Она быстро подалась вперед.
- Вы вернулись?
- Да, и на этот раз надолго, по-видимому. Я прикреплен к промыслу до конца путины.
- Вот как, - сказала она выжидательно. - Вы хотели бы видеть Варю?
- Нет, не сегодня. Сейчас уже поздно. А впрочем, если она не спит…
Она разом повернулась и ушла. Он ждал.
- Вот видите, меня снова закинуло сюда… хотя, откровенно говоря, я сам выбрал для себя этот промысел, - сказал он несколько минут спустя Варе. Они сели на ступеньку. Маленькая сердитая женщина больше не вышла. - Не любит меня Агния, - добавил он, усмехнувшись. - Напрасно. На Камчатке, вдалеке, можно было кое-что и продолжить фантазией… винить меня за это не следует. Крепче всего ушибся все-таки именно я.
Косая складочка лежала между ее бровей, - знакомы были и разлет бровей, и маленькое розовое ухо.
- Только давайте условимся: не будем говорить о прошлом. Это и нелегко и не нужно. Пойдем каждый своей дорогой, - сказала она.
Он помедлил.
- Это по-книжному… но хорошо. Обещаю. А впрочем… - Он не удержался и добавил: - Всё это вы наспех придумали… знаете ли, вроде рыбьих хладнокровных законов. Давайте ничего не обещать друг другу, а предоставим все жизни.
Разом вдруг появилась маленькая сердитая женщина. Она как будто отмерила срок для их разговора и теперь недовольно и выжидающе стояла в дверях. Он поднялся.
- Я буду иногда заходить, Агния.
- Заходите, - ответила она коротко.
По-прежнему широко набегала волна. Промысел спал. Знакомое дальневосточное одиночество было в шорохе набегавшей волны, в шуршанье песка под ногами. Он вернулся к своему жилищу и поднялся наверх. На соседней койке, укрывшись с головой, спал неизвестный сосед: видимо, зашел по привычке в поисках походного ночлега и забрался в незанятую постель. Свияжинов достал из портфеля бумаги. Цифры были неподатливы и рассыпались. Он все же заставил себя сосредоточиться, сделал пометки в книжке и лег наконец. Но шумел прибой, ветер гулял над побережьем, и впервые за все эти годы Свияжинов ощутил, что дома у него в сущности нет.
XVI
С вечера были наряжены партии косцов на далекие покосы. Рабочим назначалась южная сторона полуострова, широкую полосу побережья должны были по договоренности совхоза с рыболовецкой артелью скосить взрослые члены семейства ловцов. Как обычно, пришли помогать и корейцы, промышлявшие на берегу. На три дня они оставляли свой промысел. Работа была срочная. Неверная тишина стояла над сопками. Каждый день могли начаться дожди.
В шестом часу утра егерь прискакал к конторе. Лошадь его поводила запотевшими боками. Он привязал ее наспех к террасе.
- Не вышли семейства, Ян Яныч! - сказал он еще в коридоре.
- Как не вышли?
- Не вышли. Вечером порешили не выйти… и не вышли.
- Но я ведь договорился с правлением…
- Правление - это одно, а тут другая сила действует. Я кое-что разведал, поедемте. Седлаю лошадь.
- Седлай. Сейчас оденусь.
Четверть часа спустя они выехали. Утро было в росе. С деревьев спадали и, мятно холодя, уползали за ворот капли. Широко и прохладно возникла падь. Лошади шли ровно, свежей утренней рысью. Только жеребчик егеря по временам норовил обогнать. Через каменистое ложе ручья перешли шагом. Паукст придержал лошадь.
- Скажи толком… в чем дело?
- Я вам, Ян Яныч, уже говорил… тут поглубже прощупать надо. Я не зря вас так рано поднял.
Главное - пропадал день покоса. На всей побережной полосе, лучшей части полуострова, не было ни одного косца. Скоро выбрались на южную сторону сопки, покрытую дикорастущими луговыми травами. Мелкое горное сено со многими листьями особенно охотно поедали олени. Корейцы уже косили полным рядом. Было их шесть человек - почти вся артель. Двое остались присматривать за огородами. Впереди, во главе партии, шел знакомый старшина. Его белая куртка была расстегнута, в худых ключицах шеи лежал пот. Голова была повязана красным платком от солнца. Он сделал еще два широких движения и отставил косу. Остальные тоже прекратили работу. Паукст слез с коня и присел на скошенную пахучую полосу горной травы. Корейцы окружили, тоже присели на корточки. Свертывались цигарки, приятельский огонек обежал весь круг.
- А ну-ка, расскажи, - сказал старшине егерь, - кто вам говорил: ракушку ловите, мол, а косить не надо?
Кореец курил, его лицо блестело от пота. Потом он рассказал следующее. Корейцы жили на полуострове шестой год. Каждую весну они приезжали из Сингхана, добывали ракушку, трепанга. До поздней осени, до самых штормов, болтались в море на своих шампунках, пока можно было разглядеть дно. Каждый год совхоз предоставлял им право на лов, землю под огороды, помогал припасами. Помогали и они совхозу, как могли. В горячую пору покоса шли всей артелью на подмогу. Было так и в этот раз. Они покинули промысел на несколько дней, оставив только двух человек для присмотра за огородами. Три дня назад прослышали они, что ловцы поймали ската. Мясо ската вкуснее свинины. С ловцами не раз обменивались они овощами и ракушкой. Пошли и в этот раз двое промыслить насчет ската. Один был он сам, другой - повар. На промысле от старика артельщика они услышали, что Япония будто бы скоро пойдет войной и что приезжал кто-то от бывшего владельца, говорил, что скоро тот вернется владеть своим промыслом, что владелец обещает всякие льготы, но требует зато, чтобы насчет вылова рыбы ловцы не очень старались, а заработки он возместит; кроме того, по поводу выхода семей на покосы был пущен слух, что совхоз трудом воспользуется, а ничего не заплатит, что так было и в прошлые годы. Некоторые, только недавно прибывшие в эти места, ловцы поверили и свои семейства на покос не пустили, а те, кто даже и не поверил, не захотели ссориться с другими и также не вышли. Приходил и к ним один человек и тоже уговаривал не выходить на покос, угрожая, что если они будут косить, то их с этого берега сгонят, а место, где они промышляют, сдадут другим.
- Подожди, - остановил старшину егерь. - Когда человек приходил?
- Два дня прошло - приходил.
Человек был навеселе. В кармане у него была бутылка водки. Человека этого они прежде не видели.
- Ну, а если показать его вам, узна́ете? - спросил егерь.
Корейцы переглянулись. Был человек недолго, но, может быть, все-таки они и узнают его.
- Вот что, Ян Яныч, захвачу-ка я одного из них на промысел, - предложил егерь. - Ясное дело: кто-то из ловцов это был.
Слух о Японии и о прежнем владельце, который должен вернуться, пущен был не впервые.
- Что ж, попробуем. Подъеду и я.
Корейцы помогли егерю поймать и взнуздать коней. Свесив босые ступни, в широкой соломенной шляпе, один из корейцев сел позади него на круп лошади. Иноходец недовольно потоптался и зачастил в сторону побережья.
Только что пришли кавасаки с уловом. На мокрых мостках сидели работницы и отцепляли рыбу из сетей. Рабочие на длинных носилках переносили ее на завод.
Паукст привязал лошадь и пошел искать Микешина. Из сетей вываливали груды платиновых с голубоватыми пятнами иваси. Возле засольного сарая Паукста нагнал егерь.
- Опознал кореец, - сказал он возбужденно. - Головлев! Первый бузотер. Идемте в контору.
…Он стоял возле стола - угрюмый, высокий, недовольный человек. Руки его еще были мокры: он скидывал рыбу в засольные чаны. Резиновые сапоги были в налипшей чешуе.
- Я пришел… зачем звали?
Вероятно, опять на него за что-то нажаловались. Он привык к вызовам в контору.
- Сейчас поговорим, - ответил Микешин коротко.
Головлев дожидался. Круг людей смутил его.
- Товарищ управляющий, меня дело ждет.
- Не в первый раз ждет. Вот что, Головлев… - Микешин потер щетину на своем подбородке. - Ты родом откуда?
- Откуда родом? Из Ольги…
- А говорил - с Каспия… будто с ловцами тебя вербовали.
Головлев усмехнулся.
- Это я так… за других обижался.
- Хорошо. Предположим. Отец чем занимался?
- Рыбачил. Что это вы, товарищ управляющий, взялись…
- Постой. Отвечай по порядку. Посуду отец имел?
- Ну, имел.
- Кунгас?
- Ну, кунгас.
- А моторное судно имел?
- Имел и моторное.
- Один рыбачил?
- Одному нешто справиться.
- С артелью?
- Вроде как с артелью.
- То есть как это - вроде как с артелью? С артелью или с наемными ловцами?
Головлев замялся.
- Ну, с наемными.
- Сколько человек?
- А я помню? Может, двадцать, а может, и пять. Я не считал.
- Так. Скажем, тридцать человек. Верно будет?
- Может, и верно.
- А ведь это кулачок, брат, по-нашему… тридцать человек наемных, да две посуды. А кому сдавал рыбу?
- Кому сдавал… треста тогда не было. Приезжали купцы - покупали.
- И японцы приезжали?
- Тогда все приезжали. Всякого народу было много, - ответил Головлев вызывающе. - И кулаков тогда не было. А каждый на своем деле сидел и свое дело делал.
- Это мы знаем. Ну, а ты теперь вот что скажи… да ты не оглядывайся. Люди свои, при них можно. Ты к корейцам на берег зачем ходил?
Головлев смотрел мимо равнодушным непонимающим взглядом.
- Ты корейский промысел знаешь? Ракушку ловят.
- Ну, знаю.
- Был там?
- А зачем мне там быть? Я ракушку не ем.
- Ты, Головлев, отвечай правду, - сказал Микешин. - Я знаю, что ты был у корейцев.
- Ну, был у корейцев. Запрещено, что ли?
- О чем ты там говорил?
- Чудно́, товарищ Микешин… я по-корейски не смыслю. Ходил обнакновенно… день был выходной… у них иногда сигареты водются.
- Значит, не говорил ни о чем? Ну, а насчет того, что на покос идти в совхоз не следует… что прежний владелец их с промысла сгонит, когда вернется, - об этом говорил?
Усмешка прошла по лицу Головлева.
- Так ведь это же я их пытал… верют они, что прежний хозяин вернется, или не верют…
- Ну, а ты веришь?
- А мне чего верить… Я, конечно, вроде как пошутил, напужал. Вот и всё.
- Дурачком представляешься. А я за тобой давно наблюдаю. Ты и ловцов подбивал… и недовольство сеял, и первую бузу заводил. Ну, а имя Ястребцева ты когда-нибудь слыхал?
Микешин слегка наклонил в его сторону голову, выжидая ответа. Головлев медлил.
- В свою пору слышал, - ответил он наконец. - Да ведь его, поди, десять годов как отсюда смыло.
- А откуда это имя слыхал?
- А про Ястребцева кто не слыхал? - сказал Головлев, усмехнувшись. - Кто здесь жил, тот и слышал.
- Промысел раньше ему принадлежал?
- Ну да, ему.
- А где он теперь, Ястребцев?
- А я ему брат? Он мне писем не пишет.
- Ты-то ему не брат… а где он находится - знаешь. Впрочем, я за тебя отвечу. Ястребцев живет в Харбине… это раз. Два: связи с промыслом не порывал… наблюдает. Следит за порядком. Посылает инструкции. Ребята у него свои… кое-кто уцелел. У Ястребцева ты прежде служил… он тебя выдвинул, отметил. В нарядчики произвел. Было такое?
- Ну, было. Ну и служил, - ответил вдруг Головлев. Знакомая бешеная сила наливала кровью его глаза. - А ты прежде у хозяина не служил? Большевиком сразу сделался? Гнул спину, на заводе в три погибели гнул… на простор теперь вылез - и стараешься. А может, ведь и обратно загонют, Микешин… время неровное, ты силы побереги, не растрачивай!
- Да ведь и тебе поберечь не мешает, - сказал Микешин спокойно. - Твоя дорога покороче моей. Говори: среди рабочих шумел?.. Против бригад высказывался?.. Корейцев не идти на покос убеждал? Срывал дело? Для хозяина рыбу берег?
Головлев вдруг умолк. С ним не шутили. Необычен был круг людей. Он оглянулся. Егерь смотрел на него. Черные его глаза были неприятны и знойки.
- Я что́… - сказал Головлев беспечно и вызывающе, - с меня много не спросится. До́ма с этого не сколотил. Одними надеждами пробавлялся. Тут повыше ищи, с них спрашивай…
Его предали. Кто-то предал его, и вот теперь он должен отвечать за всех шкурой. Нет, он свалится, но и других повалит. Ни одного сочувственного взгляда вокруг. Ненависть и желание увлечь и других при своем падении овладели им.
- Ты с других спрашивай, - повторил он, подступая к столу. - Я к ответу пойду налегке… а вот они как разделаются? Тут, брат, не один человек потрудился… тут много работало. У меня вот руки в засоле… рабочие руки. А ты на их руки взгляни. С доверенных взыскивай. Доверенному денежки из Харбина посылают… себе чушку, а нам вьюшку. Мы в ответе, а он все наверху…
- А доверенный кто?
- А ты покопайся, узна́ешь. Может, тут десять доверенных на берегу сидят, наблюдают. Чтобы такое богатство хозяин задаром отдал! Есть доглядка… и сюда его голос доносит, и туда ему весть подают.
В озлоблении он стал все выкладывать. Только имен людей не называл. Или скрывал он людей, или действительно был последним звеном в этой цепи…
- Товарищ Микешин, дозволь мне спросить… - Какой-то уголек в глубине разгорался, тревожил память. Черные въедчивые глаза егеря смотрели в глаза Головлеву. - Ты, Головлев, припомни…
Снова всплывали иероглифы письма, найденного у китайцев в распадке. Но некий отдаленный, еще не проясненный смысл проступал уже в этих иероглифах. Ястреб… кореец долго не мог найти это слово. Не было ли втиснуто в иероглиф имя промышленника Ястребцева? Слишком много домов, предприятий и промыслов оставил он на этом берегу. Егерь смотрел в глаза Головлеву. Что-то знали, но не до конца рассказали эти ненавидящие глаза.
- А ты сыщик? - спросил Головлев издевательски. - А я думал - охотник.
- Дурак…
Возбуждение Головлева стало вдруг спадать.
- Товарищ Микешин… может, я и не так что сказал… так ведь очень на меня ты насел, с обиды я многое. А я что могу знать? Может, и старается кто-то. - Стало скучно. Микешин махнул рукой. - Пусти меня ради Христа, - сказал Головлев, и даже по-бабьи перекосилось его лицо. - Чего я тебе дался… у меня вон руки в засоле. Рабочие руки.
- А ты припомни все-таки… - и опять надвинулся, засматривал ему в глаза егерь. - Может, Ястребцев наобещал, а как до дела дошло, Так ты для него и человеком не значишься.
Конец порванной ниточки связывался. Иероглифы оживали. Смысл наполнял деловое перечисление товаров. Птица кружила полным ястребиным кругом… за первым грубым звеном должны были последовать другие, более сложные, звенья.
Сверху открывался залив. Лошади шагом шли в гору.
- Куда тут до птицы… тут секач хоронится. Тут за морем надо искать концы, - сказал егерь Пауксту, придерживая своего коня.
XVII
В выходные свободные дни загруженным уходил пароходик от городской пристани. За город, на острова, с узелками, с детьми, устремлялись жители города. На островах росли дикий виноград и шиповник. Вдосталь можно было здесь набродиться мимо старых минных погребов и упраздненных фортов, подышать морем, поваляться на бережку.
Так же, как и другие, переносил на пароход Алибаев младшего сына, такой же узелок был у жены, так же готовились они по-семейному провести праздничный день. Был ничем не отличен от других семейственных людей - в чесучовом пиджаке, с сыном на руках - Алибаев. Несколько семейств тоже сошли на острове. Одна семья - банковского работника Иевлева - была знакома. Дети побежали впереди, матери шли с узелками. Отцы отставали, курили - всё как обычно в загородных совместных прогулках. Побродили и вдоль фортов, выбрали и местечко на берегу возле моря. Дети и жены пошли рвать виноград. Отцы остались на травке. Был даже величествен в белом своем одеянии, в заутюженных брюках, с двумя золотыми коронками, с расчесанными светлыми усиками тучнеющего блондина Иевлев. Пальцы его были в золотистом пуху. Некое щегольство было в надетой слегка набекрень панаме. Впрочем, шло это щегольство из морского прошлого Иевлева, из его службы в конторах Добровольного флота. Лежали перед ними на разостланной пестрой скатерке и испеченные всякие домашние пирожки и даже стояла полубутылочка коньяку. Но стояла полубутылочка больше для видимости. Ни Алибаев, ни Иевлев до нее не дотронулись.
- Мысль ваша, однако, удачная, - сказал Алибаев, оглядывая тишайшую бухточку и все это сонное и безлюдное побережье. - Тут действительно можно будет поговорить… а поговорить есть о чем.
Иевлев слегка сонно и как бы мечтательно смотрел мимо. Казалось, в необычайном довольстве дремали его выцветшие голубые глаза, слегка подпертые выбритыми до шелковистой округлости щеками.
- Видите ли, Алибаев, - ответил он наконец, широким жестом жуира проводя по своим расчесанным светлым усам, - я бы тоже хотел, чтобы вы меня выслушали. Говорить мы можем в открытую. Я выхожу из игры. Не желаю. Извините, но не желаю. Не вижу реальных перспектив. - Он пошевелил пальцами, словно сеял. - А, знаете ли, рисковать… все-таки у нас детки бегают. Изволите видеть: виноградец рвут. Не желаю. А потом - на что расчет? Я спрашиваю: на что расчет?
Алибаев молчал. Только как-то задвигались было и заострились, затвердели его скулы.
- Я спорить не буду, - сказал он погодя. - Каждому своя дорога виднее. Я только отвечу. На что расчет? - Он даже усмехнулся - так непоколебимы, величественны были округлые шелковистые нездоровые щеки. - А как вы полагаете, Константин Алексеевич, Уссурийский этот край так советским и останется?.. А я вот думаю иначе. Интервенция в двадцатом году была неудачна. Она проходила без плана. Слишком много было замешано государств, у которых нет никаких интересов на Тихом океане. Ведь ни Италии, ни Польше, ни чехам делать здесь нечего! Вопрос этот будет решаться в самые ближайшие годы. И, знаете ли, что и Америка здесь ничего не поделает. Уссурийский край отойдет к Японии. Это истина, которая даже не детских географических картах отмечена в Японии. Национальные надежды. Вопрос существования. Япония не может оставаться на островах. Ей нужен материк. И действовать она будет, конечно, решительно… как действовала она и в китайско-японскую войну и в русско-японскую. Одним ударом. По-военному. Без долгой политики. Азиаты все-таки. Азия. Уссурийский край и Маньчжурия будут японскими. Современная история сократила десятилетия до годов. Это именно вопрос ближайших годов. - Он снова потер свою остриженную коротко голову. Иевлев все так же молчал, смотрел на залив. - А ведь, знаете ли, советскую службишку нам не зачтут, - добавил вдруг Алибаев. - То есть, конечно, осуждать не станут. Обстоятельства слишком очевидны… но двигаться с этим будет не так-то легко. Отметка в паспорте. Мы знаем, что́ значит отметка в паспорте… - он зло усмехнулся, - что значило, например, "бывший колчаковец". История переселяется на Тихий океан. В Европе - кризис, выход - Восток, необъятные рынки и возможности… Здесь в самые ближайшие годы будут разрешаться мировые интересы. Япония ускоряет свою политику. Вот перспективы. А каждому, конечно, своя дорога виднее.
Все так же величественно молчал, глядел на залив Иевлев.