Один из полицаев постучал в калитку. Открылся глазок, выглянул немец в пилотке; лязгнул тяжелым засовом, впустил пришедших внутрь. Пройдя под аркой ворот - полутемной, с затхлым запахом сырой штукатурки, - очутились во дворе. Подняв голову, Семен увидел множество зарешеченных окон - в некоторых белыми пятнами виднелись лица узников. Сзади с ржавым скрежетом закрылись вторые, внутренние, ворота тюрьмы. Оглянувшись, пограничник смотрел, как медленно сходятся их створки, сдвигаемые двумя немецкими солдатами, отрезая от него грязную дорогу, блестевшую на солнце воду, незнакомый город, башни костела…
В тюремной канцелярии его сдали вместе с бумагами тощему невзрачному эсэсовцу. Вскрыв почтительно поданный полицаем конверт, тот бегло просмотрел отпечатанные на машинке листы и знаком показал, что конвоиры могут быть свободны. Второй немец, сидевший за обшарпанным канцелярским столом, выдал полицаям расписку о приеме арестованного, и они вышли, тяжело бухая отсыревшими сапогами.
Эсэсовец позвонил по телефону, и через несколько минут в канцелярию вошел надзиратель, бренча связкой ключей на большом проволочном кольце. Семену разрезали стягивавшую запястья веревку, надели наручники и повели длинными гулкими коридорами по лестницам и галереям тюремного корпуса. Около одной из камер надзиратель остановился, снял с пограничника наручники, открыл тяжелую дверь с глазком и молча пихнул узника внутрь. Хлопнула дверь, щелкнул ключ в замке.
Слобода осмотрелся: дощатые нары с тощими матрацами, набитыми соломенной трухой, зловонная параша в углу, сделанная из обрезанной железной бочки с насаженным на нее грубо вытесанным деревянным стульчаком, зарешеченное окно в глубокой амбразуре - решетки толстые, вмурованные в стену со знанием тюремного дела, на совесть. В камере человек пятнадцать, хотя она явно рассчитана на меньшее число заключенных.
При его появлении обитатели камеры зашевелились - на Семена уставились любопытные и безразличные глаза.
- Новенький, - прокашлявшись, полуутвердительно отметил давно не стриженный человек в мятом пиджаке. Волосы у него свисали сосульками на засаленный воротник, а голос был сиплый, застуженный. - Иди сюда. Вон, - он ткнул грязным пальцем в сидевшего на нарах старика, - наш староста. Курить есть?
Слобода отрицательно мотнул головой и подошел к старику. Тот указал на пол, где лежал свернутый, похожий на старый мешок, матрас.
- Располагайся пока здесь. Сегодня привезли? Да… Миска и ложка есть? Нету? Плохо… Дайте новенькому миску Гонты, ему она все равно больше не понадобится.
Подошел маленький, весь какой-то сморщенный человечек, одетый в дорогой, хорошо пошитый, но давно потерявший свой вид костюм и грязную белую рубаху. Он жалко улыбнулся и сунул в руки Семена алюминиевую миску. Поблагодарив, пограничник опустился на матрac - ноги устали, тело болело, и мучила неизвестность: где он, в каком городе, что это за тюрьма, почему его отправили именно сюда?
- Военный? - оглядывая новичка, спросил староста. - Солдат, офицер? Пленный?
- Солдат, - Семен не был расположен к откровенности, зная: в камере могут находиться провокаторы, специально подсаженные немцами. Лагерный опыт научил его многому.
Кое-как устроившись на своем жестком вонючем ложе, он начал приглядываться к сокамерникам. Один из них лежал на нарах и тихо стонал. Сиплый нестриженый мужчина, первым обратившийся к Слободе, мочил в миске с водой тряпку и прикладывал ее к лицу лежавшего. У самого сиплого тоже разбито лицо, а кисть правой руки замотана окровавленным лоскутом, видимо, оторванным от подола нижней рубахи. И у других узников заметны на лицах следы побоев. Двое молодых парней шушукались, забившись в угол нар, но на них никто не обращал внимания. Закутанный в рваное тряпье человек молча сидел на полу у стены камеры и не отрываясь смотрел в одну точку перед собой. Проходя мимо него к параше, "сморщенный" тихо бросил:
- Очнись, Лешек!
Но тот даже не повернул головы, словно обращались совсем не к нему.
- Тебя как зовут? - спросил староста у Семена.
- Грачевой, - ответил Слобода. Эта фамилия все равно известна немцам.
- Верующий? - помолчав, поинтересовался старик.
Пограничник только горько усмехнулся - что за странные вопросы?
- Верующему здесь легче, - печально вздохнул старик, - вера помогает на пути испытаний, как посох страннику.
Слобода промолчал. Может быть, старик прав, но вера у всех разная - один верит в обязательное торжество справедливости, другой в Магомета или Иисуса Христа, третий только в самого себя, четвертый - в невозможность изменить предначертанное судьбой. Во что или в кого верить теперь ему, лейтенанту погранвойск НКВД Семену Слободе, принявшему имя умершего в лагере военнопленных летчика Грачевого?
Отсюда вряд ли убежишь: двойные ворота, высоченные стены, на окнах решетки чуть не в руку толщиной, многочисленная охрана, по углам кирпичных стен вышки с вооруженными солдатами и прожекторами, а за дверями камеры - запутанные галереи и коридоры тюремного корпуса. Неужели здесь, на вонючем матрасе, расстеленном на полу, его последнее пристанище, пока он еще числится в живых?
- Где мы? - не сумев скрыть тревоги в голосе, спросил пограничник.
- В тюрьме СД, - снова вздохнул староста, - в Немеже. Слыхал про такой тюремный замок, хлопче?
- Доводилось, - помрачнел Слобода. Ему действительно приходилось слышать об этой тюрьме, еще там, в лагере.
Незаметно стало смеркаться. Над дверью камеры тускло светила электрическая лампочка, забранная колпаком из частой проволочной сетки. Где-то в нижних галереях слышался стук черпака о край котла, и заключенные глотали голодную слюну. Семену объяснили, что кормить их будут только завтра - на сегодня пайку получили до того, как привели новенького.
Маленький сморщенный человечек, одетый в потерявший вид хорошо пошитый костюм и грязную белую рубаху, вдруг начал рыться в своих вещах. Достав ложку, он подошел к Слободе и со смущенной улыбкой протянул ее:
- Возьмите… На память.
Потом он снял пиджак и бережно укрыл им стонавшего человека, лежавшего на нарах. Сидевший рядом патлатый мужчина, которого Семен успел про себя окрестить Сипатым, благодарно пожал маленькому человеку локоть.
- Зачем он отдал? - вертя в пальцах ложку, недоумевающе опросил Свобода у старосты. - У него лишняя? А сам как?
- Ему больше не понадобиться, - тихо ответил старик. - А ты бери, таков обычай. Потом сам будешь все раздавать в один из вечеров. Мечется пан коммерсант, предчувствует, - кивнул он на раздававшего свои вещи сморщенного человечка.
- Что? - не понял Семен, а сердце уже тревожно ворохнулось в груди, ожидая недоброе.
- Конец, - горестно опустил голову староста. - Его уже неделю на допросы не вызывают. Значит, все. Если перестали вызывать, то жить остается не больше недели, а у него седьмой день и, наверное, последняя ночь. Здесь камера блока смертников, сынок!
* * *
Начальник СС и полиции безопасности Лиден приехал в точно назначенное время. Стоя у окна, Бергер видел, как тот вылезает из машины - нескладный, длинный, как жердь, в туго перетянутой ремнем черной шинели.
Зная о послужном списке и отличиях начальника СС и полиции, Бергер подумал, как обманчива бывает внешность человека: на первый взгляд, неотесанный деревенский чурбан из добрых детских сказок, но только на первый взгляд. За год Бютцов сумел сколотить здесь приличный костяк: все отлично знали свое дело и работали весьма неплохо, даже изобретательно, стараясь не повторяться в тактических приемах. Приятно, когда можешь надеяться на непосредственных исполнителей и не бояться, что тебя не поймут с полуслова или поймут совершенно не так, как нужно.
Обернувшись на звук открывшейся двери, оберфюрер ответил на приветствие Лидена и пригласил его к столу.
Опустившись в глубокое кожаное кресло, начальник полиции безопасности вопросительно посмотрел на берлинского гостя светлыми, глубоко посаженными глазами и немного приподнял брови, ожидая, пока хозяин первым начнет разговор.
Но Бергер не спешил. Надев очки в тонкой золотой оправе, он открыл корочки лежавшего перед ним дела и медленно перелистал странички документов с грифами секретности, отыскивая заранее сделанные им легкие карандашные пометки на полях. Захлопнул корочки, снял очки и приветливо улыбнулся:
- Пока я доволен вами.
Отметив, как слегка порозовели мочки ушей начальника СС и полиции, пытавшегося скрыть радость, что сумел угодить высокому начальству, оберфюрер продолжил:
- Наружное наблюдение не снимать ни днем, ни ночью! Мы, к сожалению, не можем совершенно точно знать, когда он сделает свой главный ход. Каков этот ход, предугадать не так уж трудно, я даже могу с полной уверенностью предположить, что он сделает его сегодня вечером или, самое позднее, завтра. Многое будет зависеть от вашей оперативности, коллега! Западня должна захлопнуться плотно, но без стука! - Костистый кулак Бергера крепко сжался, так что побелели пальцы.
- Понимаю, оберфюрер, - заверил внимательно слушавший начальник СС и полиции безопасности.
- Из города никто не должен ускользнуть, - цепко посмотрел ему в глаза Бергер. - Одновременно начнется карательная экспедиции. Наши человечки надежны, проверены на деле? Я, конечно, читал бумаги, но хотелось бы знать ваше личное мнение.
- Да, оберфюрер, вполне надежны и обладают должным опытом. К тому же каждого страхуют.
- Не забудьте, как только закрутится шарманка, не останется времени, - напомнил Бергер, угощая начальника полиции сигарой. - Все должно быть так плотно пригнано, чтобы не сунуть в щель даже кончик ножа! И не жалейте о потерях, они окупятся. Ваши соседи предупреждены?
- Мы сочли это преждевременным, - стряхивая столбик пепла в хрустальную пепельницу, ответил Лиден, - в том числе по соображениям соблюдения секретности операции.
- Пожалуй, - протянул оберфюрер, - потом нам еще придется бог знает сколько ждать, но даже и в период ожидания будем наступать на них. Пусть медленно, но неотвратимо. Надеюсь получить от вас хорошие вести.
Давая понять, что встреча подошла к концу, Бергер встал. Прощаясь с начальником СС и полиции, оказал тому честь, проводив его до дверей кабинета, и вернулся к окну.
Глядя на потемневший лед у берегов озера, на расправившие свои ветви деревья старого парка, он думал, что все развивается медленно, крайне медленно. Хотелось сжать время в ладонях, спрессовать его, уплотнить, заставить работать на себя, потому что впереди еще столько дней ожидания. Но политика и разведка, особенно политическая разведка, не терпят торопливых - они ломают себе шею, пренебрегая кропотливым и ежедневным трудом, сопряженным с доскональным обсасыванием всех, даже мельчайших деталей операций. Здесь надо взять себе в пример трудолюбивого садовника, терпеливо ждущего, пока вытянется вверх и зазеленеет посаженное им деревце, пока оно зацветет, пока на нем появятся плоды. Опытный садовник помогает пчелам опылить цветы, спасает завязавшиеся плоды от града и морозов, разрыхляет землю у корней, поит их сладкой, чистой водой, вносит удобрения и за это имеет награду.
Так и Бергер, подобно опытному садовнику, любовно растил маленький саженец политической интриги. Бютцов постарался на славу: он вырыл ямку, взрыхлил землю, завез навоз для удобрений, и деревце должно прижиться. Пусть сейчас только ранняя весна, но оберфюрер уже мысленно видел цветы на своем ядовитом саженце. Теперь их оплодотворят трудолюбие пчелы в черных мундирах с одним серебряным погоном на плече, а вкушать отравленный плод будет противник. Надо только не упустить момент и суметь вовремя подкатить его прямо к рукам врага…
Глава 4
Профессор позвонил почти через неделю. Извинившись за долгое молчание, он попросил Волкова немедленно приехать. Голос у Игоря Ивановича напряженно звенел, и Антон не стал ни о чем его расспрашивать по телефону, поняв, что математик расколол твердый орешек до той поры молчавших комбинаций цифр. Ну, если даже и не расколол, то орех треснул и появилась возможность добраться до его сердцевины, вылущить ядро.
Шагая уже знакомым маршрутом, Волков невольно отметил, как Москва менялась: строились новые здания, выпрямлялись улицы, уходили в небытие старинные памятники. Особенно это бросилось в глаза после долгого отсутствия, когда он вернулся в столицу из спецкомандировки.
Нечто теплое и родное безвозвратно уходило из привычного облика города - дома словно сдвигались, насильно отжимая человека в глубь ущелий улиц, делая его все меньше и меньше в каменном муравейнике, заставляя чувствовать себя потерянным, несчастным и ничтожно маленьким без неба над головой, без уютных двориков с лавочками и кустами душистой сирени, скрывающих увитые плющом беседки, заменяя их гулкими дворами-колодцами многоэтажных громадин. А что будет дальше, через десяток-другой лет?
Антону всегда нравились такие города, где можно чувствовать себя личностью, а не винтиком огромной машины, подчиненным жестокому ритму. Нет, столица, конечно, не должна казаться провинциально-сонной, но современная архитектура наводит на мысль о забвении множества чисто человеческих черт, приобретая тяжеловесную помпезность и скупые, геометрические формы однообразных тонов, в которые окрашивают новые дома.
Где теперь золотой шлем купола старого храма Христа Спасителя, построенного на народные пожертвования в память войны восемьсот двенадцатого года, где Иверские ворота, памятник генералу Скобелеву, где та же Сухаревка с ее знаменитой башней? Сколько мы еще не досчитаемся на нашем пути и скольких потеряем, выдвинув жестокий лозунг - "незаменимых нет!"?
Когда же мы научимся ценить индивидуальность и талант, научимся искренне восхищаться тем, что другой делает лучше остальных или вообще может сделать то, чего не могут другие, сколько нам для этого еще потребуется лет или веков?
Чем-то порадует Игорь Иванович, книжный червь-профессор, для которого как родные и знакомые все математические формулы и сложнейшие теоремы, живущий в своем мирке, отгородясь незримой стеной от остальных? Антон уже знал о судьбе математика: его отца-астронома спасла от ареста только смерть. Сына спас Алексей Емельянович Ермаков, друживший с семьей умершего астронома. Наверное, поэтому Игорь и искал возможности помочь ему, ночи напролет ломая голову над загадками вражеских шифров.
Да и не только помочь лично генералу Ермакову: он хочет помочь России, напрягающей силы в борьбе за свое существование, за жизнь и свободу других народов, порабощенных фашизмом, помочь братьям славянам. Пусть эта помощь мизерна в масштабах полыхающей почти во всем мире войны, но и огромные здания строятся из малых кирпичиков, а вынь хотя бы один - нарушится строгая структура стен, они потеряют прочность, поползут сначала незаметные трещинки, а потом расширятся, грозя завалить все строение.
Почему же по достоинству не ценят ум и способности этого человека, могущего сделать в одиночку то, что оказалось не под силу коллективу опытных дешифровщиков? Кому и зачем нужно подавлять таланты, "опуская" их до среднего уровня и позволяя издеваться над ними тупым бездарностям? Или мы столь богаты талантами, что можем позволить себе считать гением каждого? Или все дело в том, что "гений" может быть только один?
Незаметно подросшая новая каста чиновников - не по внешней форме, а по духу своему, диктующему им своеобразные внешние формы проявления современного чиновного духа, - предпринимает все меры к тому, чтобы во всех областях, в том числе и в науке, насаждать жесткие принципы единоначалия, подавления младшего старшим, над которым, в свою очередь, другой "старший", постоянно требующий знаков унижения и почитания.
Трудно разобраться во всем, крайне трудно…
Профессор ждал прихода Волкова с нетерпением: ему с первого раза понравился этот немногословный, сдержанный человек с внимательными зеленовато-серыми глазами, доброжелательно-спокойный, способный молчать красноречивее громких речей. Некоторые считают выступающие буграми надбровные дуги признаком ограниченного ума, а у гостя, принесшего листок с колонками цифр, именно такое строение черепа.
Однако сам Игорь Иванович полагал, что это как раз наоборот, признак сильного интеллекта и развитой интуиции - тонкой, почти потусторонней, помогающей безошибочно улавливать сложные вещи в науке и взаимоотношениях между людьми. Интересно, не ошибся ли он на этот раз? Втайне от гостя профессор решил провести маленький эксперимент над ним - безобидный, внешне неприметный, но, по его мнению, весьма показательный. Как выйдет гость из испытания, приготовленного ему? Посмотрим…