам Олеша. А я-то, как и десятки, сотни тысяч его читателей и почитателей, думаю иначе. Для нас Олеша все равно истинный поэт, хотя он сочинял прозу. В свое время такой путь проделал И. С. Тургенев. Он тоже начинал как стихотворец…
Не рифмы же как таковые формируют поэта!.. Утверждаю, что до конца своих дней Олеша воспринимал мир, реагировал на все, что его окружало, высказывался и совершал поступки именно как поэт. Это было для него ограничением. Он никогда не думал: дай-ка я скажу то-то или поступлю так-то, ибо так должен говорить и действовать поэт. Он просто не мог жить и вести себя иначе!
Олеша и в 60 лет был поэтичен в такой мере, что любой юноша, наполненный самыми возвышенными представлениями, намерениями, помыслами, не станет рядом с ним - со стариком, прошедшим не слишком удачливый жизненный путь.
Вот я написал эти слова: не слишком удачливый. Увы, это было так. Юрий Карлович не стал преуспевающим "классиком", несмотря на огромный свой талант. Но в том- то и заключается неповторимое своеобразие истинного поэтического дарования: ничто не могло стереть с его личности высокого лиризма.
Ах, насколько легче вещать стихами и прозаическими афоризмами, когда за гобою ходят почтительные секретари и стенографы, записывая всякое твое слово, всякую мысль, всякий несформировавшийся еще замысел! Много труднее оставаться поэтом, ныряя в "глубину" неустроенного - пусть даже по собственной вине - быта!
Олеша оставался поэтом, сдавая в мастерскую ремонта сношенную пару обуви или покупая полкило фарша на обед. Он поражал всех глубиною и остротою своего видения мира, своего мышления и в те минуты, когда, нетрезвый, шутил за ресторанным столиком. Когда лежал на больничной кровати. Когда переносил тяготы войны и эвакуации. Как это достигалось? Вернее: отчего это происходило?
Можно изменить почерк для записки в несколько строк. Но нельзя скрыть органически присущую тебе систему начертания букв, если пишешь большой труд. Так и тут: чтобы всю жизнь производить впечатление, что ты поэт, надо быть поэтом. Вот почему Олеша никогда не издавал фальшивых звуков мнимой поэтичности, почему он оставался "на уровне" при самых прозаических отправлениях быта.
Юрий Карлович сделался легендарной фигурой еще при Жизни. Самая внешность его - неповторимая и воистину поэтическая - привлекала внимание. Невысокий худощавый человек с короткой шеей и головой, откинутой назад, с глазами, о которых надо говорить подробно.
Когда-то все, кому приходилось встречаться со Львом Толстым, отмечали его светлые пронзительные, казавшиеся Даже злыми глаза. Мне рассказывал наш замечательный скульптор-анималист И. С. Ефимов: Анна Голубкина вернулась из Ясной Поляны, куда она ездила лепить Толстого. Ефимов спросил свою приятельницу и коллегу: каким она нашла великого писателя? Голубкина ответила неожиданно и кратко:
- Волк он - вот кто! У него глаза волчьи!
(Точно такое же определение, сделанное графиней Олсуфьевой, приводит И. А. Бунин.)
Наверное, людям, привыкшим к общим местам и запомнившим раз и навсегда, что Толстой - "благостный старец", покажется непонятным это утверждение талантливой художницы. А между тем гений Толстого и должен был выражаться в беспощадно остром, всепроникающем взоре.
Олешу нельзя было назвать волком. Но глаза у него были лесные. Знаете - такие светлые-светлые, даже зрачки кажутся светлее белков. И что-то в них мерцает вольное, независимое, как у лесного зверя, который никогда не станет ручным. Постоянно проходит в глазах непонятная, особая, сказал бы я, смена мыслей и чувств, иронии и пафоса. И это все - для себя. "Выход" эмоций и мыслей для нас, для собеседников и зрителей (а Олешу всегда рассматривали люди как некое чудо и глазели на него - на этого неповторимого человека), "выход" - гораздо меньше того, что ощущает, думает, переживает поэт… Да оно и естественно: разве мог Олеша делиться со всеми тем, что возникало в нем? Сколько народу вообще способно понимать и чувствовать, как он?.. И как-то он был удивительно щедр в общении с людьми. Я не знаю литератора или художника, артиста или ученого, столь искреннего, словоохотливого, демократического, как Юрий Карлович. В нем это сочеталось с поразительным тактом. Если Олеша не хотел быть сию минуту злым и беспощадным по какой-либо причине (а причин на это хватало хотя бы потому, что толстошкурых личностей, оскорбляющих поэта одним своим присутствием, людишек, которые даже не замечают собственной грубости, - таких всюду мы найдем в избытке), то его деликатность и доброжелательность не имели себе равных.
Повторяю, злыми глаза Олеши никогда не были. То были глаза лесного вольного зверя. Неприрученного. Непокорного и не принявшего мелкие нормы повседневности "к руководству".
Кукрыниксы в шарже на Юрия Карловича в начале тридцатых годов очень хорошо передали взгляд поэта. Они просто так и нарисовали на своем листе: радужная оболочка- белая (то есть не затемненная ничем бумага), а белки- серые, окрашены чуть-чуть углем. И вольную грацию фигуры, его легкий, полетный жест передали художники в этом рисунке.
Вообще он был похож только на самого себя во всех проявлениях своих и во всех чертах. И чувствовался в нем дух талантливого польского народа. Откровенная и зажигательная романтичность окрашивала и творчество и жизнь поэта.
У Юрия Карловича эти качества безмерно обогащены всем строем русской литературы, которую он, разумеется, знал и понимал поразительно: глубоко, широко и своеобразно. Не случайно, например, Театр Вахтангова именно Олеше заказал инсценировку "Идиота" Достоевского. В этой пьесе недостаточно было честно переписать в виде реплик персонажей диалоги оригинала или мысли автора. Требовалось проникновение в дух и строй великого произведения. И притом наряду с тонкой точностью (извините за неуклюжее сопоставление двух этих слов) желательна была еще и законченная изящность мысли и слога, которая не противоречила бы замыслам гения, а, наоборот, выражала бы их эффектнее, чем то возможно в прозе. Сцена есть сцена. И даже от Достоевского и Толстого она требует специфической стройности в новом построении сюжета. А если речь идет о романе, которому сам автор не придал драматургическую форму, литературное дарование инсценировщика обретает огромное значение. И правильно поступили вахтанговцы, привлекая к сценической интерпретации сложного и знаменитого создания великого писателя именно Олешу. Он полностью оправдал надежды театра.
Оценка литературных трудов Олеши не входит в задачу моих заметок о нем. Но этот писатель больше, чем многие из его собратьев по перу, был органически единым индивидуумом и в своем творчестве, и в быту. Потому-то мне пришлось заговорить о сочинениях Олеши.
Да, Олеша писал поэтично. Но ему было чуждо "нагнетание" красок во что бы то ни стало. Помнится, я спросил у Юрия Карловича: как он оценивает прекраснописанки одного видного литератора, имеющего шумный успех благодаря тому, что все подробности его сочинений безупречно красивы? Олеша ответил, сморщившись, будто отведал чего-то невкусного:
- Слушайте, нельзя писать так красиво!..
Он не только говорил так: он и писал, привлекая в свои книги детали и характеры, поступки и чувства реальные, пусть и не совсем изящные. Произведения Олеши не ограничены жестким списком уже утвержденных кем-то красивостей. Поэтичность - то есть красоту - создает сам автор. И только так делается подлинная литература! А сладкописцев Олеша презирал.
Но он легко находил элементы поэзии в повседневности. Наверное, для многих будет новостью, что прелестное имя девочки-циркачки из "Трех толстяков" - Суок - есть фамилия жены Юрия Карловича. Да, Ольга Густавовна Суок была верной спутницей жизни для нашего друга. А ее сестра, Лидия Густавовна, в ранней молодости соединила свою судьбу с Эдуардом Багрицким. И третья сестра- Серафима Густавовна - состоит в браке с Виктором Борисовичем Шкловским.
Нужно чуткое ухо поэта, чтобы в двух необычайных слогах фамилии близкого человека уловить романтическое имя почти что феи: полуребенка-полудевочки из сказки.
Редко у кого бывало и бывает, чтобы все то время, когда писатель бодрствует, он не отделял себя от творчества, от литературы, от попыток осознать и осмыслить буквально все впечатления бытия - зачем? - на потребу будущих произведений или, по крайней мере, для литературной игры. Я подчеркиваю: литературной. Почти все иронические или пародийные, нарочито нелепые и смешные, а подчас и печальные думы, афоризмы, эпиграммы, просто шутки Олеши имели отношение к его творчеству, к полемике Олеши с чуждыми ему вкусами других писателей, к публицистической оценке явлений действительности. И вот из этого неиссякающего потока столь многое делалось интересным, забавным, нужным и даже поразительным для друзей, знакомых, для читателей и коллекционеров-библиографов, что можно было смело сказать: печатным произведениям Олеши все время добавлялось его устное творчество.
Шутки и парадоксы нехитрого свойства охотно печатают и исполняют с эстрады. Олеша никогда не опускался до таких промыслов. Значительная часть его устного творчества вообще не может быть напечатана по разным причинам. Но от этого остроумие Юрия Карловича не делается ненужным. Его и по сей день цитируют люди, которые слышали самого поэта, и даже те, до кого дошли в стоустой молве жемчужины, рожденные Юрием Карловичем для себя или, в крайнем случае, для тесного круга друзей-писателей…
Мало кому известно, что Олеша был мастером поэтической игры, совершаемой при публике. Речь идет о так называемом "буриме". Французский этот термин, означающий по-русски "рифмы", присвоен сеансу публичного сочинения стихов на рифмы, тут же заданные аудиторией. Нет надобности пояснять, что это нелегко. И на эстраде всегда крайне редки исполнители "буриме". Олеша виртуозно владел блиц-стихосложением. Его выступления помнят современники, ибо в Одессе и в Харькове, в Москве и при тех выездах "на место", которые Олеша осуществлял в двадцатых годах в качестве фельетониста газеты "Труд", наш покойный друг давал сеансы "буриме".
У Олеши был великолепный аппарат писателя: говорю так по аналогии с "аппаратом музыканта". Известно, что сила звука, его глубина, темперамент и эмоциональная окраска, скорость игры и ее выразительность, то есть все то, что делает музыканта великим или посредственным, одаренным или слабым, называется "аппаратом музыканта". Так вот и у писателей существуют свои признаки литературной техники. И не просто техники в отрыве от содержания того, что данный автор пишет или в силах писать. Нет, аппарат писателя включает в себя такие свойства, как умение видеть детали действительности; изощренность (или однообразие) ритмов - в прозе они не менее важны, чем в стихах; выразительность и тонкость мыслей и описаний; богатство собственного словаря и способность слышать и воспроизводить прямую речь живых людей… Думается, что писательский аппарат Олеши был удивительно мощным. Все его произведения свидетельствуют об этом. Когда читаешь Олешу, неизменно поражаешься его творческой щедрости. У этого автора вялых, проходных, пустых мест в тексте нет. Видение мира неповторимо яркое, острое. Метафоры и эпитеты Олеши, его стиль и своеобразие таланта явлены читателю в первой же книге - в "Зависти" и не убывали до смерти Юрия Карловича. Вспомним посмертное издание "Ни дня без строчки": эти записи могут служить учебником поэтической речи!..
В очерке, напечатанном в газете, описывая театральную репетицию, Олеша замечает, что танцовщица, одетая для выступления в тюлевые пачки и белое трико, обутая в мягкие балетные туфельки, уходила со сцены, ступая не на носки (как в танце), а на всю подошву. И он дает сравнение этой подробности: балерина стала похожей на лебедя, который уже не плывет по воде со свойственным только ему изяществом, а передвигается по суше, неуклюже переваливаясь, как обыкновенный гусь. Прочитав эти строки, я пришел в восторг от свежести и точности уподобления.
Однажды я сказал Юрию Карловичу, что атмосфера "Трех толстяков" подобна сказкам Андерсена. Он улыбнулся и произнес добродушно:
- Ну, конечно! Я и хотел этого!
Добавлю от себя: хотеть может всякий, но вот достигнуть такой степени волшебной романтики, которой обладал великий датчанин, под силу было только Олеше!
Чтобы определить своеобразие мышления Юрия Карловича, приведу еще один эпизод. Сам Олеша рассказал мне:
- Я спросил в двадцатых годах Маяковского: "Владимир Владимирович, а кто вам сшил желтую кофту?" Маяковский засмеялся и сказал: "Мама сшила"…
Обращаю внимание читателя на то, что никому, кроме Олеши, не приходило в голову заинтересоваться происхождением знаменитой кофты. И ответ Маяковского: его добрый смех при воспоминании о молодости, о бурном периоде раннего футуризма, и о собственной матери, которая помогала своим домашним шитьем свергать литературные авторитеты и правила хорошего тона… Прелестный эпизод!