Проснулся и услышал: кто-то плачет. Поднял голову: Мария Ивановна, наша сестра, спокойная, добрая женщина лет сорока, вытирает слезы.
Лешка говорил ей:
- Успокойтесь, Марь Иванна. Отольется им это.
Женька прыгал на одной ноге, не попадая другой в штанину. Петька тупо глядел в потолок.
- Что случилось? - спросил я.
Мне не ответили. Лешка налил Марии Ивановне воды. Она отхлебнула и ушла, с трудом передвигая ноги.
- Ну и сволочи! - сказал Лешка, когда за Марией Ивановной захлопнулась дверь. - Если комиссуют, все равно на фронт попрошусь.
- Что такое? - воскликнул я. - Объясните же!
- Не догадываешься?
- Нет.
Лешка помолчал.
- Нашли, наконец, тех, кого фашисты отсюда забрали. Всех больных они вывезли за город и расстреляли. Среди них оказался и муж Марии Ивановны.
Ее историю я уже знал. Эта история никого не оставляла равнодушным. В нашем госпитале все восхищались Марией Ивановной. До войны она жила в другом городе. Там вышла замуж за хорошего парня. Через год родился сын. Муж Марии Ивановны не чаял в нем души и тронулся умом, когда мальчик умер. Мария Ивановна думала, что болезнь скоро пройдет. Но болезнь не проходила. Молодого человека лечили в местной больнице - безрезультатно. Мария Ивановна свезла его в Москву - снова впустую. Медицина, как это иногда бывает, оказалась бессильной, мужа пришлось поместить в сумасшедший дом.
В ту пору Марии Ивановне было двадцать пять лет. За ней многие ухаживали, но она всем отвечала: "Нет!"
Когда врачи убедились, что мужа Марии Ивановны нельзя вылечить, его направили сюда, в этот город. Мария Ивановна последовала за ним. Работала, как и раньше, кассиршей в магазине, по вечерам училась на курсах медсестер. Окончив их, устроилась в больницу, чтобы быть поближе к мужу. В минуты прозрения, когда недуг отступал, муж узнавал Марию Ивановну, и эти минуты стали для нее самыми счастливыми. Началась война. Мария Ивановна не уследила, и муж вместе с другими больными сбежал в город. Последний раз она увидела его в грузовике - взлохмаченного, озирающегося. Бросилась к нему. Автомобиль фыркнул и покатил. Она помчалась следом, что-то крича, бежала, сопровождаемая улюлюканьем фрицев, до тех пор пока грузовик не скрылся с глаз. Мария Ивановна понимала, что мужа давно нет в живых, просто надеялась на чудо. Чуда не произошло. Мария Ивановна узнала обезображенный труп по руке, на которой было выколото: "Маша".
Кровь стынет в жилах, и пальцы сжимаются в кулаки. Развернешь газету: замучены, задушены, расстреляны.
Нет семьи, в которой бы не лились слезы. "Смерть за смерть!" - взывают газетные страницы. "Кровь за кровь!" - напоминает голос Левитана.
Прости меня, Зоя, но во время отпуска я не поведу тебя в загс. Мне рано обзаводиться семьей - еще ухают минометы, трещат автоматы, пылают города, плачут дети. Я не хочу, Зоя, чтобы ты осталась вдовой. Долгих-долгих лет тебе! А я еще повоюю.
17
Вечером Лешка спросил:
- Хочешь познакомиться с девчатами? Любка сказала: "Всегда - пожалуйста".
Я еще не переварил Лидочкину "измену", мне становилось душно, когда я встречал ее с парнем из соседнего корпуса. "Клин надо выбивать клином", - решил я и сказал Лешке:
- Согласен!
- Ты не теряйся там, - предупредил Лешка. - Женщины любят напористых.
- Ладно, - пробормотал я и подумал: "Авось Зоя никогда не узнает ни о встречах с Лидочкой, ни о знакомстве с Карасихой и ее подругами".
Лешка сказал, что, кроме Карасихи, будут еще две девочки, предложил взять Женьку.
- Жалко парня, - заметил Лешка. - Он все время один и один.
- А вдруг Женька чудить начнет?
Лешка взмахнул рукой:
- Обойдется!
Мы пригласили Женьку. От радости он подпрыгнул и тотчас спросил Зайцева:
- А тебя, Петь, не тянет?
- Отвяжись, придурок! - рявкнул Петька.
В палате наступила тишина. Было слышно, как жужжит на окне муха. Женька побледнел, а Лешка произнес с сожалением:
- Зря ты так.
- А чего он? - Петька плюхнулся на койку. - Цепляется и цепляется, придурок! Ему-то что? Его, как пить дать, комиссуют, а мне опять пулям кланяться и думать: "Пронеси, господи!" Может, моя пуля еще в обойме стынет. А покалечат? Мне без руки-ноги никак нельзя - хозяйство.
- Хозяйство тебе дороже дружбы, - сказал я, чувствуя, как закипает злость.
- Заткнись! - огрызнулся Петька.
Я подошел к нему, расставил ноги:
- По сопатке не хочешь?
Зайцев исподлобья взглянул на меня.
- Хватит, славяне, - сказал Лешка. - Негоже однопалатникам ссориться.
- Сволочь ты, Петька! - неожиданно воскликнул Женька.
- Что-о?
- А ну, сядь! - Лешка нажал рукой на Петькино плечо, перевел взгляд на Женьку: - Чудить станешь - не возьмем.
- Не бойся! - Женька усмехнулся. - Когда я в медсанбате лежал…
Договорить он не успел - в палату вошла Мария Ивановна:
- Поторапливайтесь, ребятки. Завтрак стынет.
Завтракал я машинально - о девчатах думал. Во время обхода тоже они были на уме. Вернулся к действительности только, когда Елена Викторовна сказала:
- Через две недели, Саблин, на комиссию. Повезло тебе - никаких следов не осталось.
- А меня комиссуют или?.. - хрипло спросил Петька.
- Думаю - комиссуют, - ответила Елена Викторовна.
Петька откинулся на подушку. Лешка спросил, устремив взгляд в окно:
- А меня?
- Сами как думаете? - Елена Викторовна внимательно посмотрела на Ячко.
- На фронт хочу! - твердо сказал он.
- Скоро поедете. - Елена Викторовна вздохнула.
- Скорей бы!
- Да? - Елена Викторовна стала печальной. - Разъедетесь вы скоро и забудете нас.
- Нет! - воскликнул Лешка и покраснел.
Елена Викторовна тоже смутилась. Спросила о чем-то и - вон.
- У тебя, Леш, есть шансы, - сказал Женька.
- Давай не будем, - ответил Лешка.
Женька походил по палате.
- Я бы на твоем месте ей все выложил.
Лешка промолчал.
- Может, намекнуть ей, - предложил я, - так, мол, и так?
- Я тебе намекну! - Лешка погрозил мне кулаком. - Давай подумаем лучше, где нам це дило достать? - он оттопырил мизинец, поднял вверх большой палец.
- Зачем?
- Для разгону. Чуешь?
- Чую, - ответил я, подлаживаясь под Лешкину речь. - Только, где це дило взять?
- Планчик есть.
Лешкин планчик мне понравился - он давал возможность отомстить Лидочке…
- Ни пуха тебе ни пера, - напутствовал меня Лешка, когда мы подошли к аптеке.
- К черту, к черту, - я потянул на себя дверь.
Войдя в аптеку - квадратную комнату, пропитанную запахом лекарств, я увидел Лидочку и оробел. Все наставления повыскакивали из головы.
Лидочка вопросительно взглянула на меня.
"Надо сказать что-нибудь", - подумал я, но не нашел подходящих слов. Я очень волновался, и это, наверное, обозначилось на моем лице. Лидочка улыбнулась. Ее улыбка вернула мне смелость, и я, как советовал Лешка, "выдал" комплимент.
Лидочка удивилась, а я сказал, стараясь говорить развязно:
- Шел мимо. Дай, думаю, зайду.
Лидочка взглянула на дверь с прорезанным в ней окошечком. За дверью стоял Лешка, ожидая "це дило". Морозова попыталась проскользнуть к двери, но я преградил путь, раскинув в стороны руки.
- Чего тебе надо? - спросила Лидочка. В ее голосе были слезы.
- Ничего, - ответил я.
Хоть мы и обговорили детали, я все же плохо представлял, как мне удастся стащить прямоугольный сосуд с надписью "спирт". Лешка посоветовал отвлечь Лидочкино внимание и… "Легко сказать - отвлечь", - думал я, стараясь не глядеть на спирт, к которому, как назло, прилипали глаза.
На мое счастье прогудел внутренний телефон.
- Алло? - проворковала Лидочка. - Сию минуту сделаю. - Она бросила трубку. - Ни минуты покоя нет! - Достала какие-то баночки, скляночки и, подойдя к столу, стала готовить лекарство. Воспользовавшись этим, я схватил спирт, сунул его в окошечко. Лешкина рука приняла сосуд.
Для приготовления лекарства Лидочке понадобился спирт. Она взглянула на полку и ахнула.
- Ты чего? - притворно удивился я.
Лидочка подозрительно посмотрел на меня:
- Где спирт?
- Какой спирт?
- Обыкновенный. В бутылке!
Я изобразил на лице непонимание.
- Может, ты взял?
- Я-а?
- Ох, и влетит же мне! - Лидочка всхлипнула.
Мне стало жаль Лидочку. И чтобы не признаться в своем грехе, я поспешил уйти.
18
Наступила ночь - одна из тех ночей, которые бывают в августе, на исходе лета, когда начинают опадать листья, предвещая осень - самую нелюбимую мной пору.
Сопровождаемые разноголосым брехом собак, мы шли по улицам погруженного в сон городка. Собачьи голоса передавали нас, как эстафетную палочку, от дома к дому, от улицы к улице. Женька волновался. Заглядывая Лешке в лицо, то и дело спрашивал:
- Красивые девчата, а?
- Увидишь, - лаконично отвечал Лешка.
Я молчал. Я думал о том, что поступаю мерзко по отношению к Зое, ибо каким же другим словом можно было назвать то, что собирался я совершить?
Остановившись возле калитки небольшого домика с палисадником, в котором застыли на тонких стеблях тяжелые георгины, Лешка сказал:
- Прибыли. К Любке, чур, славяне, не мыльтесь.
- Ладно, - прохрипел Женька.
Калитка висела на одной петле. Лешка открыл ее, прочертив деревянным основанием полукруг по земле. И сразу звякнула цепь, послышалось глухое ворчание.
- Свои, псина! - крикнул в темноту Лешка.
Я очень нервничал, чувствовал, как колотится сердце, предвкушая "то".
Ступенька… Вторая… Третья… Запахло огуречным рассолом. Я наткнулся в темноте на ведро, стоявшее на скамейке, чуть не опрокинул его. Но все же облился. Пижама стала липнуть к телу. Подумал: "Неприлично появляться перед девчатами с мокрым пятном". Хотел сказать об этом Лешке, но не успел - дверь распахнулась, и мы очутились в просторной комнате, разделенной на две половины огромной печью с лежанкой, на которой горбилось что-то, прикрытое тулупом. В комнате стоял продолговатый стол, накрытый старой клеенкой. Над столом свисал оранжевый абажур. Ткань плохо пропускала свет, в комнате было темновато. На середине стола теснились одна подле другой шесть рюмок на толстых, коротких ножках.
При нашем появлении сидевшие за столом девчата отложили карты и посмотрели на нас. Одна из них - черноволосая, с живыми, блестящими глазами - вышла, семеня короткими ногами, из-за стола и сказала, обратившись к Лешке:
- А мы думали - не придете. В подкидного вот играем.
- Знакомьтесь, - сказал Лешка.
Хозяйка дома еще не назвала себя, а я уже понял, что это - Любка. Лешкина симпатия и впрямь напоминала карася, поставленного на хвост.
- А это, ребята, подружки мои, - сказала Карасиха и подвела нас к девчатам.
Я глянул - девчата как девчата. Глаза потупили, ситцевые платья распушили - вот мы какие!
- Вера, - подала мне "селедочкой" руку одна и уперлась взглядом в тесовый, выскобленный пол.
- Надя, - сказала другая и воровато стрельнула в меня карим глазом.
- Правда, Леш, хорошо придумала - Вера, Надежда, Любовь? - Карасиха вопросительно посмотрела на Лешку.
Ячко кивнул и обнял Любку. Она улыбнулась, стала вдруг такой пригожей, что я подумал: "Понятно, почему Лешка сказал "не мыльтесь"".
Познакомившись, Вера и Надя отошли, стали шептаться, приглушенно смеясь. Я решил, что они увидели мокрое пятно на пижаме, и смутился.
- Леш, - Любка поманила нашего товарища пальцем.
Ячко подмигнул: не робейте, мол, и скрылся с Карасихой в соседней комнате.
Вера и Надя посмотрели на нас, а мы на них. Никто не начинал разговора, который должен был внести непринужденность в наши отношения. Я стоял боком к девчатам, скрывая от них мокрое пятно. Женька раздраженно шипел в спину:
- Скажи что-нибудь. Скажи!
Я бы сказал, если бы не пятно. Оно не выходило из головы, мешало сосредоточиться, стать самим собой.
Наша скованность Веру и Надю не удивляла. И, наверное, потому, что они еще не бывали в компаниях; эта вечеринка, должно быть, была для них первым "выездом в свет".
Женька косился на Веру, а мне нравилась Надя. Ее красиво изломленные губы трепетали от беззвучного смеха, когда она обращала на меня большие, широко расставленные глаза. Под платьем свободного покроя угадывалось сильное тело. Я почувствовал: Надя ждет от меня чего-то, и, несмотря на то что мы не сказали друг другу ни слова, между нами возник контакт.
Мы молчали до тех пор, пока не появился Лешка с графинчиком, наполненным украденным спиртом. Следом шла Любка, неся в одной руке блюдо с дымящейся картошкой, в другой - тарелку с малосольными, пупырчатыми огурцами.
- В молчанки, славяне, играете? - сказал Лешка. - Сейчас выпьем и…
- Садитесь, мальчики, - пригласила Любка. Голос у нее был густой, приятный. - И не стесняйтесь! В этом доме все запросто.
Надя села возле меня. Я тотчас пощупал пижаму - мокро. Скосил глаза. Встретился с Надиным взглядом и смутился.
Лешка разлил разбавленный водой спирт.
- Ну, чтоб не в последний раз в такой хорошей компании!
Вера и Надя поломались для приличия, но выпили.
- Молодцы! - похвалил их Лешка.
Я хрустел огурцом. Неловкость исчезла, словно ее и не было. Повернувшись к Наде, храбро сказал:
- А вы - красивая!
- Правда?
- Честное слово!
Девушка потупилась.
- А вы, оказывается, комплиментщик. Наверное, всем такое говорите?
- Только вам! - Я стал расточать комплименты.
За столом создалась непринужденная обстановка. Лешка сказал Любке:
- Покрути-ка любимую!
Карасиха подошла к патефону, стоявшему на тумбочке около окна. Раздался хрип, и мужской голос запел про утомленное солнце, которое нежно прощалось с морем.
Я попытался обнять Надю. Она увернулась:
- Потанцуем?
Я танцевать не умел. Так и объяснил Наде.
- Пустяки! - Она улыбнулась. - Мигом выучу.
Женька с томным выражением на лице выделывал с Верой разные "па". Лешка и Любка разговаривали. Я старался прижать Надю. Смеясь глазами, она упиралась ладошками в мою грудь.
Когда пластинка кончилась, мы снова выпили. Лешка отозвал меня в сторонку:
- Ты не очень-то старайся. Судя по всему, эта Надя совсем зеленая.
- Чепуха, - возразил я, совсем захмелев.
Женька предложил Вере прогуляться. Любка и Лешка исчезли в соседней комнате. Я обнял Надю - она не противилась. Жарко дыша ей в ухо, прошептал:
- Ты мне нравишься.
- Очень?
- Очень, - солгал я и стал целовать ее.
Надя молчала. Я осмелел.
- Женишься? - прошептала Надя.
- Конечно! - ничего не соображая, ответил я.
И вдруг ощутил чей-то взгляд. Свесившись с лежанки, на меня смотрела Любкина бабка. В ее старческих, выцветших глазах было любопытство. Я выругался и, сгорая от стыда, бросился вон. Собака, звеня цепью, кинулась мне под ноги. Я шарахнулся, чуть не налетел на Женьку и Веру…
19
Было раннее прохладное утро, когда я подходил к бывшей церкви, за которой размещался наш дом. Солнце только вставало, обещая хороший, жаркий день. На плече у меня висел "сидор" с сухим пайком, в кармане лежало отпускное свидетельство, выданное в госпитале.
Первый, кого я увидел, войдя во двор, был кот Васька. До войны он жрал только сырое мясо. Когда ему давали вареное, Васька фыркал, и в его круглых, как иллюминаторы, глазах появлялось презрение. Это был большой дымчато-серый кот с короткой, гладкой шерстью. Смотрел он на всех подозрительно, несмотря на то что жилось ему в нашем доме вольготно. Хозяйки охотно пускали его в свои комнаты - Васька уничтожал мышей, которых в нашем доме было видимо-невидимо. Днем Васька спал, а по ночам, если его не отвлекали амурные дела, исправно ловил мышей. Двух-трех приносил попадье - своей хозяйке, клал их на постель; сам садился у кровати и терпеливо ждал, когда его похвалят.
Ольга Ивановна, попадья, кота любила. Она любила его больше своих сыновей - сыновья у Ольги Ивановны были не приведи бог.
Старший из них - Коленька - в детстве перенес менингит. Несмотря на седину (Коленьке перевалило за сорок), играл он в куклы: наряжал их в церковные одежды, благословлял их, изображая попа.
Зрение у Коленьки было слабое: видел он только очертание предмета, поэтому всегда ходил с толстой палкой, служившей ему поводырем. Среднего роста, сгорбленный, весь какой-то помятый и нескладный, он с утра до вечера слонялся по двору, постукивая палкой. Мне казалось, Коленька изнывает от безделья.
Пока в наш дом не провели водопровод, он носил хозяйкам воду - две копейки ведро. Моя мать платила больше, и Коленька благоволил к ней.
Мальчишки обижали дурачка: дергали за полы разлезавшегося по швам сюртука, бросали под ноги камни. Коленька спотыкался. Это вызывало смех.
Мальчишечьи проказы надоели дурачку, и он обзавелся милицейским свистком. Когда мальчишки уж очень донимали, Коленька подносил к губам болтавшийся на груди свисток, и в нашем дворе появлялся встревоженный милиционер. Кивая в такт словам, он выслушивал дурачка, делал мальчишкам внушение и удалялся с полным сознанием исполненного долга. Как только милиционер скрывался за воротами, мальчишки окружали Коленьку, начинали приплясывать вокруг него, приговаривая:
Ябеда проклятая,
На колбасе распятая,
Сосисками прибитая,
Чтоб не была сердитая!
Несколько секунд Коленька подслеповато всматривался в лица своих обидчиков, потом снова подносил к губам свисток. Мальчишки разлетались, как вспуганные воробьи.
Милицейские трели в нашем дворе раздавались каждый день. Это надоело милиционерам. Они решили отобрать у дурачка его "оружие". Но не тут-то было! Свисток Коленька не отдал, поэтому в нашем дворе до самой войны звучали милицейские трели, на которые никто, в том числе и милиция, не обращал внимания, несмотря на то что дурачок старательно дул в свисток.
Я тоже дразнил Коленьку. Дразнил до тех пор, пока он не расплакался. Мне стало стыдно, так стыдно, что даже в жар бросило.
Младший сын попадьи - Костька - был темнорус, широкоплеч, высок ростом. Он не работал и не учился. Целыми днями гонял голубей или ловил крыс. Когда удавалось поймать крысу, он обливал ее керосином и поджигал. Объятое пламенем животное металось в крысоловке. Все смеялись. Я тоже смеялся, хотя в глубине души жалел крысу: она кричала от боли, от предчувствия близкой смерти. Однажды Костька открыл крысоловку, и животное, превратившееся в огненный шар, помчалось к сараям, в которых лежали сухие, как порох, дрова. Поднялась паника. Все решили, что сейчас начнется пожар. Он, возможно, начался бы, если бы крыса добежала до сарая. Но она свалилась возле щели, долго чадила, распространяя запах паленой шерсти.
Перед самой войной Костьку посадили. Из тюрьмы отправили в штрафную роту. Он погиб в самом начале войны.