- А тебе ни разу не приходилось задумываться, на кого ты похож? И не только сегодня. - Худое, продолговатое лицо Тюлькина с курчавившимися бачками, с узкими усиками, над которыми вытянулся острый нос со вздернутыми ноздрями, выражало презренье.
Пашу это забавляло.
- Признаться, нет, - развел руками. - Не приходилось. А нужно? - с чудачливой искренностью смотрел Паша на Тюлькина.
- Не мешало б. Могу сказать: на гориллу.
- На Гаврилу? - совсем удивился Паша. Вид у него был такой серьезный, что все, кроме Якубовского и Петрушко, рассмеялись. - Почему же на Гаврилу, братцы-однополчане?
- Потише, товарищи, - тронулись в улыбке обветренные губы подошедшего Левенцова. - Ну и расшумелись… И чего навалились на одного…
Паша и остальные как ни в чем не бывало стали усердно чистить детали автоматов. Тюлькин насупился - не подумали бы, что утихомирило Пашу появление Левенцова, мысль эта была ему неприятна. "И сам в состоянии дать ему сдачу".
- Тут, лейтенант, подмоги не требуется, - с хмурой важностью взглянул Тюлькин на Левенцова. - Я и сам в этом деле лейтенант. Подумаешь, Пашка!..
- Так и надо, - добродушно кивнул Левенцов. - Не то понадобилось бы слишком много лейтенантов.
Левенцов вернулся к своей койке дописывать письмо.
- Слыхали, братцы-однополчане? - подмигнул Паша. - Слыхали? Я, говорит, и сам лейтенант… А мы и не знали. Не успеем вылететь, генералом станет, нам же долго, поди, ждать, время же непогодное. - Веселые чертики забегали в его сузившихся глазах. - Послушай, Тюлькин, такой красуй, с такими причиндалами, - повертел он пальцами пониже висков, - определенно первосортную деваху оставил в Москве. Иначе и быть не может. Корифей-парень! Сознавайся…
Тюлькин появился в отряде позже всех. Здесь не забыли, как шумно, с подчеркнутым достоинством открыл он дверь. "Боец Тюлькин прибыл в ваше распоряжение", - передал Кириллу бумажки со штампами, с печатями, исходящими номерами, с подписями. "Боец Тюлькин? - глядя на щеголеватые бачки и картинные усики Тюлькина, Кирилл сдерживался, чтоб не расхохотаться. - Хм-м… Говоришь, Тюлькин? А я думал, Дантес…" - с нарочитой разочарованностью протянул он. "Так точно, - выпрямился Тюлькин. Он приложил руку к заломленной набок пилотке, обнажавшей приглаженные блестевшие волосы. - Так точно. Тюлькин…" Кирилл улыбнулся, махнул рукой: "Прыгать с парашютом не боишься?" Тюлькин выпучил глаза: "Что вы!.." Но тотчас спохватился, не по-воински вышло, и отчеканил в более подходящих выражениях: "Так точно. Прыгал. Имею значок". Когда Тюлькин отвечал, смешно дергал головой. "Принимай, Алеша, пополнение, - раздумчиво сказал Кирилл старшему радисту Блинову. - Может, и подходящий. Подбирали же…" - пожал он плечами. "Так точно, подбирали, - бойко подтвердил Тюлькин. - Отдел кадров". Кирилл не раз просил прислать в отряд второго радиста. Вот и прислали… Он снова бросил взгляд на бачки, на усики, но уже снисходительно: пожалуй, и лучше, что не похож на красноармейца. Так сказать, камуфляж. "Видать, Корифей-парень", - сказал вслух. И прилипло к Тюлькину необидное прозвище: Корифей-парень… По-разному относились к Тюлькину в отряде, кто безразлично, кто пренебрежительно, а кто и зло. Михась и не скрывал своей неприязни к нему, при случае обрезал коротко и непримиримо: "Тебе б на балалайке бренчать да зубы под усиками скалить. Тоже, вояка!.." Толя Дуник же, самый молодой в отряде, восхищался проперченными одесскими песенками Тюлькина, его совершенно независимым видом. Для Паши Тюлькин - клад! Хоть есть над кем подтрунивать, уж очень степенные подобрались тут все. А без этого, без поддразнивания, без шуточек, Паша не мог.
- Давай сознавайся насчет девах, Корифей-парень, - не отставал Паша.
- Отвяжись ты, пень-колода, - отбивался Тюлькин. Он небрежно ухмыльнулся: - Тебе, вижу, чужие лавры покоя не дают. - И с самодовольным видом взялся за выколотку.
- Какие там Ларвы! - замахал Паша руками. - По мне и Дунька хороша. Говоришь, Ларва? - насмешливо покачал головой.
А что? Зря ехидничает Пашка. И верно, бегают за ним девчата, а что? Да какие девчата! И спортсмен он дай бог какой! Знал бы Пашка… А тенор! Роскошный у него тенор, позавидовать только, да-да… Слышал же Пашка, все слышали, как он поет. А парашютист! Во! И гордился же им инструктор! Называл - "ангел небесный", так устойчиво падал он, так плавно спускался… И радист высокой марки!..
- А не судьба, - наигранно посетовал Тюлькин. - Взяли да направили в этот отрядишко, где Пашка в полуцарях ходит. - И после паузы: - В общем, фортуна не та.
- Трепач, - вскипел Михась, высоченный, сухощавый, лобастый. Сосредоточенно перетирал он части автомата, закатанные рукава обнажали волосатые руки, жилистые и длинные. Он весь ушел в работу, ни один мускул не оживлял его лицо, обляпанное конопатинами, точно выступили и застыли коричневые капельки пота. Под косматыми и резкими бровями Михася предполагались сердитые глаза. Но взгляд его был совершенно безразличный, словно глаза ни на кого не смотрели. Неразговорчивый, он обычно только отвечал, когда его спрашивали. Сам же говорил, если сердился или очень радовался, коротко, громко, словно ударял молотком, стараясь враз высказать все, что думает.
Он собрал и внимательно осмотрел автомат, вытер ветошью руки, вымазанные ружейным маслом, и снова кинул на Тюлькина недружелюбный взгляд.
- Ач, бикинбарт отрастил! - не то поморщился, не то усмехнулся Михась. - Как фармацепт какой… - хотел уязвить Тюлькина, любившего щегольнуть словом иностранным и высокопарным.
- Если тебе хочется так называть меня, то говори, пожалуйста, фармацевт, - слишком вежливым, слишком добрым голосом сказал Тюлькин.
- Пошел ты к чертям.
- Так нам с тобой одна дорога, - ироническим тоном произнес Тюлькин. - И вроде скоро тронемся. Так сказать, полетим. - И уже серьезно, обращаясь ко всем: - Осточертело. Сиди, как дурак, и жди погоды.
- Каждый ждет, как может, - процедил сквозь зубы Михась.
- Ну, знаешь…
Тюлькину надоели Пашины подковырки, придирки Михася. С поднятой головой пошел в другой конец помещения. "Меня не прижмешь!" - показывал он всем своим видом. Остановился возле Алеши Блинова. На полу перед Блиновым - брезентовый мешок, на мешке - батареи. Тот поднял с пола одну, положил на стол, присоединил провода к концам вольтметра. Стрелка, дрогнув, резко кинулась вправо. Изоляционной лентой замотал оголенные концы. Еще раз нагнулся, еще, достал вторую батарею, третью, пятую. Вольтметр показывал: хорошее напряжение. Голова Алеши Блинова, склонившаяся к плечу, как бы отдыхала, только руки спокойно делали свое дело. Вот присоединил провода к следующей батарее, но стрелка, будто уже устала, не двинулась с места: батарея села. Он отставил ее в сторону.
Тюлькин бросил на Алешу Блинова снисходительный взгляд, снисходительно хлопнул по плечу, кивнул на батареи:
- Так-так… Напряжение проверяешь?
- Бифштекс жарю, - отозвался Блинов. - Давай-ка проверь, может, и у тебя какая села.
- И то, - скучно согласился Тюлькин. С небрежным видом достал сумку с комплектом питания и принялся за работу.
Но занятие не увлекло его. Искоса поглядывал туда, где только что вместе со всеми чистил оружие, там было оживленно - догадывался об этом по смеху, по веселым жестам Паши. "Что станется батареям! - уже сердился он. - Что им станется! Алеше лишь бы ковыряться, пропади они пропадом…" А там - снова смех. Табурет, на котором несколько минут назад Тюлькин сидел, пустым квадратом темнел возле стола, на том самом месте, куда отодвинул его, будто ждал возвращения Тюлькина. Но он не вернется. У него тоже амбиция. "Тут-то все храбрецы. Посмотрим на вас, молодчиков, когда не до смешков будет…"
4
А вон командир и комиссар.
Кирилл с порога:
- Тихо что-то. Не похоже на наших хлопцев… А может, комиссар, дверью ошиблись?
Все улыбнулись, Кирилл и Ивашкевич тоже. Десантники не спускали с Кирилла глаз, никто не старался скрыть своего нетерпения: что скажет командир?
А он развел руками, сказал почти весело, или так показалось:
- Сволочь же… А, хлопцы? Я о погоде.
Они уже привыкли к грубоватому прямодушию командира, в его тоне всегда слышалась уверенность. Вообще, когда он был с ними, все плохое выглядело как-то лучше. Им казалось, что во всех случаях знает он, как поступить самому и другим.
На лице Кирилла, еще окрашенном загаром, отчетливо проступали твердые скулы. Небольшие голубоватые глаза смотрели настойчиво и пристально, и в них, когда он не сердился, появлялись лукавые искорки.
- Сядем, - сказал он. Все уселись на скамьи по обе стороны стола. - Сволочь, говорю, погода.
- А самое гитлеровцев давить, - прогудел непреклонный и горячий голос Паши. Железные желваки прокатились под его темными, точно закопченными, щеками, и он яростно, будто уже давил гитлеровцев, сжал кулаки. - Да где их взять тут…
Все рассмеялись и взглянули на Пашу так, словно он впервые попался им на глаза.
Когда Кирилл подбирал бойцов в отряд, он сразу обратил внимание на Пашу, донецкого шахтера. Такой за целый взвод сойдет. "Грудь - печь печью", - подумал о нем Кирилл. Обыкновенного движения его руки, казалось, достаточно, чтоб свалить быка.
- Гляди не перепутай, когда станешь давить… - сверкнули Толины глаза. - А то кого-нибудь из нас прихлопнешь…
- Ну, ты, братец, в безопасности, - взглянул Кирилл на Толю Дуника, тоже здоровяка с прочными костями и мускулами.
- Не знаю, - блеснули Толины доверчивые глаза. У него было такого же, льняного, цвета лицо, как и волосы, но с густым медным отливом - от солнца и ветра. Ему едва сравнялось двадцать лет. Возраст, когда еще ничто не утрачено. Он был весь в настоящем, весь в будущем, прошлое же еще не мучило его, не будоражило памяти. С радостным удивлением постигал он видимый мир. Он не понимал отвлеченного мира, реальным было для него только то, что можно видеть, можно слышать, осязать.
Паша старше Толи лет на восемь, но они тянулись друг к другу - сила, что ли, привлекала силу… Все время, как припаянные, находились вместе: и на полевых занятиях, и в казарменной столовой, и койки их стояли рядом. Плечо к плечу сидели они и сейчас, Паша и Толя Дуник.
"Богатыри, - со скрытым восхищением смотрел на них Кирилл. - Кремень-хлопцы!"
Из коридора доносился стук шагов, гулкий и постепенно стихавший, отдаленный и нараставший - сюда-туда, туда-сюда. Кто-то торопливый прогремел сапогами, где-то близко разговаривал простуженный бас. Дежурный приоткрыл дверь, заглянул в помещение и затворил ее за собой. Репродуктор, висевший внизу, у входа в казарму, поднимал сюда, на четвертый этаж, голос диктора, и здесь он звучал глухо, нельзя было разобрать слов. Никто его и не слушал.
Пока дела, там, в Наркомате, занимали Кирилла целиком, пока нервная приподнятость владела им и сейчас, усталость не давала себя знать. Но вот он освободился от напряжения, и, словно внутри разжалась тугая пружина, утомление взяло верх. Он заслонил ладонью глаза. Он остался наедине с самим собой.
Последнюю неделю все складывалось так, что почти не приходилось отдыхать. Недосыпал, недоедал. И еще вот семья. До дому трамваем, затем автобусом, часа два с половиной. Он не мог приезжать часто. Но он знал, его ждут там, лишь наступал вечер, каждую минуту ждут, это тоже отбирало силы.
- Как только установится в небе порядок и самолет сможет прорваться, полетим. - Голос Ивашкевича, хрипловатый, задушевный, настигал Кирилла, приближал и приближал к себе. - Ждать уже недолго, - говорил комиссар. Высокий, напряженный лоб, глубокая линия над переносицей, крепкий раздвоенный подбородок, упрямо сложенные губы - энергичным выглядело лицо этого полноватого для своих тридцати пяти лет человека.
- Пешком бы пошел…
Якубовский заговорил? Кирилл даже приподнял ладонь, прикрывавшую глаза, чтоб взглянуть на его длинную фигуру, склоненную над столом. Сутуловатая спина, сухие щеки, вкривь и вкось изрезанные морщинами, сумеречные глаза, в которых угасло все живое. В первые дни войны Якубовский оставил свою деревню в глухом Полесье и ушел на фронт. Вскоре потерял всякую связь с семьей. Потом дошла до него молва, что немцы сожгли деревню. Живы ли жена и дочь, этого не знал. По-мужски сдержанно нес он в себе свое горе, ничто не выдавало его муку. Молчаливый, он, бывало, по целым дням ни слова не произносил. Угрюмый, казалось, злой человек, когда он говорил даже о солнце, это получалось хмуро. Рассказывали, прежде был он общительный, веселый. Горе все меняет. Меняет жизнь, меняет характер человека. "Сердце у него никогда не отойдет, - подумал Кирилл. - А с таким сердцем и жить-то трудно…"
Якубовскому, видно, и правда трудно было жить. Все время в напряжении, все время в глухой тоске, даже, наверное, во сне.
Зажав обкуренными губами почерневшую трубку, Якубовский внимательно смотрел на Ивашкевича. Со своей вересковой трубкой не расставался, и когда она перемещалась из одного угла рта в другой, это значило, что его медленная мысль тоже переходила на другое.
- Значит, скоро? - допытывался Якубовский, он вынул трубку изо рта.
Кирилл увидел: Якубовский улыбнулся, и улыбка все в нем изменила. Пропали злые складки на лбу, смягчились резкие линии в опущенных уголках губ, во взгляде вспыхнуло что-то живое, рухнуло все, что делало лицо жестким, каменным, это был совсем другой человек, и таким его здесь не знали.
- Кровь кипит, аж рвет жилы… - простонал Якубовский.
Кирилл смотрел на него и думал: пошли его в огонь - пойдет в огонь, на смерть пошли - пойдет на смерть и в голову не возьмет, что совершает подвиг.
- Скоро, скоро двинемся, - мягко сказал Ивашкевич. - В родные места. - Потом, будто вздохнув: - И моя там деревня, под Витебском. Может, зола теперь, а не деревня. А все ж…
Почему умолк Ивашкевич? Он чего-то недосказал, и Кирилл ожидающе взглядывал на него. Он знал, что воевать Ивашкевич начал на третий день войны, командовал истребительным отрядом. Отряд нес большие потери, отходил на восток. Путь отступления лежал в нескольких километрах от деревни Ивашкевича. Не повидав мать и сестер, он прошел мимо.
- Скоро, дружище, - повторил он. - Мы-то, сам знаешь, - развел руками, - хоть сейчас. А самолетам, видишь, не все под силу. - Помолчал. - А мне, выходит, опять своих не повидать, сбросимся и в сторону от моей деревни подадимся, - снова услышал Кирилл. Ни уныния, ни сожаления в тоне. - Разницы никакой. Твоя деревня - она и моя деревня.
И опять на какое-то мгновенье из сознания Кирилла выключилась казарма, он видел себя в дороге, и на него надвигался холодный рассвет. Он жил уже той жизнью, которая еще не наступила. Она стала для него более реальной, чем жизнь, с которой еще был соединен глубокими корнями, как дерево с землей. Он расшатывал дерево, и оно легко поддавалось его усилиям.
Дорога что-то подсказала Кириллу, но тут же выронил это из памяти. "А, вот что!" - вспомнил. Повернулся к Левенцову. Левенцов поднял на него глаза, они всегда почему-то выражали настороженность и ожидание. Это подчеркивал и шрамик над левым виском, будто прилипшая ниточка.
- Вот что, Костя. Завтра еще разок просмотрим весь пеший маршрут, - со спокойной озабоченностью сказал Кирилл. - Лишняя проходка не помешает. Приготовь карты.
- Есть приготовить карты.
Кирилл больше не повиновался усталости: дорога пропала так же внезапно, как и появилась, он окончательно вернулся в казарму и снова сидел за длинным столом вместе с бойцами его отряда. Голос Ивашкевича звучал у самого его плеча.
- И ничего, что нас горстка, - услышал Кирилл. - Сколько б нас ни было, хоть целый миллион, все равно каждому воевать так, вроде один он только и стоит против всей армии Гитлера, вроде только ему и доверено спасение Родины. Время теперь такое, когда не героев у нас и быть не может. А вот Петрушко, по лицу вижу, думает: и загнул комиссар! - добродушно усмехнулся Ивашкевич. Он не сводил глаз с Петрушко. - А ведь не загнул…
- Та нет, товарищ комиссар… - пробормотал тот не то смущенно, не то испуганно.
Кирилл тоже посмотрел на Петрушко, маленького, тщедушного, сидевшего наискосок, рядом с Якубовским, которому и до плеча не доходил. Его прозвали в казарме "Аршин-с-шапкой". Это был смирный человек, уже в летах; никто не шутил с ним, не заговаривал без надобности, даже Паша, - его как бы и не замечали. Маленькое лицо его, похожее на стянутый кулачок, ничем не запоминалось, разве лишь длинными морщинами, начинавшимися над самыми бровями. Неровно, как круги на пне старого дерева - один над другим, шли они по всему круглому лбу вверх, до волос - темно-серебристого мха. Глядя сейчас на это морщинистое пепельное лицо, на впалую Петрушкову грудь, Кирилл подумал: какой он заморенный и старый-старый - не от прожитых лет…
- Значит, собираемся? - дружелюбно подмигнул Кирилл Петрушко.
- Та можно сказать, что так, - тихий, глубокий вздох.
- Что ж так неопределенно?
- Та кто знает… - пожал он острыми, короткими плечами.
- Не годится, братец. Ты скажи. Еще не совсем поздно. Можем оставить тебя.
- Та нет. Что ж оставаться. Полечу, - произнес он покорно, как человек, подчинившийся неизбежному. Неподвижное лицо ничего не выражало.
Что это, нерешительность? Малодушие, может быть? Кирилл старался припомнить, каким был Петрушко все эти пять недель. "Собственно, таким же. Характер, - успокоился Кирилл. - Не может быть, чтоб ошибся в нем. Не может быть. - Он сопротивлялся неожиданно возникшему сомнению. Этот совсем неприметный человек очень нужен будет, когда отряд начнет действовать в селениях, занятых врагом. - Да что до времени расстраиваться. Говорят же: чтоб узнать силу якоря, нужна буря в океане. Океан уже не за горами, а с ним и буря".
И все-таки в нем шевельнулось сожаление, что взял этого хиляка в отряд.
Кирилл ушел в свой угол, присел на койку и вдруг тоскливо почувствовал, что остался один. Пока все были вместе, пока голоса объединяли его со всеми, чувство это не подступало к нему, а сейчас чего-то не хватало, и он не мог понять чего. Это не было ощущением одиночества, которое охватывает в минуты, когда порывается связь со всем привычным и надежным, когда мир отодвигается и образовавшуюся пустоту заполняет уныние и растерянность. Нет, нет. Одиночество делает человека слабее самого себя, такое Кирилл не мог впустить в свое сердце. "Чепуха, - выпутывался он из странного состояния. - Чепуха!"
Он сидел, обхватив ладонями крутые колени, будто два булыжника держал в руках. В голове мелькали случайные обрывки минувшего дня. Был тут и сержант-артиллерист с темными очками на глазах, бережно вела его под руку молодая женщина, и тот, чуть-чуть приотстав, ступал негнущимися ногами, послушный каждому ее движению, как беззвучно поданной команде; был и трамвай "Аннушка", в который он вскочил на ходу, - весь вагон в осколочных вмятинах, уже успевших зачерстветь, но пассажиры, ехавшие в нем, казались чудом спасшимися героями; и девушка из армейской столовой была… Все это, конечно, ничего не объясняло. И что в конце концов было объяснять! "Нервы натянуты, вот и все".