- Вот уж истинно зачат ты мной постом, - вконец обозлившись, сказал старик и плюнул.
Больше всех была взволнована приездом гостей Анна Кузьминична. Такое волнение испытывала она только перед экзаменами, когда в школу приезжал инспектор народных училищ. И теперь ей предстояло выдержать трудный экзамен: принять и угостить такое множество людей, приехавших из столицы.
Академик долго и шумно снимал шубу, разматывал длинный пушистый шарф. Высокий, худой, с острой бородкой и сердитыми темными глазами, с длинным охотничьим ножом у пояса, он был похож на Дон-Кихота. Он долго и тщательно вытирал ноги о половичок у порога.
- Ничего, проходите, пожалуйста, - сказала Анна Кузьминична, вглядываясь в красное, обветренное лицо гостя и узнавая в нем старшего из братьев Куличковых, которые до революции жили в имении Отрадном. Младший из них, Константин, или попросту Кешка, даже ухаживал за ней и часто появлялся в ее школе, пока революция не заставила его бежать за границу. Викентий Иванович же передал ревкому имение беспрекословно и погрузился в науку.
Анне Кузьминичне было особенно приятно принимать у себя академика Куличкова, потому что сама она происходила из обедневшей дворянской семьи и в детстве, проезжая мимо Отрадного, с завистью смотрела на большой каменный дом с колоннами, в котором, как ей казалось, люди жили весело и счастливо.
- Не беспокойтесь, пожалуйста, Викентий Иванович, проходите в комнату, - повторила она, все еще находясь во власти воспоминаний. - Не беда, если и наследите.
- Нет, наследить на таком чистом полу - все равно что в душу войти в грязных сапогах, - сказал академик. - В этом самом Спас-Подмошье меня однажды избили. Студентом я был тогда и стал говорить, что не нужно царя, а меня так отлупили, что потом с месяц бока болели…
Все расхохотались, а Андрей Тихонович смущенно подумал: "Неужто это тот самый "стюдент", которому я дал тогда здорового пинка под зад?"
- Так я с той поры и перестал заниматься политикой, - продолжал академик, - стал изучать звезды: спокойней.
- И что же вы - за чистую науку? Без политики? - спросил Белозеров, гревшийся возле печи.
- Политика - вещь преходящая, простите, не знаю вашего имени-отчества…
- Дмитрий Петрович.
- Так вот, дорогой Дмитрий Петрович, партии, политические страсти, революции - все преходяще. Вечен лишь бесконечный мир, и вечно лишь стремление человека постигнуть великую его тайну. Я изучаю осколки этого великого, прилетающие к нам на землю в виде метеоритов, чтобы понять хотя бы миллионную долю правды об этом великом. Я тридцать лет ищу свой метеорит, упавший в Якутской тайге, и не могу найти…
- Это говорит лишь о том, что наука еще не совершенна, а несовершенна она потому, что плохо была устроена жизнь людей на земле. Людям было не до метеоритов и тайн мироздания: им нужен был черный хлеб, - строго сказал Белозеров. - И нужна политика, нужен социализм, чтобы вы нашли наконец свой метеорит на благо всем людям.
- Всю жизнь искать какой-то метеорит! Это, должно быть, ужасно скучно, - капризно улыбаясь, проговорила Ирена.
Академик взглянул на нее с тем величественным презрением, с каким слон смотрит на моську, и отвернулся.
- У каждого должен быть свой "метеорит", - строго сказал Белозеров. - И без этого "метеорита" жизнь не имеет оправдания…
- Опять про политику, - уныло сказал Тарас Кузьмич. - Давайте об охоте лучше - да и за стол, погреться надо гостям с дороги.
- Большой медведь-то? - спросил генерал, усаживая отца на почетное место за стол.
- Пудов на восемнадцать, - уверенно сказал Тимофей.
И старик от гнева даже поперхнулся.
"Ведь и следов-то в глаза не видел, не то что зверя, - подумал он. - Это чтоб подороже взять". Он хотел пристыдить Тимофея, но постеснялся это сделать при остальных сыновьях и лишь сердито сказал:
- Кто же его знает, какого он весу, а только след крупный, словно кто в валенках прошел… Так что ежели кто первый раз на медведя или плохо стреляет, то нечего и на номер становиться… Тут уже учиться некогда. Наверняка бить надо, без промаху.
- Ты, Боренька, первый раз ведь? - с беспокойством спросил Тарас Кузьмич, обращаясь к сыну. - Лучше уж сперва приглядеться…
Борис беспечно улыбнулся и встал во весь рост. Он был высок, широк в плечах, но чувствовалось, что массивное тело его малоподвижно и тяжело.
- Сорок шестой номер ботинки носит, - с гордостью сказал Тарас Кузьмич, любуясь сыном и искоса наблюдая за будущей невесткой, которая разговаривала с Владимиром.
- Это уж у Наташи нужно спросить: разрешит ли она тебе итти на облаву, - сказала Варенька; ей хотелось поскорей поведать всем, что ее Боренька женится и вот какую красавицу выбрал в жены. - Правда ведь, Наташа?
И все посмотрели на дочь академика, которая с увлечением рассказывала что-то Владимиру. Она выделялась среди присутствующих подчеркнуто тонким изяществом своей фигурки, своего костюма, прически, каждого жеста. Чувствовалось, что и самой Наташей и ее родителями затрачено много труда, чтобы довести до такого совершенства и без того красивое женское тело. Чувство изящного было врожденным у Наташи, оно передавалось из поколения в поколение в семье Куличковых, любивших все красивое: красивую мебель, красивые костюмы, слова. Из рода Куличковых выходили художники, артисты, поэты, музыканты. Сам академик Куличков с любовью разводил у себя на даче цветы, удивлявшие всех своей красотой, и Наташа казалась тоже каким-то редким цветком, выросшим на радость и удивление миру.
- Можно мне пойти на медведя, Наташа? - спросил Борис, влюбленно глядя на нее. - Я хочу, чтоб у нас в квартире, возле дивана, лежала медвежья шкура.
- Да, это будет очень красиво, - сказала Наташа. - Вы тоже пойдете? - спросила она Владимира.
- Нет.
- Почему? - удивилась Наташа. - Вы не любите охоту?
- Я люблю живых медведей, - ответил Владимир.
- Это уж ты испортила его своим толстовством, - сказал Тарас Кузьмич, укоризненно глянув на сестру.
- А времена теперь такие: к крови привыкать нужно, - поучительно проговорил молоденький адъютант генерала. - Война стучится в двери.
- Ну, уж и стучится. Много ты знаешь, - сердито сказал генерал. - Ты лучше, брат, патроны хорошенько проверь. Есть у нас "жеканы"? На медведя без "жекана" нельзя итти. Обязательно разрывная пуля нужна.
- Медведь жирный, - вставил Тимофей. - Зальет салом рану и уйдет. Он теперь, медведь-то, в полном соку…
- А мне кажется, Владимир Николаевич, что вы просто боитесь итти на облаву, - с усмешкой сказала генеральша, покачивая ногой, обтянутой чулком какой-то золотисто-змеиной расцветки.
- Храбрость не в том, чтобы убить медведя, - сказала Маша, бледнея от обиды за Владимира и от прилива неприязни к этой женщине с неестественно светлыми волосами.
- А в чем же? - иронически, прищурившись, спросила Ирена.
- В том, чтобы убить зверя в самом себе, - тихо сказала Маша, глядя в упор в блестящие, холодные, как у змеи, глаза Ирены.
- Опять пошла политика! - воскликнул Тарас Кузьмич. - Давайте лучше жребий бросать, кому где становиться. Я уже и номерки приготовил…
Он взял с вешалки чью-то шапку, бросил в нее бумажки, свернутые в трубочки, и долго встряхивал шапку, чтобы бумажки лучше перемешались.
Зазвенел телефон. Николай Андреевич снял трубку, послушал и сказал:
- Ну что же, приезжайте. - Он повесил трубку и, раздраженно глядя на Тараса Кузьмича, спросил: - Разболтали в районе насчет облавы? Эх, и язык у вас, Тарас Кузьмич!
- Да ведь как же промолчать-то, Николай Андреевич? Обиделись бы. Я и то не всем сказал. Секретарю райкома, первому только, а уж второго как-нибудь на зайчишек позовем… Ну, без председателя райисполкома как можно? Все кредиты у него, Николай Андреевич… Заведующий нефтебазой нужен? Нужен. Без горючего летом пропадем.
- Да молчите вы уж, - с досадой проговорил Николай Андреевич, конфузливо оглядываясь на Белозерова.
Но тот беззвучно хохотал, краснея от напряжения.
- Второму секретарю, значит… зайчишку? - переспросил он, сотрясаясь от смеха. - А третьему-то что же? Третьему? Заячий хвост?
И все захохотали. Белозеров заразил всех своим бурным, подмывающим смехом, нельзя было не смеяться, глядя, как он вытирает слезы, как трясутся его плечи, - так смеются лишь дети, отдаваясь смеху всем своим существом.
- Я вот чего скажу про медведей, - заговорил Андрей Тихонович, когда установилась тишина и слышно было лишь веселое потрескивание еловых дров. - По осени, как приспеет ему время ложиться, выберет он себе тихое местечко в чащобе, в ямке, а то под выворотнем, чтоб ветром не задувало. Он хоть и зверь, а тепло тоже любит… И сразу не ляжет, нет. Все кругом обглядит, обнюхает, обследствует, а как снег станет ложиться, то и он идет на покой. Но не так, чтоб без всякого соображения. Он к дому-то своему беспременно с юга заходит, и идет не головой, а задом вперед. Это он для чего? А чтоб охотника сбить с толку: мол, я ушел с этого места. Ну и ложится, а как по весне встанет, то опять же идет своим следом, так и говорится: "В пяту идет". Ну, стало быть, и охотникам становиться надо тоже с соображением, а на самую пяту ставить надо самого надежного: на него зверь пойдет…
- Да ведь мы жребий будем вынимать. Кому уж счастье выпадет, тот на пяту и станет, - сказал генерал.
- Вот я и хочу сказать: надо бы не по жребию становиться, а по силам, - строго проговорил старик. - Вот ты, Михаил, человек военный, сам знаешь, кого ставить на самом рисковом месте, где враг прет. Небось самого храброго. Так и тут. А счастье, оно и дураку иной раз привалит, а уж, как говорится: дурному сыну не впрок и наследство… Станет по жребию и упустит медведя. А надо наверняка бить…
- Правильно, - сказал Белозеров, - облава - дело серьезное, это не в карты играть.
- А я не согласен с вами, - громко сказал Борис и встал, чтобы все видели, какой он огромный и сильный. - Кто знает, какой из нас самый надежный? Кого на пяту ставить? Всегда найдутся недовольные: почему не его поставили, а другого? А жребий всех уравнивает. У всякого свое счастье.
- Настоящее справедливое счастье достается не по жребию, - сказал Владимир. - Его зарабатывают трудом… Правда, Мария Александровна?
Владимир с улыбкой взглянул на Машу, как бы подчеркивая, что для него важно не то, что говорят другие, а то, что может сказать она. Маша же смотрела на изящную девушку, сидевшую рядом с Владимиром, завидуя ей, что все на ней красиво, все идет к ней и в то же время испытывая какое-то смутное чувство тревоги оттого, что эта красивая девушка сидит рядом с Владимиром и что-то рассказывает ему, заглядывая в глаза и улыбаясь. И Маша подумала, что эта женщина будет счастлива в жизни не потому, что она хорошо трудится, а потому, что красива от рождения, изящна, воспитана, а вот она, Маша, трудилась много и заслужила у всех людей уважение, но может и не увидеть счастья, потому что Владимир уедет, а она снова останется в Спас-Подмошье и будет вязать снопы и теребить лен…
- Фортуна, - важно сказал Тарас Кузьмич, глядя на академика. - Фортуна, что у древних римлян означало не только счастье, но и случай, судьбу вообще, чего нельзя предугадать… Они изображали фортуну в виде колеса с крыльями… Повезет человеку - он и счастлив, а не повезет - так уж потом ничего не поделаешь… Воленс-ноленс!
- Грош цена всей этой вашей латинской мудрости, - резко сказал Владимир. - Вы все ходите в обносках древней истории. Вы повторяете истины старого, мертвого мира… убогую философию средневекового человечества, которое не знало ни электричества, ни пара, ни химии, верило в бога и дьявола, жгло на кострах лучших своих людей… Вот у кого учитесь мудрости нового мира - у колхозницы Марии Орловой. Она сама творец своего счастья… Она не ждет, когда оно прикатит на своем крылатом колесе, а сама, своими руками направляет его туда, куда захочет…
- И вы действительно счастливы? - с любопытством спросила Наташа.
Маша так смутилась от этого неожиданного и прямого вопроса, что не нашлась, что сказать, и молчала; она молчала и потому, что страшно было сказать вслух то, что она думала и переживала, страшно было обнажить перед людьми самое сокровенное свое, и потому, что она не знала, счастлива она или нет. Ей было хорошо, но и тревожно: Владимир еще не сказал ей того самого желанного слова, которое сделало бы ее действительно счастливой. Она молчала, смущенно потупив глаза, перебирая пальцами кисти пухового платка, а все смотрели на нее, с нетерпением и любопытством ожидая ответа, застыв в напряженных позах, и стояла такая тишина, что было слышно, как за окнами повизгивает снег под полозьями.
И всем хотелось, чтобы она сказала "да", потому что все были доброжелательно настроены и хотели, чтобы она была счастлива, и Маша почувствовала, что все любят ее.
- Да, - сказала она чуть слышно и, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты.
И у всех вырвался вздох облегчения, как это бывает у зрителей в цирке, когда человек, пролетев вниз головой под куполом, падает в мягкую сетку. Все шумно заговорили, послышался веселый смех, кто-то заиграл на пианино вальс, и светловолосая Ирена, подхватив адъютанта, закружилась с ним по комнате, обдавая запахом духов стоявших вокруг гостей.
- Пойдемте и мы, - сказала Наташа, протягивая руку Владимиру, не сомневаясь в том, что ему будет приятно потанцовать с ней, но рука ее повисла в воздухе.
- Простите, я не могу, - сказал Владимир и быстро пошел в соседнюю комнату, куда убежала Маша.
Наташа проводила его удивленно-обиженным взглядом и только теперь поняла, что все время, пока она разговаривала с Владимиром, он думал не о ней, а о той, которая призналась в своем счастье. Наташа заставила себя весело улыбнуться и пошла к Борису, который шептался о чем-то с Тимофеем.
- Ладно, за мной не пропадет, - сказал он Тимофею и протянул к Наташе толстые, сильные руки и, уже кружась по комнате, шепнул ей: - Завтра я положу к твоим ногам медвежью шкуру.
Кружась с Наташей по комнате, Борис продолжал мечтать вслух о том, как он убьет медведя. Из мяса Тарас Кузьмич наделает колбас, а окорок закоптит, Медвежье мясо очень похоже на свинину, но немного жестче и темней. А медвежье сало ценится дороже свиного…
Наташа слушала, нахмурив брови: ее слух резали эти тяжелые и неприятные слова: "мясо", "шкура", "сало", - и она невольно думала о том, как ей легко было разговаривать с Владимиром, у которого слова были какие-то возвышающие, устремленные вдаль, тревожные, - они почему-то напоминали Наташе весенний крик журавлей, чуточку грустный, зовущий куда-то, рождающий желание чего-то необыкновенного.
Наташа вдруг почувствовала тяжелую руку Бориса, лежавшую на ее плече, и ей показалось, что она давно уже жена его и возле кровати лежит медвежья шкура, а за столом сидит Борис и пишет свою книгу о копытных болезнях… Наташа закрыла глаза, и ей представились какие-то рога, копыта, хвосты, и она даже почувствовала противный запах столярного клея…
На облаву выехали ночью. Владимир тоже поехал, но не с тем, чтобы занять место в цепи охотников, а с тем, чтобы итти с крикунами, быть рядом с Машей. Он надеялся, что ему удастся побыть с ней наедине и сказать ей наконец то слово, в котором сливались и радостное ощущение жизни, и вера в свои силы, и желание совершить какое-то большое и красивое дело.
- Я тоже поеду с вами крикуном, - сказала Наташа и, хотя Борис отговаривал ее, ссылаясь на глубокий снег и мороз, уселась в розвальни вместе с Машей и Владимиром.
Снег весело и звонко пел под полозьями саней, и на душе у Владимира было хорошо от ощущения своей молодости, близости к любимой и еще оттого, что он снова был в лесу, ехал в розвальнях, слышал пофыркивание лошадей, поскрипывание промерзшей упряжи. Все звуки сливались в какую-то нестройную, но волнующую музыку, которая уносила его в далекое детство. Вот он едет с дедом за дровами, закутанный в мягкий шерстяной платок, и чувствует знакомый запах, впитавшийся в этот платок: нежный и трогательный запах матери, ласковых ее рук. Не хотела мать отпускать его в этот жгучий мороз, но дед успокоил ее, уговорил. И вот они сидят рядом на розвальнях, и Володя удивляется, как у деда не мерзнут руки. Он держит вожжи в больших темных от работы руках, покрытых ссадинками и трещинками, с такой жесткой кожей на ладони, что, когда он берет Володю за ручонку, мальчику кажется, что руки деда в кожаных рукавицах. Ничем не прикрыты и уши деда, только мочки их горят, как спелые вишни. "Дедушка, научи, чтобы и мои руки не боялись мороза", - просит мальчик, со страхом высовывая нос из теплого материнского платка. Дед молчит, чуточку усмехаясь, как бы говоря: "Это, брат, хитрая наука - прожить без рукавиц…" Потом вдруг лошадь почему-то становится поперек дороги. "Завертка порвалась", - говорит дед и, порывшись в санях, вытаскивает обрывок веревки: у него все есть в запасе. "Володя, развяжи-ка завертку на санях, покуда я коня распрягу", - говорит дед. И мальчик становится на колени, чтобы удобней было развязывать оборвавшуюся завертку. Володя пытается это сделать, не снимая варежек, но ничего не выходит, тогда он сбрасывает их и пальцами распутывает промерзшую твердую завертку. Она не поддается, а пальцы уже покалывает мороз, и Володя дышит на них, чтобы отогреть. Он долго возится с заверткой, но она не поддается: смерзлась в ледяной комок, - и Володя чуть не плачет. Позвать деда, сказать, что руки замерзли, Володя стыдится, но нет уж и терпения: сотни игл впились в пальцы.
Володя с отчаянием смотрит на узел, не поддающийся его закоченевшим рукам, и вдруг, вспомнив рассказ матери об умном царе Александре Македонском, бросается к саням, достает из-под сена топор.
"Стой! Что ты, очумел?" - кричит Андрей Тихонович, увидев, что внук замахнулся топором, чтобы разрубить проклятый узел. Володя рассказывает, как мудрый царь Александр Македонский разрубил мечом хитрый узел фригийского царя Гордия, а старик кричит: "Дурак твой царь! Веревку разрубить - эка мудрость! Ему, царю этому, веревки не жалко. Не он веревки вьет, а мужик. А чтобы веревку свить, надо конопли насеять, пеньки натрепать… Разрубить всякий дурак сможет, а ты сумей развязать узел. Топор - сила, а терпенье посильней топора…"
И Володя снова принимается развязывать захлестнувшийся узел красновато-лиловыми от мороза руками. И вот узел развязан. "Дедушка, развязал! Развязал!" - кричит он так громко, что даже старый мерин удивленно поворачивает к нему голову. "Молодец", - говорит дед. И Володя, счастливый, довольный собой, прыгает вокруг него, не чувствуя боли в пальцах… Домой он возвращается под вечер, и Анна Кузьминична с ужасом видит: платок ее торчит из кармана, шапчонка сбита на затылок, Володя идет рядом с возом и держит вожжи в голых красных руках…
Вечером, лежа с внуком на жаркой печи, Андрей Тихонович говорил: