- Пришел, - буркнул бывший поручик, заваливаясь сзади него на полку. Охватило раздражение - неужели дурак не видит, что человек устал, хочет хотя бы немного отдохнуть, и надо встать, дать ему такую возможность. Так нет, расселся, как истукан.
- Все нормально, - как можно миролюбивее сказал Ромин. Зачем настораживать Скопина раньше времени?
- А я чегой-то приболел, - наконец поднимаясь, сообщил напарник. - Трясет лихоманка и грудь заложило, спасу нет. Жap у меня.
Ромин рывком сел. Этого еще только не хватало для полноты ощущений! Теперь усатый болван не только свалит на него всю работу в поездке, но и не будет выходить из служебного купе, разве только покурить в коридоре, а если и правда всерьез расхворается, то пластом сляжет. Так уже бывало раз или два, и все заранее известно - храп по ночам, жалобные стоны, просьбы срочно добыть бутылку водки, чтобы хорошенько полечиться, найти сала и перцу, назойливые напоминания о необходимости оставаться предельно осторожными.
Как его ликвидировать на забытом Богом и людьми полустанке, если он и носа не станет показывать из купе? А еще потребует провести сеанс связи, и тут выяснится… Да ничего тут не выяснится, - Ромин даже немного повеселел, - поскольку записочку от связного удалось получить и на одну передачу хватит, а Скопин не век станет валяться.
- Ложись, - снимая шинель, предложил Ромин. - Тебе скорее выздороветь надо…
* * *
Больничные халаты оказались с оборванными завязками, короткие, едва достающие нижним краем подола до середины бедра. Тихо матерясь сквозь зубы, Кривошеин накинул на себя халат и первым, не дожидаясь Волкова, почти побежал по коридору госпиталя, гремя по некрашанным доскам пола сапогами. Антон догнал его уже у лестницы.
- Упустили, черти! - буркнул Сергей Иванович и, шагая через две ступеньки, припустился наверх.
Человека в ватнике и серых валенках с самодельными галошами из старых автомобильных покрышек взяли под наблюдение на вокзале - он торчал около туалета, пряча лицо за опущенными клапанами ушанки с потертым кожаным верхом и поднятым воротничком ватника. Его спокойная безучастность к проходившим мимо пассажирам, обманчиво безмятежное поведение успокоили и ввели в заблуждение еще молодых, не очень опытных сотрудников - они рассредоточились по залу ожидания и пропустили тот момент, когда человек в ватнике вдруг пошел на улицу. Успели заметить только, как мелькнула впереди черная железнодорожная шинель.
Пытаясь исправить допущенную ошибку, один из осуществлявших наружное наблюдение сотрудников решил пройти другой улицей, чтобы выйти навстречу неизвестному железнодорожнику, но когда он, пробежав переулками, выскочил на мостовую, того уже не было - только не спеша шел мужчина в ватнике и серых валенках, часто приостанавливаясь и бросая по сторонам настороженные взгляды. Вот он свернул к неприметному деревянному двухэтажному дому, открыл дверь подъезда и скрылся за ней.
Пойти за ним следом группа наблюдения не решилась - сотрудники начали наблюдать за подъездом и позвонили в управление, сообщив о встрече неизвестных. Кривошеин и Волков находились на заводе, а дежуривший у аппарата начальник отделения распорядился продолжать наблюдение и, как только железнодорожник и человек в ватнике выйдут, не обнаруживая себя, проводить каждого до места.
Прождав минут пятнадцать, старший группы наружного наблюдения принял решение поручить одному из сотрудников осмотреть прилегающие к дому постройки и дворы. Существовала вероятность, что встреча неизвестных проходит в одной из квартир дома, возможно, имеющего второй выход, и он хотел выставить дополнительный пост во дворе.
Сзади дома, в подъезде которого скрылся человек в ватнике, оказался проходной двор, выводивший в систему запутанных построек, соединявшихся с другими дворами и имевший выход на параллельную улицу. Услышав об этом, старший группы обеспокоился и сам вошел в подъезд, уже думая о том, как он станет оправдываться, если неизвестные засекли за собой наблюдение и использовали проходной подъезд и дворы для того, чтобы оторваться - хорошего в этом случае ждать нечего. Но действительность оказалась еще хуже.
В подъезде оказалось темновато и тихо, пахло пылью и сыростью. Настороженно повертев головой, старший группы начал подниматься по лестнице на второй этаж. За дверями квартир, выходивших на площадку, не слышно ни звука, слабо пропускало свет давно не мытое пыльное окно, на обшарпанных дверях ни табличек с фамилиями жильцов, ни почтовых ящиков - только грубо намалеванные краской номера да узкие щели для писем и газет. Подергав на всякий случай ручки дверей и убедившись, что они заперты, старший стал спускаться вниз.
Отыскивая второй выход, он прошел в глубь подъезда и, увидев под лестницей валенки с галошами, невольно остановился - что это, почему здесь валенки, неужели неизвестный в ватнике переобулся и переоделся? Сделав еще шаг, старший группы наружного наблюдения замер - неестественно подвернув к груди руки и подняв к низкому косому потолку бледное лицо с остановившимися глазами, под лестницей лежал человек в ватнике и низко надвинутой на лоб ушанке…
- Ну?! - влетев в ординаторскую, Кривошеин кинулся к курившему у окна пожилому хирургу в испачканном кровавыми пятнами халате. - Нy, что?!
Вошедший следом за ним Антон остановился у дверей, неловко пытаясь стянуть на груди расползающиеся в стороны полы халата.
Как здесь все напоминает ему собственное пребывание в госпитале: душный запах хлороформа, позвякивание инструментов за закрытыми дверями операционных и перевязочных, длинные коридоры, столы дежурных сестер, белые аптечные шкафчики, каталки. Неизвестного в ватнике не решились везти в городскую больницу, а доставили в военный госпиталь.
- Жив, - выпуская дым в приоткрытую форточку, отозвался хирург.
- Так, - немного обмяк Сергей Иванович и тяжело опустился на стул, вытирая скомканным носовым платком широкий лоб. - Вы оперировали?
- Да, - хирург выбросил папиросу и, нервно потирая руки, объяснил: - Выстрел произвели почти в упор, в область сердца, но у вашего, так скажем, подопечного, в нагрудном кармане пиджака лежал портсигар. Попав в него, пуля пошла в сторону, пробила легкое и вышла через шею сзади. Правда, это не совсем точно, она полностью не вышла, а застряла под кожей, и вынуть ее не составило труда. Большая потеря крови, пока без сознания.
- Жить будет? - спросил Волков.
- Я не Бог, - повернулся к нему хирург. - Делаем все возможное.
- Ясно, - встал Кривошеин. - Ведите, надо на него взглянуть. Палату отдельную нашли?
- Нашли, - грустно вздохнул хирург, - там уже полно ваших, караулят под дверями.
Он повел нежданных гостей по коридору в другое крыло здания. Около одной из дверей сидел на стуле человек в мятом штатском костюме. Увидев подходивших Волкова и Кривошеина, он встал.
- Установили личность? - взявшись за ручку двери, спросил Сергей Иванович.
- Пока нет. Без документов, одежду и извлеченную пулю уже отправили в отдел.
- Ясно, - крякнул Кривошеин и paспахнул дверь палаты.
- Пожалуйста тише, - бочком пробираясь вперед него, предупредил врач, - состояние кризисное.
Раненый лежал на широкой кровати - бледное лицо, покрытое мелкими бисеринками пота, обрамлено густо поседевшими, давно не стриженными волосами, безвольно вытянуты вдоль тела худые руки с желтоватой кожей, ногти и губы синеватого оттенка, тугая повязка на шее и груди, дыхание хриплое, натужное, глаза закрыты.
Подойдя на цыпочках ближе, Антон вгляделся в его лицо - непримечательное, с правильными, заострившимися чертами и глубокими тенями под глазами. Ничего особенного, никаких запоминающихся примет, на вид лет пятьдесят пять, а может быть, и больше. Седая щетина на подбородке, вздрагивают тонкие ноздри, с трудом втягивая в себя воздух, рот полуоткрыт, видны желтоватые зубы верхней челюсти с коронкой белого металла на крайнем резце. Сзади напряженно сопел Кривошеин, внимательно разглядывая раненого.
- От меня сейчас приедет сотрудник, - отходя, тихо сказал он хирургу, - сделает его фото. Он вам не знаком?
Врач в ответ только недоуменно пожал плечами - какое у него может быть знакомство с этим человеком, если он сам попал сюда, в этот госпиталь, меньше года назад? Но не станешь же сейчас, здесь, объяснять это медвежеватому чекисту со шрамом на тыльной стороне ладони. Что там у них произошло, кто знает? Стоит ли интересоваться, задавать лишние вопросы - люди из НКВД такого не любят, спрашивать - их привилегия.
- Грехи наши тяжки, да толсты ляжки - нам бежать, они мешать, - спускаясь по лестнице, вздохнул Сергей Иванович. - Вот, брат Волков, какая чертовщина! Где теперь второй, тот, в железнодорожной шинели? А? Кто он таков?
- Есть номер поезда, - откликнулся Антон. - Ориентируем Москву, а пока надо срочным порядком устанавливать личность раненого и его связи в городе.
- Все так, - на ходу раздраженно стягивая с плеч больничный халат, пробурчал Кривошеин. - Я заметил, что как не заладится с утра, так весь день потом кувырком. Вот и сегодня: сначала Первухин настроение испоганил и заставил думать о грядущих неприятностях, потом эти рохли сработали из рук вон…
Не договорив, он обреченно махнул искалеченной рукой. Когда придет в себя раненый, когда с ним можно начать говорить, и вообще - будет ли он говорить? Почему его хотели ликвидировать, а его явно убирали - иначе зачем стрелять в упор прямо в сердце? Решил выйти из игры? Но ведь он пришел на место встречи, пошел следом за неизвестным железнодорожником, доверяя тому, зашел в подъезд - если бы знал, что его там ждет, вряд ли пошел бы, - наверняка поговорил с убийцей, а может, и не говорили? Просто тот подошел, обнажил ствол и выстрелил?
Удастся ли установить личность раненого? Надо срочно дать задание милиции тщательно перетрясти весь жилой сектор и еще раз проверить заводы: человек не иголка, где-то же он жил, с кем-то общался, пил, ел, спал, его наверняка видели соседи, и если неизвестный в ватнике и серых валенках работал, - а неработающему сейчас просто нечего кушать, - то на службе обязательно заметят его отсутствие. Вот и потянется ниточка и куда-то приведет, но только когда? Время идет, уходит, утекает, как вода между пальцами, и пугает этот негромкий выстрел в подъезде - что он означает, почему хотели убить связного или члена немецкой агентурной группы, несомненно работающей здесь? Почему?
Глава 8
Рассвет застал Семена Слободу в глухом лесу. Сначала небо посерело, словно смывая свет редких звезд, растворяя их в себе и пряча от глаз человека, а потом этот серый, с каждой минутой усиливающийся свет незаметно начал проникать повсюду - четко обрисовал ветви еще голых деревьев, пятна снега под елками, уже распушившими вечнозеленые колючие лапы, просветы на полянах, подбодрил робкие птичьи голоса, как будто раздвинул шире лесное пространство, скрадывая тени, обещая вскорости пригнать густые молочно-белые туманы, поедающие остатки нерастаявшего снега, и начать обильное половодье.
На небо пограничник поглядывал с тревогой - светло это не тепло, а найти беглеца при свете неизмеримо легче, чем ночью: лес еще голый, за кустиком не спрячешься, не завалишься в густую траву, не скатишься в сырой овраг, поскольку там полно снега, - завязнешь в нем и выдашь себя, оставив приметные следы. Поэтому он старался обходить места, где остались языки ноздреватого весеннего снега.
Далеко ли он успел уйти? В темноте трудно ориентироваться, да еще на совершенно незнакомой местности, не имея ни карты, ни компаса - одна надежда на собственный опыт и знание примет. И не блукает ли он, вертясь, как волчок, на одном и том же месте, раз за разом делая круги и возвращаясь к исходной точке? Вон, вроде уже мелькала перед глазами та береза, с рябым стволом и уродливыми наростами, придававшими ей вид нищей горбуньи, согнувшейся в ожидании милостыни? Но подойдя ближе, он с облегчением вздохнул - нет, ошибся.
В голове противно шумело, болели ободранные ладони, дрожали и подгибались от голода и усталости колени, а перед глазами словно плясал целый рой разноцветной мошкары, - так и мельтешил, мешая смотреть, вызывая приступы неудержимой тошноты и головокружения.
Он останавливался, ухватившись рукой за ближайший шершавый мокрый ствол дерева, закрывал глаза, выжидая, пока отступит от горла тошнота и перестанет дико плясать перед глазами рассветный сумрачный лес, пока не уйдет дрожь, и, стиснув зубы, снова упрямо шатал и шагал, с трудом переставляя опухшие ноги. Тощие икры болтались в широких голенищах разбитых дырявых кирзачей, но стопы раздуло и сжало, как тисками, а каждый новый шаг вызывал неудержимое желание плюнуть на все, повалиться где-нибудь под елкой, хоть в сугроб, и забыться, дать отдых измученному телу и усталой душе, смежить веки и провалиться в сон, не надеясь вновь проснуться.
Не может он больше, не может! Нет сил терпеть голод и холод, нет сил идти в неизвестность, а возможно, и прямо в руки погони, поджидающей его на одной из просек или заброшенных лесных дорог. У него нет хлеба, нет оружия, нет одежды, нет шапки, - куда он бредет, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь, чтобы через несколько шагов опять упасть и, ругаясь последними словами, приказывать себе встать и двигаться дальше?
Как далеко он успел уйти от полотна железной дороги, уже спохватились немцы или еще нет? Судя по рассветному молоку, разлившемуся между деревьев, его должны давно искать.
Вскоре он вышел к реке - она лежала перед ним, скованная нерастаявшим льдом, отливавшим густой синевой, местами потемневшая, готовая хрустнуть своим ненадежным покровом под его ногой и, раскрыв лед, поглотить усталого беглеца в темной глубине вод, навсегда скрыв его от погони и других людей. Остановившись на берегу, Слобода задумался - надо переправляться, но как?
Вспомнился дед, заядлый охотник и лесовик, тетешкавший маленького Семку, любивший брать внука с собой в леса и раскрывать перед ним хитрые премудрости их жития. Слушая деда, внук узнавал, что в зависимости от того, какой идет снег, он имеет и разные особенности, да и называется тоже по-разному: снег с дождем - липень, если с туманом - чидега, когда он ложится легкими хлопьями, укрывающими землю, или сыплет невесомыми снежинками, то зовут его искрой или блесткой, а коли смерзся в плотный наст, то имя ему будет - пушной, кидь, падь. Разве сейчас, на голодную и холодную голову, припомнишь все, что рассказывал вечерами дед, поднося Семена на руках к насквозь промерзшему оконцу в избе и, продышав дырочку, показывая на улицу?
Когда поверху крутили снежные смерчи, закрывая собой верхушки старых ветл, росших около пруда, дед хмурился и, тыча за оконце пальцем, говорил о буранах, а низкую, вертячую по дорогам поземку хвалил, называя "понизовкой", надежно укутывающей молодые озимые, спасая их от морозов. А сколько он знал примет и названий весеннего льда, сковывавшего их речушку - рыхлый, крупевистый, игольчатый…
Спускаться на лед стало страшно - ненадежен он и коварен, как ветреная, избалованная и взбалмошная баба, да и подточен пробуждающейся к новому лету водой, готовой взломать его и весело понести на взблескивающей под солнцем спине к другой реке или глубокому тихому озеру. Пусть вода не широка, а надо льдом кажется больше расстояние до другого берега, но его надо преодолеть, хоть на пузе проползти.
Забравшись в прибрежные заросли, Семен, налегая всем телом на ствол тонкого молодого деревца, попытался сломить его, чтобы сделать себе слегу. Деревце никак не хотело поддаваться - в нем уже пробудились и гудели новые соки, оно жадно и нетерпеливо ждало тепла, набухания почек на тонких ветвях и шума листьев в кроне, теплых дождей и мягкой земли, забывшей про морозы до следующей зимы. И нет ему дела до обессилевшего, измотанного человека, стремящегося к свободе.
Слобода чуть не заплакал от горькой обиды - нет, ну нет сил сломать деревце, а пускаться в путь по льду реки без слеги просто самоубийственно. И тут у комля жалобно хрупнуло, и он повалился, сжимая в саднящих ладонях не сумевшее больше противиться ему молодое поколение леса, отдавшее свою жизнь в обмен на спасение человека, уходящего от погони. Поднявшись, он с грехом пополам обломил ветки и, как слепой, щупая перед собой дорогу, спустился на лед. Подняв к небу лицо, посмотрел на туманное солнце, все выше поднимавшееся над деревьями, словно хотел увидеть на нем какие-то неведомые знамения, радостные или печальные, сулящие удачу или смерть.
Лед оказался зыбким, предательски потрескивал под ногами, и иногда казалось, что ступаешь по толстой шкуре беспокойно спящего гигантского животного, в любой момент готового проснуться, подняться и стряхнуть тебя, как букашку, раздавить, даже не заметив этого.
Балансируя и тыча впереди слегой, Семен шел к другому берегу, страшно боясь провалиться - выбраться недостанет сил, а если глубина небольшая и все же выберешься, то куда потом деваться в пустом лесу в мокрой одежде? Огня не разведешь, не согреешься, а если и отыщешь жилье человеческое, то там могут оказаться немцы или полицаи, да и где оно тут, жилье человека?
Когда слега наконец уперлась в твердый берег, Семен сначала просто не поверил своему счастью: неужели перебрался, неужели дошел? Помогая себе грубым шестом, он выкарабкался наверх, на некрутой косогор, оглянулся. Там, где он недавно проходил, остались быстро наполнявшиеся водой черные следы, готовые выдать, рассказать преследователям, куда он направился. Да что уж теперь, не станут же они ради его поисков поднимать самолет? Но могут и собаки привести к реке. Эх, иметь бы силы и камни под ногами, тогда можно разбить лед, а теперь одно спасение - вперед, скорее вперед.
И он снова пошел, опираясь на слегу. Потом бросил ее - спасибо, выручила, но зачем таскать лишнюю тяжесть, поднимать и опускать тонкий ствол с наспех обломанными ветвями, а кора больно обдирает слегка подсохшие ссадины на ладонях, и боль эта переливается по всему телу, отнимая последние крохи сил, что еще остались у него, а защитить себя он все равно не сможет, не поднимет свою дубинку, не размахнется, потому как упадет вместе с ней.
Когда стало совсем светло, он случайно набрел на незамерзающий ключ в небольшом овражке. Жутко хотелось пить, в горле аж скребло без влаги и, не в состоянии отказаться от глотка вода, он опустился перед ключом на колени. Ощутив сырую податливость земли, нагнулся и увидел в лужице свое отражение - ссадины и кровоподтеки на распухшем, избитом лице, спутанные серые волосы, - а когда-то он был темно-русым, - сивая щетина на глубоко запавших щеках, лихорадочно горящие глаза. Неужто это лейтенант Семен Слобода? Когда он видел свое лицо в последний раз? Кажется, так давно, в какой-то другой, совсем не его жизни, оставшейся в невообразимой дали.
Протянув дрожащие пальцы, он коснулся поверхности родника. Неузнаваемое лицо исчезло, растворившись в множество мелких волн, подернувших лужу рябью, успевшей изломать и смять его.
Полно, он ли это? Уж не помутился ли разум от войны, боев, плена, побегов, казней, карцеров, допросов и страшных ночей, проведенных в камере блока смертников? Вдруг давно уже нет в живых Семена Слободы, а он действительно летчик Грачевой, в своем больном воображении считающий себя другим человеком и не желающий понимать того, как ужасно болен? Неужели?..