- А чего ими гордиться? Нечего гордиться… Сами дралу дали, а батьку-старика с внучкой бросили - как, мол, хотите, так и устраивайтесь! Им-то небось хорошо, плевать на все, живут себе и в ус не дуют. А каково мне? Им, видать, и в ум не взбредет, что родной их батька…
- Да, вот именно, - решительно перебил я деда, - что родной их батька в это время господам хорошим в парной баньке березовым веничком задницы полирует.
Кольчугин дернулся, точно в него выстрелили. Он хотел что-то сказать, но я продолжал:
- Вот сегодня, после баньки, я с большой охотой проведаю твои хоромы, и мы разопьем по чарочке. Не раздумал?
Старик, предчувствуя что-то недоброе, молчал, опустив руки.
- Что же ты молчишь? Перерешил?
- Почему?. Нет… - неохотно ответил Кольчугин.
- Вот и прекрасно! - одобрил я. - Гауптману я доложил. Он не против. Он сказал: "Сходите, сходите. Это неплохо… За этим тихоней стариком надо приглядеть, а то он что-то все высматривает, вынюхивает, обо всем выспрашивает. Больно подозрительно. Подпоите его и расспросите… Кстати, узнайте, в каких отношениях он состоит с тем человеком, который рекомендовал его нам и работает в управе. По нашим данным, этот человек является активным участником подполья". Вот так мне сказал гауптман Гюберт. Понял?
Фома Филимонович выпрямился и стал как будто выше ростом, шире в плечах. Ярость вспыхнула в его светлых глазах, они сузились и показались мне черными, как угли. Ветвистая жила на лбу налилась кровью. Желваки заходили на скулах под кожей. Некоторое время он не мог произнести ни слова и наконец, подавшись немного вперед не сказал, а прохрипел:
- Кого ты здесь изображаешь, живоглот? Кто ты таков есть?
Я не узнал мирного, добродушного, с хитринкой в глазах старика. На меня смотрели глаза, полные ярости и злобы, не предвещавшие ничего доброго. Губы Кольчугина дрожали, лицо стало багровым. Все в нем горело, кипело, бурлило. Зажав в горсть левой руки кожу под сердцем, он медленно надвигался на меня.
- А ну, стой! - прикрикнул я, схватив в руки шайку, наполненную водой. - Стой, а то так и огрею!
На всякий случай я привстал и уперся головой в низкий потолок.
- Кто ты есть, шкура? Говори! - повторил старик. Он весь трясся, точно в лихорадке.
- Ого! - сказал я спокойно. - Гауптман, оказывается, прав. "Знаем мы этих тихих, - говорил он. - Все они притворы".
Но я увлекся и чуть не переиграл. Кольчугин был, видимо, скор на руку. Тяжело сопя и не спуская с меня воспаленных глаз, он подался влево, нагнулся, и в руке у него оказался внушительный колун с длинным топорищем.
- Вмиг порешу и себя сгублю! Я смерти не боюсь. Но прежде тебя в печи сожгу вместе с потрохами. Раскрывайся, стерва!. - Он поднял колун и ступил на первую ступеньку.
- Хватит! - строго прикрикнул я. Пора было играть отбой. - Довольно! Раскроюсь… "Как лес ни густ, а сквозь деревья все же видно"… А то и в самом деле подеремся в бане, как дурни, да еще голые.
Старик вздрогнул всем телом, опустил руки, колун со стуком упал на деревянный пол. Голова Кольчугина опустилась на грудь.
- Я такой же, как и ты и твои сыновья, советский человек, а не предатель… - сказал я, спускаясь вниз.
Кольчугин молчал, смятенный и подавленный. Потом он тяжело опустился на ступеньку и уставился широко раскрытыми глазами в одну точку. Он заплакал. Беззвучно заплакал, дергая плечами и глотая соленые слезы.
Я скатился вниз, бросился на пол, опустился на колени перед стариком и взял его руки в свои. Боль сжала сердце. Я проклял себя в ту минуту за свою нелепую выходку. Ведь можно же было объясниться иначе, без всяких фокусов! Черт меня дернул…
- Прости, Фома Филимонович! Прости, дорогой! Обидел я тебя…
Он высвободил руки и положил их на мои плечи.
- Чего же ты молчал? - тихо проговорил он своим прежним голосом. - Ведь могла беда стрястись, непоправимая беда! Укокошить мы могли тебя. Все готово было…
- Знаю, все знаю.
- Откуда? - удивился Кольчугин.
- От верного человека.
- А пароль как узнал?
- От него же.
- Кто же он?
- Мой помощник… Это длинная история, потом расскажу. Он в лесу, связан с командиром партизанского отряда и с курьером вашим, лесником. Теперь сообща будем действовать…
Фома Филимонович встал, посмотрел на меня в упор, не мигая, и губы его раскрылись в улыбке. Он улыбался, а под ресницами еще серебрились слезы. Я обнял его и расцеловал.
Взволнованный, он расправил плечи, прошел в предбанник, откинул цепочку и защелку. Я сообразил, в чем дело: он хочет, чтобы дверь была не заперта.
Вернувшись, он схватил веник, угрожающе потряс им и приказал:
- А теперь полезай наверх! Лезь и ложись! Уж я покажу тебе сейчас, как у нас чешут спины. Ох, и знатно я тебя отделаю!.
Я покорно выполнил приказание - забрался на самую верхотуру и лег. Я готов был на любую пытку. Я чувствовал, что Фома Филимонович устроит мне настоящую баньку!
А он между тем плескал воду на раскаленные камни и подбавлял парку.
20. ОПЯТЬ ПАРАШЮТИСТ
Чем успешнее шли мои дела, тем осторожнее я действовал.
Наибольший успех - установление связи с Семеном Криворученко и приобретение такого союзника, как Фома Филимонович. Объяснение в бане окончательно и прочно определило наши отношения.
Теперь я был не один. Это и облегчало, и осложняло мою роль. Ведь известно, что самым уязвимым местом разведки является связь. История давала много примеров тому, как иногда блестящие, талантливые разведчики, отличавшиеся безумной смелостью, отвагой, умом и профессиональным умением, бесстрашно проникавшие на неприятельскую территорию или в чужую страну и успешно бросавшие там якорь, гибли именно "на связи".
Они проваливались в большинстве случаев при встречах со своими помощниками, со старшими, с содержателями явочных квартир, со связными, курьерами.
Памятуя об этом, я объяснил Фоме Филимоновичу, что обо мне и моей задаче не должен знать никто из его товарищей по подполью. Я строго-настрого предупредил его не расшифровывать и Криворученко. И то и другое не вызывалось никакой надобностью.
Очередную встречу с Криворученко я отложил. Она нужна была позарез, но я все-таки отложил ее. Я знал, что она не уложится, как в прошлый раз, в несколько минут, что я должен буду выслушать Семена, должен буду написать несколько донесений для передачи на Большую землю, уговориться о способах дальнейшей связи. На все это потребуется время и, главное, совершенно безопасное место.
Меня выручил Фома Филимонович. Он предложил к моим услугам для встречи с Криворученко свои, как он выразился, - "купецкие хоромы". Он заверил меня, что числится у оккупантов не на плохом счету, а потому я могу не тревожиться. Оставалось решить вопрос со временем.
Я не хотел идти в город с Похитуном. На этот раз он явился бы для меня помехой. Я мог бы пойти один, как уже ходил не раз, но решил полностью обезопасить себя и изобрести удобный предлог. Мало ли что может случиться? А вдруг я понадоблюсь Гюберту? Вдруг меня начнут искать? Я хотел быть твердо уверен, что ничего подобного не произойдет.
Наконец предлог был найден. Помог случай.
Я отправился в город, чтобы предупредить Семена и оставить понятный одному ему знак. Ведь он ожидал встречи через три дня, а минуло уже несколько раз по три. Меня сопровождал Фома Филимонович. Вернее, он не сопровождал, а наблюдал за тем, чтобы никто не вздумал следить за мною. Я шагал по улицам, а он за мною следом, выдерживая определенную дистанцию. Я раздумывал над тем, как лучше организовать встречу с Семеном, и вдруг услыхал странно знакомый голос. Что-то зашевелилось в моей памяти. Голос раздавался сзади, и тот, кому он принадлежал, шел не один, а с кем-то в компании. Я убавил шаг, силясь припомнить, где я мог слышать этот голос. До моего слуха долетали смешки, обрывки фраз. Но память отказывала.
Будто невзначай я уронил сигареты из пачки, чтобы, подбирая их, взглянуть на обладателя знакомого голоса. Но мой маневр предупредили:
- Эй, любезный! Из вас что-то сыплется…
Я быстро обернулся, сделал шаг назад и почувствовал, будто горячий туман заволакивает мне глаза. Я увидел… Проскурова! Парашютиста Проскурова, схваченного и расстрелянного Гюбертом, неизвестного лейтенанта Советской Армии, из-за которого так долго и мучительно страдала моя душа. Разум отказывался признать это, но факт был налицо. Передо мной был Проскуров: те же рыжие волосы, спадающие завитками на лоб из-под шапки-кубанки, тот же сухой блеск в глазах. Значит, он жив! Значит…
И только сейчас я сообразил, как ловко меня одурачил Гюберт. Хотя, что значит одурачил? Правильнее сказать - пытался одурачить.
Но нужно отдать справедливость - инсценировку он провел превосходно: крик в лесу, стрельба, картина допроса, страшная ночь в моей комнате… Да и Проскуров сыграл свою роль блестяще. Так блестяще, что не вызвал у меня даже намека на подозрение.
Проскуров прошел мимо в компании двух полицаев и одного высокого человека. Меня он, к счастью, не узнал. Этому, очевидно, помешали отросшая бородка и спущенные уши шапки-ушанки.
Я замедлил шаг, не теряя из виду Проскурова, и дал сигнал Фоме Филимоновичу приблизиться.
- Видишь, пошли трое? - спросил я старика, когда он пошел почти рядом со мной.
- Вижу.
- Надо обязательно узнать, кто этот, в серой кубанке.
- А я знаю, - ухмыльнулся дед.
- Кто?
- Наклейкин, предатель, в гестапо работает… диферентом каким-то.
- Референтом?
- Во-во… А что случилось, душа моя? Долго его в городе не видать было, а теперь вот выполз откуда-то.
- После, отец… Теперь сворачивай направо и гляди в оба.
Я вынул из кармана уголек…
На другой день, сейчас же после завтрака, я заглянул в клетушку Фомы Филимоновича на Опытной станции. Клетушка была пришита к глухой стене бани. И старик именовал ее своим "закутком". Фома Филимонович, сидя на чурбаке, накладывал кожаную заплатку на валенок.
- Вишь, - пожаловался он, тыча пальцем в большую дыру в заднике валенка, - каши просит.
В руке он держал шило, а в зубах конец дратвы. Он примеривал лоскуток кожи то одной, то другой стороной, пока не приладил его наиболее удачно.
В закутке аппетитно пахло стариковским горлодером. В маленькой железной печурке потрескивали охваченные огнем березовые чурбачки.
Здесь можно было разговаривать без опасений быть подслушанным.
- Ты знаешь, где живет Наклейкин? - спросил я старика.
- Знаю. В доме, где пекарня… Насупротив биржи. Как раз насупротив. А что?
Мне пришлось коротко рассказать Фоме Филимоновичу историю моего знакомства с Прескуровым.
Он выслушал, поцокал языком и сказал:
- Не след тревожиться… не след. Мы нащиплем из него лучинки.
- Нет, нет. Ни в коем случае! - запротестовал я.
- Это как же? Такого стервюгу? Ты знаешь, что он людей ни в грош не ставит? Людям хоть в петлю от него лезь? Обличье у него соколье, а сердце воронье. Подлый человечишка, трухлявая душонка в нем. Губит людей, как короед древесину. Насобачился на предательстве. И вокруг внучки вертелся, как бес перед заутреней.
- Вокруг какой внучки?
- Вокруг моей, какой же еще? Увидел ее и прямо дыхнуть не дает девке, лезет ей в душу, как бурав в доску… Пристает с ножом к горлу. И еще грозит: "Не пойдешь, так отправлю тебя вместе с батькой на кудыкалку". А что такое "кудыкалка", мы уже знаем. А он может, подлец! Он около начальства вьюном вьется.
- А другой кто, высокий?
- Дрянь… Переводчик гестапо. Давно до него добраться надо.
У меня окончательно созрел план. Я доказал Фоме Филимоновичу, что расправа с Проскуровым меня не устраивает.
- Можно сделать так, что они сами его уберут, - заверил я старика. - Уберут в самое короткое время, да еще так, что его днем с огнем не сыщешь.
Кольчугин согласился. А вечером я напросился на прием к Гюберту. Я доложил ему, что, гуляя по городу, встретил весьма интересную личность.
- Мы встречались до войны. Он этажом ниже жил, отдельную квартиру занимал. Я его узнал, а он меня нет. Если память мне не изменяет, он офицер НКВД. Потом уехал на границу служить, в пограничные войска.
Гюберт встал. Я понял, что он очень заинтересован и взволнован.
- Что вы предлагаете? - спросил он.
- Предлагаю выследить его.
- Что вам нужно для этого?
- Только ваше согласие.
- А люди?
- Боже упаси! - с легким испугом возразил я. - Никаких людей. Я выслежу его сам.
- Уверены?
- Не вижу в этом ничего сложного.
- Я разрешаю вам лично задержать его, - сказал Гюберт, вынул из ящика стола маленький маузер и подал мне. - Понятно?
Я кивнул головой, но тут же счел нужным спросить:
- А куда его доставить?
- Только сюда.
- Ясно. Если надо будет, прибегну к помощи полиции… Тогда разрешите мне завтра остаться без обеда и покинуть станцию сразу после занятий.
Гюберт холодно улыбнулся:
- Если это не отразится на вашем здоровье.
Я тоже позволил себе улыбнуться в присутствии гауптмана, сунул пистолет в карман и вышел.
21. "ВНИМАНИЕ! СЫПНОЙ ТИФ!"
Тропинкой в один след, проторенной в снегу, я шел в город. У домика на окраине, где когда-то я увидел "кепку", сидел Фома Филимонович. Я прошел мимо него как незнакомый человек.
Вечерний сумрак все плотнее прижимался к строениям города. Улицы были заметены снегом. На тротуарах - сугробы, и никто не расчищает их: нет хозяина в городе, нет хозяйской руки. Оккупантам не до уборки улиц, они заняты другим. Каждый день идут составы на запад, в Германию. Увозится даровая рабочая сила на подневольный, каторжный труд. Люди сгоняются из окрестных деревень, их хватают в городе, периодически устраиваются облавы. Кругом идет ничем не прикрытый грабеж. Увозится все, что имеет хоть какую-нибудь ценность: древесина, железный лом, кровельное железо, зерно, фураж, скот, кирпичи, рельсы, стекло, сырая необработанная кожа, медь… Доламывается и растаскивается то, что чудом уцелело от огня, снарядов и бомб…
Криворученко был уже там, где ему надлежало быть в это время. Он стоял и читал наклеенную на заборе газету. Я прошел мимо, подал условный знак следовать за мной и направился дальше.
Фома Филимонович топтался на перекрестке с кисетом в руках и держал в руках цигарку. Когда он закурил и от этой сверхмощной цигарки пошел дымок, я понял, что все идет благополучно и никакого "хвоста" за мной нет.
Старик пустил для ясности два-три густых облачка и пошел налево. Я последовал за ним, а за мной - Криворученко.
Потянулся высокий, покосившийся деревянный забор. Фома Филимонович протиснулся сквозь щель и исчез. Впереди никого не было. Темнота уже плотно заволакивала улицу. Я дошел до щели и тоже протиснулся в какой-то двор. Я лишь успел мельком взглянуть на немецкую надпись на заборе около щели: "Ахтунг! Флекфибер!" "Внимание! Сыпной тиф!"
Я усмехнулся и осмотрелся. Двор был велик и сплошь завален грудами кирпича, железобетона, балками. Здесь когда-то стояло большое здание. Удар бомбы превратил его в развалины. Опаленные огнем, почерневшие от дыма куски уцелевшей стены угрожающе нависали над тоненькой тропкой, по которой не оглядываясь шагал Кольчугин.
Тропка вела в самую глубь развалин. Я сделал несколько шагов и услышал позади скрип снега. Я хотел оглянуться, но не успел - Криворученко обнял меня и принялся мять мои кости.
- Экий, брат, ты медведь! - проговорил я, с трудом переводя дух. - Ну-ну, пойдем скорее… Успеем еще…
Тропка проползла сквозь развалины и привела нас к "хоромам" Фомы Филимоновича. Мне показалось, что это землянка, заваленная снегом. Наружу выглядывал кусок железной водосточной трубы. Из нее вперемешку с густым дымом вылетали искры.
Фома Филимонович ждал нас у входа, запустив пальцы в бороду, отороченную густым инеем.
- Прошу, дорогие гости! - пригласил он и повел за собой вниз по ступенькам.
Мы пробирались в кромешной темноте, держась руками за стену. Я насчитал двенадцать ступенек.
- Надежные у меня хоромы, - слышался голос старика. - Подвалище глубокий. Здесь раньше банк был.
Наконец спуск окончился, и мы оказались в сравнительно просторном помещении. Это была подвальная клетка с довольно высоким потолком, в которой даже Криворученко мог стоять не сгибаясь. Все ее убранство составляли два топчана, стол между ними, две табуретки, железная печь с длинной трубой, уходящей в глухую стену, и что-то, имеющее отдаленное сходство с комодом.
На столе стояла керосиновая лампа. Царил полумрак. Но, когда Фома Филимонович поднял огонек в лампе, стало светлее.
Как ни угрюмо было убежище старика, оно все же дохнуло на меня милыми домашними запахами, уютом и покоем. Самовар, прижавшийся к железной печке, пускал замысловатые ноты. Его труба пряталась в дверце лечи.
- А это моя наследница, - сказал Кольчугин.
Ко мне подошла тоненькая, стройная девушка с еще полудетскими чертами лица. Она подала мне маленькую горячую руку и назвала себя Татьяной. Пожимая ей руку и как-то неуклюже раскланиваясь, Криворученко так внимательно смотрел на девушку, что она смутилась.
У нее были чистые, доверчивые и немного печальные серые глаза. Природную, естественную грацию подчеркивало даже простенькое сатиновое платьице. Ткань от частых стирок до того проредилась, что казалась прозрачной.
Мне захотелось получше рассмотреть Семена. Я подвел его поближе к свету и вгляделся в обросшее курчавой бородкой и продубленное ветрами и морозами лицо. Мы долго трясли друг другу руки и в заключение крепко расцеловались.
- Тут, братцы, можете секретничать как хотите, - проговорил Кольчугин. - Тут нет никакой опаски, а если кто нагрянет… - Он подошел к комоду, сдвинул его с места, и мы увидели квадратную дыру в стене, - сюда ныряйте. Уж там, кроме меня, никто вас не отыщет. А если хотите одни остаться, то мы с внучкой откомандируемся.
Я решительно запротестовал и дал понять, что не собираюсь таиться ни от старика, ни от Тани.
Довольный, Фома Филимонович поставил на место комод, подошел к Криворученко, взял его за борт полушубка и спросил:
- Так это ты пароль Кондратию Филипповичу притащил?
- Я, Фома Филимонович.
- А кто сказал тебе?
- Командир отряда, товарищ Дмитрий. А лесник вам кланяться велел.
- Трофим?
- Да, Трофим Степанович.
- Видать, он тебя и с партизанами свел?
- Наоборот, партизаны с ним познакомили.
Таня сняла с самовара трубу, обтерла его тряпкой, продула и попросила деда поставить на стол. Но прежде чем Фома Филимонович успел приподняться, Семен быстро подхватил самовар и водрузил его на стол.
На столе появились фаянсовые кружки, чайник. Белая скатерть с синей махровой каймой, стираная-перестиранная, оживила скромную обстановку.
- Ты что, дедок? - удивленно спросил я, видя, что Таня расставляет тарелки. - Угощать собираешься?
- А как же! Чем богаты, тем и рады. Я же манил тебя в гости, - он подмигнул мне, - а ты все ломался.
- Напрасно, отец. Время дорого… Мы…
Старик взглянул на меня с таким укором в глазах, что я не окончил фразы. Видно, мало было радости у этих людей и давно не сидел за их столом близкий человек.