Под присмотром Юлии выпустили меня во двор, в прибольничный садик, - лежалую кровь проветрить (под халат - свитер, джинсы в сапоги, сверх всего - куртка-штормовка). На пороге Юлия взяла меня под локоть, хотя тут же передумала, отстранилась, и в припудренных инеем, шуршащих палой листвой аллеях бродили мы порознь, на некотором (бесконечно великом?) расстоянии друг от друга. И тут я не выдержал традиционного между нами напряжения и попросил, так сказать, милости. Сказывалась травма или разница темпераментов?
- Давай поговорим… Нет-нет, иначе! Без тумана. Объяснимся.
- Объяснимся, Венечка. В нашем распоряжении полчаса. Начну я, хорошо? Тогда слушай и не перебивай. Знаешь, Венечка, почему я тебя не забываю, не могу забыть, почему люблю, уважаю? Ты ни разу… не протянул мне руки… Тс-с, молчи! Из корысти - понятное дело. Чтобы убедиться в моем "наличии"… на ощупь. Ты верил на слово, что я - не миф. Молчи, Венечка, не противься, не разрушай надежды. Руку помощи протягивал. Удостоверяю. И не только на болоте, когда я тонула… будто бы. Кстати, тогда, на болоте, руку ты протягивал слишком медленно, нерасторопно.
- В себя приходил.
- Молчи, Венечка. Замечательные, то есть ненормальные, люди, типа Непомилуева, в таких случаях не раздумывают! В себя не заглядывают, а наоборот - из себя рвутся! Навстречу ближнему, страждущему. Здесь, на Сахалине, Венечка, ты был единственным, с кем делилась я мыслями, порожденными одиночеством. Жить, Венечка, это не только плыть, но и… тонуть. То есть - думать, осознавать себя в вечном пространстве. О чем не раз мы с тобой толковали. И ты всегда был честным слушателем. Не притворялся, что тебе скучно, тошно, не ускользал от моего хронического нытья, старался вникнуть в мою боль, забывая о своей. Иметь на краю света, в буранном, подснежном городишке, собеседника-друга - это божественный подарок. Вот я и добралась до моего к тебе "странного" отношения, до его истолкования… Знаешь, чего я боялась… все эти годы? И до скончания дней буду бояться? Потерять в тебе - себя. Не просто собеседника, друга, но - веру в себя. Эгоистка? Предположим. Но ведь смотри, как бы все пошло сложилось, доверься я… естественному течению дел. Поступи я традиционно. О тебе, о твоем "новаторстве" - не говорю. Его не было, сознайся. Ты ведь ждал, когда я устану? Покайся, ждал?!
- Ждал. И теперь жду.
- Врешь. Теперь ты уже другой. Обработала! Довела до кондиции. Теперь ты уже приуныл, призавял. Тебя уже - половина. А моя зловещая цель: вытравить из тебя все мужское! Естественно, в отношениях со мной. Сохранить в тебе светлую, умную голову… для буранных бесед. Свободную не от "фрейдистских предрассудков", куда от них денешься, но - от пошлых упований. Из тебя, Венечка, великий подвижник может получиться. Если и дальше будешь вести себя не "как все". Понимаю, что выслушивать все это - странно. Для посторонних, не посвященных… в нашу игру. Для нас же это - норма? Не так ли, Венечка?
- Как бы от такой "нормы"… ноги не протянуть.
- Ну вот, ты еще веселиться способен! Просто замечательно. А со стороны, конечно… мерихлюндия какая-то! Ишь, скажут, дамочка с жиру бесится. Идеи какие неестественные проповедует, при живом-то муже, известном докторе наук. Несовременно как-то получается. Ах, Венечка, ведь это прекрасно, что не современно у нас с тобой, значит, не временно, значит, извечно, то есть - идеально! Мне с тобой очень хорошо. Ты молчалив. А значит, терпелив. С тобой хочется говорить о главном, забывая о повседневном. Я очень дорожу тобой, Венечка, и не позволю тебя отравить так называемой любовью, от которой лишь пресыщение, и - прощай мир в сердцах. Потому что она и не любовь вовсе, а достижение цели. Нарисованная дверь, ложная… Не вход в блаженство и не… выход из положения, а всего лишь символ, сон, желание выхода. Предположение свободы. А сама свобода - за гранью этих желаний. Любовь - это не отношения двух людей, а отношение к жизни. Причем молитвенное. Ты спросишь: откуда такая осведомленность в любви? От бога, как всякий талант. От владычицы нашей - от жизни. Еще - от Непомилуева. От древнего людского опыта. От взрывов на сердце… как на солнце. Теперь скажи мне, Венечка: дорожишь ли всем этим? Не мной, а… этим.
- Чем? - улыбнулся я, останавливаясь, взрыхлив сапогами заснеженную листву. - Чем, Юлия, чем? Если… не тобой?! Тобой одной и дорожу, и живу. Как вот… воздухом, снегом, деревьями.
- А нашей дружбой нестандартной?
- Так ведь какая ж это дружба, Юлия? Мука одна.
- Значит, не понял ничего. Или - притворялся!
- Терпел, Юлия, ожидал… Затаив дыхание. А теперь - понял. Всё.
- Уедешь… теперь?
- Уеду, Юлия. Нашей "дружбе" это не повредит.
* * *
Со временем появилось ощущение вины. Незатухающее. Неутоленное. Как чувство голода, когда побываешь в гостях у несчастных людей. Необходимо было оправдаться, отделаться от этого дымного состояния хронической невысказанности, словно от неистребимого запаха пожарища. Несчетное число раз, до и после "больничного" разговора, вгрызались мы друг в друга изощренными словесами, пытаясь освободиться от ненавистной невысказанности, и все тщетно. Осязаемый привкус, зримый запах разделяющей нас стены - не исчезал. Душа изнылась по исцелению, которое предполагалось не в бескрайних пространствах разлуки, а именно в тесном уголке встречи, когда оба вдыхают радость из одного кубического метра спертого воздуха вечерней комнаты, чтобы досказать, выстонать, исторгнуть одно-единственное слово, снимающее с сердца смертельное напряжение! Слово-соломинку, спасительное и спасающее. Смысл коего - в обоюдном раскаянии или в покаянии, в смирении гордыни. А вслед за словом этим - обновление, отмежевание от себя прежнего, алчного. И вот уже любовь крыльями шумит, подлинная, всемерная.
И жадно я ищу этой встречи. Путаюсь в воображаемых подворотнях, воскрешаю в памяти геометрию былых встреч, жестов… и не могу найти ее дом. Дом Юлии, ибо не был в нем никогда. После бесконечных, казалось, вековых блужданий обнаруживаю себя во влажной, темной подворотне то ли Стремянной улицы, то ли Колокольного переулка. Прохожу во двор и вижу тот самый канареечный (будто птица в клетке) садик, зажатый кирпичными спинами и затылками зданий, стиснутый запахами людского быта, испарявшегося из этого дворика, словно из зияющей отдушины, на протяжении веков. Вот и зелень покорная, сирень и акация, и скамья со старушками, и та скамья, возле которой артист смазал Юлию по щеке. Где она, Юлия, теперь? Мне бы только сказать ей, излить свое смирение, согласие. Вот нынешняя цель. Вот смысл - согласие с ее волей: жить вне жадности телесной в музыке ума, в волнах постижения вечной истины.
- Согласен! - кричу я старушкам, акациям, недвижным, каким-то керамическим воробьям, облупившимся брандмауэрам этого двора. - Согласен истлеть в бесплотном поклонении своему кумиру, только укажите, в какую дверь к ней стучаться, по какому телефонному каналу испить ее голос!
Одна из старушек, прежде недвижная, иссушенная временем, этакий археологический экспонат, провела меня сквозь негнущуюся, окаменевшую зелень - в самую глубь двора, в заплесневелую кирпичную пазуху, и там указала на дверь, не пошевелив при этом ни пальцем, ни губой, глазом не моргнув. Хорошо, что я сразу о ней забыл тогда, обратя все внимание на дверь. Было еще достаточно светло, однако в осклизлом, пещерном тупике, куда привела меня старуха, сквозил полумрак. Пахло кошками, сырым кирпичом и еще чем-то неуловимым, давнишним. Скорее всего, именно так пахнет прошлое. На дверях высвечивалась белая эмалированная нашлепка с черной цифрой. На дверной раме - кнопка звонка. И вот я набираюсь отчаяния, поднимаю руку и нажимаю на кнопку. Проклятая кнопка почему-то не вдавливается, и тут же меня осеняет, что никакая это не кнопка звонка, а всего лишь срез древесного сучка, или шляпка вбитого гвоздя, или воспоминание о том, чего ты никогда не видел, не осязал, но что постоянно присутствовало в твоем воображении. И тогда я, вначале робко, а затем все настойчивее, начинаю стучать в эту дверь, и рукам моим делается больно. За своей спиной слышу я голос, незнакомый, но как бы родной, точнее - в чем-то мне родственный.
- А вы попробуйте лбом стукнуть.
Оборачиваюсь и вижу Непомилуева. Голова его торчит из куста сирени.
- Разве я делаю что-то не так?
- Вот именно, - улыбается Непомилуев, которого прежде видел я лишь однажды, и то издали, сквозь прозрачную переборку аэропорта. - В стены, как правило, бьются лбом, - доводит он свою развеселую мысль до завершения.
- А разве Юлия, жена ваша, не здесь проживает?
- Юлия проживает у себя, то есть - в теле Юлии. А здесь живут артисты, персонажи. Иными словами - лица не совсем реальные, придуманные артистизмом. Неужели вы не ощущаете, что старания ваши напрасны, а главное - неоправданны? Что желания ваши ложны? Со мной уже было такое, но я вовремя спохватился. Вот полюбуйтесь: никакой двери нет. Она лишь изображена. Надо сказать - довольно искусно. Вдумчивым маляром. Так что советую очнуться. И не повторять ошибок бесчисленного количества влюбленных, живших до нас с вами. То есть - в свое время.
Последний раз ударил я кулаком в несуществующую дверь и медленно, словно припоминая, ощутил кончиками пальцев, помимо тупой боли, умиротворяющее тепло.
Проснулся я под самым потолком вагона, на третьей багажной полке, куда сбежал от людей, чтобы они не пронюхали о моем безденежье. Лежал я животом вниз, лицом на портфеле, всей грудью навалившись на кисти собственных рук.
В окнах вагона созрел очередной рассвет. Обитатели купе собирались завтракать. Некоторые из них время от времени отрывисто посматривали вверх, как бы изучая потолок над местом, где вот уже третьи сутки держал я голодовку, отвернувшись от жизни, от ее условностей и кажущегося правдоподобия.
- Слышь-ка, сынок… - произнес кто-то негромко, даже как-то трепетно, шуршащими губами дотянувшись до моего слуха.
Подобравшись ко мне вплотную, стоя разутыми ногами на столе, покрытом газетой, в лицо мне заглядывал старик Чаусов. Все на его лице - и нос, и белые брови, и губы под усами, и множество морщин - так и ходило волнами, так и взмывало от жалкой, просительной улыбки.
- Что… вам? - улыбнулся я через силу, хотя и достаточно воинственно.
- Тут у нас… дяденька один нашелся. Специалист. Так ты ему… того, дозволь взглянуть.
- Куда еще… взглянуть?! - приподнимаю голову от портфеля и тут же подпираю ее рукой, согнутой в локте, потому что голова моя от длительного противоборства с желудком несколько отяжелела.
- А куда следоват, сынок… Да ты не пужайся - доктор он, с дипломом. Если не врет. Правда, по женской части. Однако грамотный. Дело знает. Может, опустишься? На свою полочку? Сподручнее, значит, доктору, ежели на второй полочке.
- Да что вы, не понимаю! Да я здоров совершенно!
- Уважь, пусть глянет. Аж со второго вагона человек добирался.
- Напрасно беспокоитесь! Мне так… удобнее, черт возьми. Одному. И вообще!
- А не ешь? Без пищи-то разве можно? Отворотился, гли-кось…
- Так надо. Разгрузочный день. Голоданием теперь лечат. Все по науке, дедушка.
- Не похоже, чтобы того… по науке. Гляди, сынок, не перестарайся. Али обиделся на кого? Тогда извиняй…
Чаусов, кряхтя, опустился со стола на лежак и далее - на пол. Там, где недавно бугрилась его морщинистая пятерня, осталось что-то увернутое в обрывок промасленной газеты. Пластик сала! Сжатый двумя кусками хлеба. Черт знает что! Внимательно следившие за нашими переговорами обитатели купе нехотя стали собирать на стол. Купоросов скатертью разостлал газету, на которой прежде топтался босой Чаусов.
В проходе вагона, теснимый случайными, сквозными пассажирами, задрав очкастое лицо в направлении моей особы, торчал, покачиваясь, словно плавучий маяк в океане, сдобный, розовощекий гигант с мощными темноволосыми руками, вылезавшими из-под закатанных рукавов светлой рубахи, заправленной в оранжевые ребристы о брюки грубого вельвета.
- На что все-таки жалуетесь?! - крикнул он мне, будто с другого берега реки.
Пришлось слезать. Не без ворчания покинул я свое убежище. Так сказать, снизошел до масс. К тому же пришло время прошвырнуться в ресторан за дармовым хлебом. Попутно - испить кипяченой водицы и посетить умывальню. Чувствовал я себя прекрасно. Чуть-чуть пошатывало, но в поезде сейчас пошатывало всех, вместе с вагоном. Есть, конечно, хотелось, но отнюдь не зверски. Было терпимо, даже забавно. Разбирал интерес: сколько продержусь?
- Вот и ладненько! - обхватил меня за плечи гинеколог, понуждая сесть на лавку. Сам врач, поправив на лице скособоченные очки, не отпуская моих рук, уселся Напротив. - Можете внятно объяснить: что случилось? Если вам неудобно во всеуслышание… при посторонних. Граждане, займитесь своим делом!
- Послушайте! - взъярился я натуральным образом, сорвавшись с места и крепко приложившись о вторую полку. Из глаз моих едва не брызнули натуральные слезы. - Какого дьявола нужно?!
Румяный детина часто заморгал, затем пристально посмотрел мне в глаза.
- Перебрали небось с вечера… Отсюда и все остальное.
- Что - остальное?! - выкрикнул я с подвизгом, дав на втором слове петуха.
- Ну, это самое… нервозность, потливость интенсивная. Страхи эти самые.
Кое-как оттеснив от себя гинеколога, свирепо извиняясь и одновременно вежливо огрызаясь, прошмыгнул я мимо гигантского туловища врача, быстренько заперся в туалете и, глядя там в отсыревшее зеркало, погрозил своему отражению пальцем:
- Ну что, Путятин, не вышел номер… с мучительной смертью на глазах у изумленной публики? Всколыхнул людишек? То-то. Впредь наука: с доброхотами не так просто сладить. Как начнут жалеть! Не то что хищники одинокие, злыдни притаившиеся. Злыдню дал в морду, получил сдачу - и разошлись. А доброхот с тебя не слезет, покуда ему не улыбнешься раз пять. И все правильно, все путем: не пугай людей. Не отворачивайся к стенке. Для помирания, издыхания укромные места существуют: тайга, пустыня, море, космос. На худой конец - любые кустики придорожные. Забрался поглубже и все обдумал, не торопясь, без свидетелей. А тут тебе… бутерброд подсунут! Да я лучше палец себе откушу! Не так ли, Венечка? Или… что? Проглотишь приманку?
В тамбуре мне удалось обнаружить солидный, в полсигареты, окурок. Жадно всосал в себя терпкий дым. А перед глазами все эти жалкие, тошные минуты, проведенные в тамбуре, маячил… аппетитный сандвич Чаусова.
"Съем, - размышлял я обреченно, загнанно. - Куда теперь денешься? Старик втихаря пищу подсунул, тайком. Мировой дедуля… Никто и не догадывается, что я проголодался. Остальным дам понять, что в ресторане питаюсь. Что нельзя мне без горячего, с моим желудком".
* * *
Как я уже говорил, из редакции мне пришлось уйти. Добровольно. С первыми лучами весеннего солнца. Должность литсотрудника районного органа - не ахти что, однако кормился и даже одевался. И вдруг все - под откос. Возбудился без меры. Нахамил кое-кому. Порвал кое с кем. И хвать-похвать, остался один, вдобавок - без средств. А причина возбуждения: выныривание из иллюзии (не из любви же!) затянулось, воздуху не хватило, глубоко забрался в сказку, будто в омуток непроглядный. Теперь бы отдышаться и… прочь, в дорогу! К маме, к жизни.
В городке многие знали меня в лицо. Я писал фельетоны и, естественно, многих раздражал, влезая в посторонние души. Слух о моем редакционном бунте моментально разнесся, и в некоторых умах слово "бунт" вытеснилось словом "фиаско", а то и - "падение". Теперь в общежитии на меня угрюмо посматривал комендант. Пока что молча посматривал. Крыльев у меня не было, и я потихоньку падал. В глазах трудолюбивого общества. И тут я вовремя смылся. До удара о грешную землю. До того, как прочно засесть в лужу прозябания.
В пятнадцати километрах от городка, в морском порту открывалась короткая в этих местах, авральная навигация, а с нею - масса вакантных рабочих мест: срочно требовались грузчики. Предоставлялось общежитие. Выдавались, в счет будущей получки, талоны в столовку - на сытные обеды-ужины. А главное - ну как не хлебнуть остренького?! Не отведать лиха?! А что, если Юлию раздражала моя конторская профессия? Отвращала? Не пахло от меня потом мужицким, глотка моя от соленых слов не сипела. Теперь-то я с бичами сольюсь воедино, бороду отпущу, мышцы себе отполирую, духом окрепну.
В бараке общежития пятьдесят коек. Под имущество - тумбочка на двоих. Чистые простыни, байковое одеяло. В изголовье белая подушка, тяжелая, плотная. Как ноша. В такую подушку нельзя уткнуться лицом с размаху: можно сломать нос. Во время сна голова с подушки скатывается, будто отрубленная.
Подобное скопление людей в одной комнате приходилось мне наблюдать разве что на собраниях активистов или в столовке, а также в фойе кинотеатра, перед началом хорошего фильма.
Мне повезло: в бараке я появился уже искушенным в общежитейских нравах. Во всяком случае - не прямиком из родительского гнезда. Правда, в помещении, где я прежде обитал, проживало нас четверо холостяков, трое из которых носили очки. Здесь же из пятидесяти жильцов очками, скорей всего, пользовался один я, да и то нелегально: извлекал их в клубе перед началом сеанса, когда киномеханик гасил в зале свет.
На жительство попал я к сезонникам, людям, как бы случайно оказавшимся не только здесь, но и вообще на земле. У большинства из них не было не только своего угла, семьи, профессии, но и - света в глазах. Зато имелось… прошлое. Чаще всего - исковерканное пьянством. И еще - клички… Вместо имен.
Бригада из постоянных, оседлых грузчиков жила отдельно, в приличном доме, стены из бруска. Там же - мозг базы: контора, бухгалтерия, место свиданий начальства с бригадирами и всевозможными тальманами, стивидорами, кладовщиками.
Я знал, что сезонный рабочий - это особый народ, даже народность, основная масса этой народности выведена искусственно, на почве пьянства и разгильдяйства; знал, что имя ей - бич. Что эти типы, бичмены, не живут, а бичуют. Забегая вперед, скажу: ошибался я только в одном, да и то со страху, были это никакие не бичмены, а все те же люди. Только - несчастные. И чаще - по своей вине опустившиеся. Удивительный фейерверк судеб. И, как ни прискорбно, с однообразным, общим для всех закруглением в финале - вокруг бутылки.
На время навигации спиртным в поселке не торговали. Однако уныния на почве "сухого закона" в среде сезонников не наблюдалось. Утешились слухом: первым под разгрузку поставят лихтер с шампанским. Главное, чтобы надежда душу ласкала, чтобы, как сказал писатель Короленко, "а впереди… все-таки впереди огоньки!".