- Вот наши все - и Люся, и Тоня, и Борис, и Валя - все арестованы. Непонятно как-то, - виновато глядя на Васильцова, громче продолжала она. - Работали, все было хорошо, и вдруг вчера все провалилось. Люсю и Тоню - они были официантками - в столовой схватили, Валю на квартире, а Бориса - водовозом он работал - во дворе, только с реки приехал. Мне наш повар шепнул: "Убегай, Нинка, тебя ищут". Я через двор, в огороды выскочила, к Оке сразу, там в домике у одной старушки жила. Пробралась садом, посмотрела на домик и похолодела вся. Машина стоит, черная, гестаповская и эсэсовцы ходят. Куда деться? Я сразу сюда вот, к Ивану Семеновичу, - кивнула она головой в сторону сапожника. - Вот и сижу тут. А у меня же сведений много, утром вчера Борис передал, чтобы сюда, к Ивану Семеновичу отнести. Вот все написано тут, - протянула она Васильцову свернутую бумагу. - А на словах Борис приказал передать, что фашисты готовят наступление против партизан. Сам Модель, как говорят немецкие офицеры, руководить будет. Начисто грозятся брянские леса стереть и партизан всех уничтожить.
Васильцов развернул поданную Ниной бумагу и, вчитываясь в бисерные строки, еле сдерживал радость. На крохотном листочке были перечислены все немецкие воинские части и соединения, занимающие орловский плацдарм.
- Да это же, - не удержался он от восклицания, - да это же, Ниночка, такие сведения…
- Девушки наши - Люся, Тоня, Валя, - это они все выведали, а Борис собрал все вместе, - с едва заметной гордостью сказала Нина и, опять помрачнев, горестно добавила:
- Погибнут они. Замучают гестаповцы.
Васильцов хотел было успокоить ее, сказать, что еще не все потеряно и арест может быть случайным, но взглянув в ее влажно блестевшие глаза, не смог выговорить ни одного слова.
- Товарищ, - после горестного молчания робко спросила Нина, - а вы были там, за линией фронта, в Красной Армии?
- Был, - ответил Васильцов, не понимая цели ее вопроса.
- А случайно, может, - еще робче продолжала расспрашивать Нина, - не приходилось вам встречать… слышать, может… Поветкин… Сергей… Командир он… Старший лейтенант был…
- Поветкин… Сергей, - повторил Васильцов. - Нет, Ниночка, не доводилось ни встречать, ни слышать…
Глава восьмая
Дряхлый, во многих местах прошитый пулями вагон натруженно скрипел, качался, лязгал разболтанными буферами и надоедливо стучал колесами на стыках рельс. Вместе с вагоном плавно раскачивались двухъярусные нары, железная печь-времянка и все три десятка молодых солдат, шестые сутки томившихся в этом жилье на колесах. Давно были перепеты все известные песни, давно рассказаны занимательные и скучные истории, и наступило то нетерпеливо-нервное ожидание, которое охватывает людей, едущих неизвестно куда, но знающих, что впереди их ждут трудные и опасные дела.
В распоясанных гимнастерках, без ушанок, многие в одних чулках и подвязанных портянках, солдаты лежали и сидели на дощатых нарах, подбрасывали в печку дрова, грудились у распахнутой двери, тоскливо глядя на проплывавшие мимо едва очистившиеся от снега, залитые водой унылые поля. Все были молчаливы, задумчивы, видимо, вспоминая то, что осталось позади, и прикидывая, что ждет их впереди. И только один из всех - невысокий, веснушчатый паренек с большими, по-мальчишески оттопыренными ушами и нежным румянцем на курносом лице - был необычайно весел и возбужден. Он разгоревшимися карими глазами восхищенно глядел на мелькавшие мокрые поля, на голые, темные от сырости рощи и перелески, на облупленные железнодорожные будки. Паренёк то высовывался из вагона, жадно глядя назад, то вновь садился у двери, приглушенно вздыхая и мечтательно улыбаясь.
- Тамаев, это родина твоя? - видимо поняв состояние паренька, спросил кто-то с верхних нар.
- Родина, - протяжным вздохом ответил паренек.
- Родился тут, Алеша, да? - настойчиво переспросил совсем маленький, худенький, с остроскулым, почти черным лицом Ашот Карапетян.
- И родился, и рос, и учился! - стиснув плечи Карапетяна, выкрикнул Алеша. - Вот там дом наш, километров шестьдесят отсюда. На самом берегу Оки, у воды, как говорят у нас.
- А мой родина, ой, далеко! - шумно вздохнул Ашот. - Черное море знаешь? Вот там! Тоже у вода, только вода у нас соленый, соленый! И много вода, ой как много! Сколько ни смотри - край не увидишь!
Этот разговор словно всколыхнул всех. На нарах, у погасшей печки, у распахнутой двери наперебой загомонили звонкие и хриплые голоса, мечтательно заблестели десятки глаз, дробью рассыпался радостный смех, и весь вагон наполнился веселым, праздничным гулом.
Стиснув плечи Ашота, Алеша смотрел в дверь вагона и ничего определенного не видел. Он не заметил, как вначале тихо, а затем все громче и слышнее запел полюбившуюся ему фронтовую песню.
"Темная ночь, только пули свистят по степи", - бессознательно, тоненьким голоском выводил он, видя самого себя в бескрайней снежной степи и всем своим существом по-настоящему ощущая угрожающий свист вражеских пуль.
"Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают", - так же бессознательно продолжал Алеша, слыша и вой ветра, и свист пуль и видя перед собой далекие, холодные отблески звезд.
Он опомнился, когда песню подхватило несколько голосов, и Ашот, встряхивая его за плечи, жарко шептал на ухо:
- Душевно поешь, Алеша, очень душевно, слеза катится, сердце стучит! Давай дружить, Алеша, на всю жизнь! Как закон скажу: на Ашот надейся, никогда не подведет. Давай вместе проситься будем, к один пулемет. Ты наводчик, а я помощник, ой, как дела творить будем! Держись, фашист, твой капут пришла! Давай дружить, Алеша!
- Давай! - прошептал Алеша, продолжая петь так же вдохновенно и почти бессознательно.
"В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь", - замирая от нахлынувших чувств, выводил он, хотя не было у него ни любимой, ни тем более детской кроватки.
Внезапно песня оборвалась, и тут только Алеша увидел, что поезд подошел к большой станции и остановился.
По мокрой и грязной платформе суетливо бегали солдаты, тревожно осматривалась по сторонам какая-то женщина в огромной черной шали, в поисках пищи шныряла между людьми худая облезлая собачонка. К вагону подходил сопровождавший команду пополнения лейтенант. За ним вразвалку вышагивал коренастый солдат в серой десантной куртке, с объемистым вещмешком за спиной и с каким-то длинным свертком в руках.
- Сюда садитесь, - остановясь у распахнутой двери вагона, сказал коренастому лейтенант. - А вы потеснитесь немного, освободите место товарищу, - добавил он, глядя на сидевших в вагоне, и ушел.
- Здорово, орлы! - одним махом ловко вскочив в вагон, резко выкрикнул коренастый и, вытянувшись, как перед большим начальством, тем же резким, звонким голосом представился:
- Еще пока не гвардии рядовой Гаркуша, Потап Потапович, от роду тридцать пять лет, ни дома, ни хаты нет, никогда не было и, видать, не будет. О-о-о! - озорными глазами осматривая примолкших молодых солдат, насмешливо протянул он. - Я думав, це - орлы-гвардейцы, а бачу не орлов, а сусликов. Здорово, суслики! - вновь как в строю, строго вытянувшись, выкрикнул он. - Мовчат! - словно обращаясь к кому-то, удивленно осмотрелся он по сторонам. - Скажите на милость, мовчат! Та щож це такэ! Та хто ж вы такэ, а? Га! А ну вот ты, - повернулся он к Алеше. - Кто ты такой будешь? Га?
- Станковый пулеметчик, - смущенно пробормотал Алеша, невольно сробев под наглым напором Гаркуши.
- Кто, кто? - сморщив полное, с густыми сросшимися бровями и длинным, изгорбленным носом лицо, едко переспросил Гаркуша. - Кулэмэтчик, говоришь? Та якой же з тэбэ кулэмэтчик! Кулэмэтчик это ж грудь - сажень, рост - пид потолок, глаза - огонь и голос, як труба военная. А ты ж кирпатый, та ще курносый, та й росточек, як у того школяра, что матка по утрам пирожками пичкае.
- Ви вот что, - вдруг выскочил из-за Алешиной спины и ринулся на Гаркушу Ашот. - Ви грубиян, ви нахал, ви плохой человек…
- Стой, стой! - невозмутимо проговорил Гаркуша и, недоуменно разводя руками, обвел всех насмешливым взглядом. - Товарищи дорогие, що ж це получается? Человек в гости к вам пожаловал, а тут на него чуть ли не в штыки. Грубиян, нахал, плохой человек! Як це понимать? Га? Як? Ну, сам ты посуди, - подступил он к Ашоту. - Ты, я бачу, кавказский человек, а кавказцы гостя никогда не обижают! Так я понимаю?
- Ви никакой гость! - кипел возмущенный Ашот. - Ви оскорбитель, ви… ви… - от волнения он никак не мог подобрать подходящего слова. - Ви… Ви совсем нэ наш человек.
- Ну, ты это брось! - согнав улыбку с насмешливого лица, строго сказал Гаркуша. - Человек я на сто процентов с гаком наш. Ты, я вижу, тоже наш. Росточек, правда, подкачал, но це не беда. Пудов пять каши кадровой зьишь и пидтянишься. Как зовут-то? Давай знакомиться, может, вместе кровушку пролить доведется, - миролюбиво протянул он руку Ашоту.
- Карапетян Ашот, - обескураженно пробормотал Ашот и нехотя пожал руку Гаркуши.
- И ты не обижайся, - подошел Гаркуша к Алеше. - Ишь як щеки-то полыхают, сразу видать - с характером парень!
От возмущения и обиды Алеша давно намеревался сказать что-нибудь резкое, но сейчас под мягким взглядом подобревших глаз Гаркуши растерялся и бессвязно пробормотал:
- Я что… Я не обижаюсь… Я так…
- О це друга справа! - воскликнул Гаркуша и пошел по вагону, пожимая руки молодых солдат.
Сколь ни резко изменилось поведение Гаркуши, Алеша никак не мог успокоиться и, досадуя на свою растерянность, озлобленно кусал губы. Приход Гаркуши и особенно его нахальство и грубость мгновенно рассеяли чудесное настроение Алеши, и от этого ему стало грустно, тоскливо, как часто бывало с ним, когда в его жизни случались какие-нибудь неприятности. Он забрался на свое место на верхних нарах, с головой накрылся шинелью и пытался ни о чем не думать.
- Не надо, Алеша, - подсев к нему, шептал Ашот. - Не надо волноваться.
- Нет, Ашот, я не волнуюсь, - тронутый заботливым участием друга, проговорил Алеша. - Я так просто, устал что-то, - соврал он, - отдохнуть решил, поспать немного. И ты полежи. Может, скоро выгружаться будем, а там знаешь, не до сна…
* * *
Очнулся Алеша от множества голосов и звонких, режущих слух команд:
- Собирай вещи! Выходи строиться! Быстрее!.. Не задерживаться!..
Алеша кубарем скатился с нар, поспешно надел шинель, подпоясался, схватил тощий вещмешок и выпрыгнул из вагона. На железнодорожной платформе толпились и беспорядочно сновали солдаты, изредка мелькали, что-то командуя, озабоченные офицеры. Внимание Алеши невольно приковало разрушенное, очевидно когда-то большое и красивое кирпичное здание. От него сохранился только один угол кирпичных стен первого и второго этажей, а все остальное грудой кирпича с торчащими балками и толстыми змеями проводов рухнуло вниз. В уцелевшей части виднелись пустые прямоугольники высоких окон и дверей, выбитым глазом темнела круглая коробка электрических часов с одной-единственной цифрой "восемь" и остановившейся на этой цифре искореженной стрелкой.
- Город Курск. Московский вокзал, - с протяжным вздохом сказал кто-то рядом. - Какой был красавец! Залюбуешься и глаз не оторвешь. А теперь…
- Война! - с таким же горестным вздохом ответил второй.
"Война", - мысленно повторил Алеша и впервые в жизни вздрогнул от этого страшного слова.
- Алеша, - подбегая к нему, прокричал Ашот, - строиться пошли. Наши стоят все, один тебя нет.
Вся команда пополнения действительно уже выстроилась. К счастью, начальник команды о чем-то говорил с окружившими его старшинами и сержантами, и Алеша с Ашотом незаметно пристроились на самом левом фланге.
Вскоре раздалась команда "Равняйсь!", потом "Смирно!", "Направо!", и колонна по колдобинам разбитой дороги двинулась в город. И справа, и слева темнели развалины, валялись горелые и разбитые машины, круглились бесчисленные залитые водой воронки от снарядов и бомб. Солдаты шли молча, понуро рассматривая горестные остатки разрушенной железнодорожной станции и поселка около нее. Алеша ожидал, что за станцией развалины кончатся и начнется настоящий город, но прошли уже с полкилометра, спустились по косогору к грязным водам реки, а следы страшного опустошения не исчезали. Прямо на вывернутых, искореженных рельсах свалился набок исклеванный пулями и осколками трамвайный вагон. Рядом с ним уткнулся радиатором в землю сгоревший грузовик. Еще дальше, среди бесформенных груд разрушенных домов дико и странно белели остовы русских печей с высоко поднятыми вверх закопченными трубами. Переломившись надвое, рухнули в реку фермы большого железного моста. И на другом берегу, где расположился Курск, на каждом шагу зияли, грудились, кричали своим безобразным видом страшные язвы войны.
Замыкая строй, Алеша всеми силами старался шагать в ногу, но от волнения, от охватившей его растерянности при виде этих опустошений часто сбивался с ноги, отставал, опомнясь, догонял строй и снова, уйдя в свои мысли, отставал.
Наконец мучительный путь кончился. Город остался позади, и колонна остановилась в реденькой, голой роще. Услышав команду "Вольно!", Алеша облегченно вздохнул и впервые осмысленно посмотрел на своих товарищей. Рядом стояло несколько солдат, ехавших с ним в одном вагоне, большинство же было ему незнакомо. Пытливо осматривая строй, он даже самому себе не мог признаться, что не просто смотрит на товарищей, а отыскивает Гаркушу. Но Гаркуши вблизи не было. Это так обрадовало Алешу, что он невольно улыбнулся и шутливо толкнул Ашота в бок.
- Видал, куда завезли нас, аж в сам город Курск, - весело сказал он настороженно смотревшему Ашоту.
- Курск, Курск, - горячо отозвался Ашот, - мой мать говорил: от нас в Москва едешь, Курск никак не проедешь. А теперь куда мы, куда, Алеша, а? - тревожно спросил Ашот.
- Ну, куда, - замялся Алеша. - В подразделения, наверно, в роты, в батальоны.
Разговор друзей прервала звонкая команда "Смирно!". Строй замер, и тот же звонкий голос скомандовал:
- Радисты, четыре шага вперед!
В разных местах от строя отделилось несколько солдат-радистов и под командой старшины ушли в глубину леса. Вслед за радистами туда же отправились и телефонисты, потом шоферы, артиллеристы, саперы, минометчики, бронебойщики. С каждой новой командой строй все редел и редел.
"А нас куда же?" - тревожно думал Алеша, ожидая, когда вызовут станковых пулеметчиков. От напряжения одеревенело все тело, нестерпимо хотелось пошевелить руками, переставить ноги, но Алеша, собрав все силы, крепился.
- Станковые пулеметчики, четыре шага вперед! - прокричал наконец начальник команды, и Алеша, не чувствуя своего тела, торопливо вышел из реденького строя. Он слышал, как левее прошагал Ашот, а взглянув вправо, увидел коренастую фигуру Гаркуши.
"Неужели вместе будем?" - цепенея от неожиданности, подумал он и не расслышал новой команды.
Глава девятая
В расстегнутой гимнастерке и разбитых валенках на босую ногу, Бондарь сидел в жарко натопленной избе и, млея от благодатного тепла и долгожданного отдыха, то дремал, закрывая глаза, то неотрывно смотрел на полыхавшие дрова, обрывками вспоминая, что было за эти последние восемь месяцев, и пытаясь представить, что будет дальше в эту раннюю весну 1943 года.
Лично его жизнь, как считали многие, сложилась весьма удачно. Всего за каких-то полгода он стал командиром стрелкового батальона, капитаном, кавалером орденов "Красное Знамя" и "Красная Звезда". Пройдя сквозь огонь ожесточенных боев, он был всего лишь дважды легко ранен и в свои двадцать шесть лет выглядел сильным, здоровым, в полном расцвете сил мужчиной. Да и с семьей у него обстояло все благополучно. Хоть и оставалась она за линией фронта, но была не в оккупации, а в партизанском крае, среди друзей и родственников, всем селом ушедших в партизаны.
Однако сам Бондарь почти никогда не был доволен собой. Это внутреннее недовольство особенно усилилось после назначения командиром стрелкового батальона. Что бы ни делал он, ему всегда казалось, что поступает не так, как поступил бы более опытный командир; принимая даже пустячное решение, он мучительно раздумывал, перебирая различные варианты и, даже решив и отдав приказ или распоряжение, он вновь и вновь все передумывал, сомневаясь в правильности своих действий.
В минуты особенно острых раздумий ему часто казалось, что будь он грамотнее, опытнее, батальон не понес бы таких потерь и не был бы первым в полку отведен в тыл на переформирование.
Эти постоянные сомнения в самом себе заставляли его десятки раз перечитывать уставы и наставления, исподволь, но упорно и настойчиво расспрашивать товарищей, пристально и ревниво следить за действиями и поступками других командиров.
Наиболее тщательно изучал он действия Черноярова. Несмотря на то, что теперь Чернояров и по званию и по должности был ниже самого Бондаря, Бондарь все же продолжал видеть в нем не командира роты, не старшего лейтенанта, а командира полка, майора, опытного, много знающего и умеющего делать все быстро, точно и правильно.
Вторым, кого Бондарь брал за образец настоящего командира, был майор Поветкин. По своим действиям и поступкам он нисколько не походил на Черноярова. Никто еще в полку не слышал, чтобы Поветкин, даже в невыносимых условиях, ругался, кричал, нервничал, как часто случалось с другими командирами. Всегда он был спокоен, рассудителен и даже равнодушен, но, как хорошо знал по себе Бондарь, все, кто сталкивался с Поветкиным, любое его приказание выполняли с желанием и радостью. Как и чем добивался Поветкин таких результатов, для Бондаря оставалось загадкой. Всякий раз, встречаясь с Поветкиным, он пытливо присматривался к нему, пытаясь отыскать в нем то, что так магически действовало на людей и ничего особенного заметить не мог. В конце концов после долгих наблюдений и раздумий Бондарь решил, что самое главное в Поветкине простота поведения и душевное отношение к людям. Эти качества решил Бондарь воспитать и в самом себе. Особенно благоприятные возможности для этого открывались сейчас, когда батальон, почти заново формируясь, получил на пополнение несколько сотен человек. С новыми людьми Бондарь твердо решил вести себя по-новому, точно так, как обращался с подчиненными майор Поветкин.
- Идут, товарищ капитан! - без стука войдя в избу, проговорил ординарец.
- Кто идет? - встрепенулся Бондарь.
- Они идут… солдаты… Пополнение, значит.
Как и всегда, Бондарь неторопливо оделся, тщательно поправил обмундирование и, почистив еще раз и так ослепительно блестевшие сапоги, вышел на улицу. С окраины деревни, оттуда, где вилась дорога из Курска, неслась задорная строевая песня. Опытным слухом офицера Бондарь сразу же уловил, что песню пели с душой, но вразнобой, как поют обычно люди, случайно сошедшиеся вместе и еще не узнавшие друг друга. Это сразу же вызвало у него целый поток мыслей. Кто эти люди, идущие на пополнение батальона? Старые, молодые, опытные, кадровые воины или юнцы безусые, еще не успевшие нюхнуть порохового дыма?