- Олеся, Головянкин мертв, из Кабула прилетает комиссия, тебя отдадут под трибунал. Барсук вытащил тебя с того света, он Сотворил чудо - ты будешь жить, обязательно будешь… но ребенка не будет - вообще, никогда. А еще тебя ждет трибунал, суд, тюрьма. Олеся… сейчас нас начнут грузить… Я поменяла документы. Я не знала, как тебе помочь, а тут девушка с фактически тем же ранением, что и у тебя. Единственное - другая группа крови. Но я подправила историю болезни и приписала тебе амнезию. Жетон я тоже поменяла. Ты теперь Изабелла Валерьевна Томас, слышишь, Олеся? Ты Томас Изабелла Валерьевна, запомни. Бригада Шаталина. Она полгода служила и попала под обстрел… В госпитале ничего не говори, молчи и все, у тебя шок, амнезия от кровопотери. Тебя комиссуют. Уедешь к нам, я напишу маме, она тебя встретит, поживешь пока под чужим именем, а потом я вернусь и что-нибудь придумаем… Мы грузимся, потерпи.
Я смотрела на Вику, силясь понять, что она говорит.
Меня погрузили на борт, рядом села Вика:
- Они улетают. Ты, твое прошлое там, история болезни, жетон. А ты теперь раненая Изабелла Валерьевна Томас, - шептала в самое ухо.
Какая Томас? Что за бред?
Мы набирали высоту, качнуло. Вика сжала мне ладонь:
- Держись, ты должна жить… Что же ты натворила с собой! Дождись меня, ноги в руки - и домой, а там решим. Главное, чтоб тебя не посадили из-за какого-то урода. Ты, главное, молчи в госпитале, это никого не удивит… а вы похожи с Изабеллой.
Что-то грохнуло, послышались минометные залпы, потом взрыв. Вика прилипла к иллюминатору.
- Второй борт накрыли…
Наш самолет качнуло, и меня скрутило от боли.
- Изабелла, ты - Изабелла. Терпи, она мертва, а ты жива. Забудь все, что было. Я умоляю тебя, подруга, послушай меня, не выдай, а то и я с тобой, под трибунал… ради меня, сделай всё, как я говорю.
Уже теряя сознание от болтанки, я подумала: какое имеет значение все, что говорит подруга?
Ведь Павла нет, значит, нет и меня.
В Кабульском госпитале я пролежала чуть больше месяца и превратилась в законченного интраверта. Я не разговаривала вообще. Не хотела. Мне хватало внутренних диалогов с собой и Павликом. Зачем я жила? Я не задавалась этим вопросом, мне казалось вполне закономерным, что меня не приняли на тот свет, оставив мучиться на этом, отрабатывать вину, а значит, я должна дышать, смотреть, слышать - жить. Впрочем, можно ли назвать жизнью жизнь растения? Меня кормили, я ела, говорили "иди" - шла. Со мной мучились, пытаясь вызвать на разговор, я упорно молчала и лишь кивала или мотала головой, но даже не смотрела в глаза.
Я свыкалась с новой жизнью, как с новым именем. Та глупая девчонка, патриотка-мечтательница, совершившая подлость, убивая любимого и потерявшая всех и всё - мертва. От нее не осталось ни следа - лишь память и совесть, внутренние судьи и палачи. Но если нет Олеси, то некого и судить, а если есть, то тем более незачем судить, потому что ей незачем жить…
Я решила закопать ее и похоронить, как похоронили ту, что взяла на себя ее имя. Потом увидеться с родными Изабеллы, отдать заработанное дочерью, порвать военный билет, вычеркнув не только из памяти - из жизни эти месяцы, исправить паспорт и уехать туда, где никто меня не знает.
К середине октября меня комиссовали вчистую.
В Кабуле в ожидании оформления документов и борта в Союз я сидела на пересылке и совсем не удивлялась тому, что всё заканчивается там, где началось. Мне не было страшно, что меня узнают те, кто отправил нас с Викой в бригаду Свиридова - мне было все равно. Может, поэтому и не узнали? А может, я до неузнаваемости изменилась? Этот вопрос меня тоже не занимал. Я сидела, опираясь на палочку, которую подарили мне ребята из госпиталя, и смотрела на двух новоприбывших девчонок, вернее, девушек и женщин. Одной было лет тридцать, другой двадцать три максимум. Они бросали на меня украдкой любопытствующие взгляды и, казалось, завидовали бравой вольнонаемной, которая умудрилась получить ранение.
А я на их месте видела себя с Викой, наивных девчонок, приехавших на войну, не зная по сути, что это такое. Книжки, фильмы искусно культивировали в нас патриотизм, взывая к долгу, чести и прочим, очень нужным человеку вещам, но они скрывали правду о войне. На ней подвиг был нормой, и совершал его не только тот, кто бросался на амбразуру, но и тот, кто сохранил себя, пройдя сквозь грязь, боль, цинизм, повседневные трудности и опасности. Кто не сломался, как я, не омертвел и не очерствел.
Женщины тихонько переговаривались, обсуждая повышенное внимание мужчин к их персонам, а я думала, что в Афган прибыли "чекистки" и "жены", но вряд ли "интернационалистки".
Мне, как той женщине, отправленной в Союз за аморалку, многое хотелось им рассказать, но у меня не было ни сил, ни желания открывать рот, произносить пустые для них слова, вдаваться в подробности, убеждать в том, чего они не знают, а поэтому не поймут и не поверят. У каждого свой путь к эшафоту, свои грабли, свои шишки.
Ко мне подошел молоденький лейтенант и, отдав честь, подал документы.
- Спасибо, - кивнула я, убирая их.
- Вас проводить? Пойдемте, я помогу. Борт пришел, грузятся.
- Спасибо.
Он подхватил небольшую сумку - все, что еще в гарнизоне собрала Вика, и мы двинулись к взлетной полосе. Там меня перехватили ребята:
- Давай, сестренка, помогу, - улыбнулся черноволосый парень из дембелей - голубой берет. Я не смогла сдержать ответной улыбки:
- Если не трудно…
- Мне не трудно, - заверил он, глядя на меня с искренним сочувствием. Мы были с ним равны, и он это признавал. Нам не нужно было говорить, чтобы понять друг друга, достаточно посмотреть в глаза друг другу - там была боль, одна на весь контингент служивших, служащих и отслуживших в этом аду. Его друг, светловолосый парень покрепче телом, подхватил меня на руки и понес по рампе самолета внутрь.
- А ну-ка ноги подобрали! - гаркнул, сгоняя с прохода бойцов. - Исчез, салага, - процедил конопатому первогодку. Тот просто сдвинулся, освобождая мне место.
- Что-то негусто… - Он покосился на сумку, что легла у моих ног. Его подняли за шиворот и вытолкали в глубь салона:
- "Чекистки" другим рейсом, - бросил презрительно светловолосый и сел со мной рядом, черненький с другой стороны:
- Вадим, - подал ладонь.
- Изабелла.
- Владимир, - подал палочку светленький. - Будем жить, сестра?
- Да, - еле выдавила я, кляня себя за невольно выступившие слезы. Парень ласково сжал мне ладонь:
- Где служила?
- Под Кандагаром.
- Долго?
- Полгода.
- На всю жизнь хватит, - кивнул с пониманием. - Куда сейчас?
Я пожала плечами.
Парни переглянулись и сразу решили, не задавая больше вопросов:
- Тогда с нами, в Ленинград.
Я опять пожала плечами - мне было все равно.
- Ничего, сестра, уляжется. Главное - живы, главное - домой летим.
Рампа закрывала обзор, поднимаясь вверх. Исчезла полоска бетонки, коричнево-серые скалы…
Прощай, Афган!
Ташкент одарил нас персиками, абрикосами и дынями. Мы сидели с ребятами, поглощая сахарные ломтики дыни, дожидаясь самолета на Москву.
Я смотрела на снующий народ и еще не понимала до конца, что все позади и больше не будет команды "ложись", смертей, взрывов, запаха антисептика, солярки и самогонки, жужжания "вертушек", дымовых завес, дурных приказов, сволочей-замкомбригов, которые в угоду не Отечеству, но себе любимым решали, кому жить, а кому умирать.
Ребята так же, как и я, смотрели на суету вокруг, словно приехали в цирк. Особо пристальное внимание у них вызывали, понятно, девушки и женщины: коротенькие юбочки, туфельки на каблучках, аромат духов, яркая косметика. Вадим, как блудливый кот, поглядывал из-под полуопущенных ресниц на проходящих мимо красавиц. Володя, смакуя, потягивал пиво и, блаженно вздыхая, чистил мне дыню армейским ножом.
- Дембельнулись, брат! - с недоверием выдохнул Вадим.
- Да-а-а, - подтвердил тот.
- Матери телеграмму отбить надо.
- Да-а-а, - и кинул мне: - Плохо ешь, сестренка.
- Ничего, у наших матерей отъестся, - уверенно заявил Вадим. - Ладно, чего сидеть, пошел телеграмму отбивать. Вы не уходите.
- Да здесь мы. Моей тоже стукни!
- Понял!
Володя проводил друга взглядом, допил пиво и, достав сигареты, закурил, спросив у меня вскользь:
- Тебе сколько лет, сестренка?
Я отвлеклась от лицезрения разномастно одетой толпы, которая поражала меня взглядами, улыбками, гордой походкой, прямой и свободной, легкой одеждой - без бронежилетов. Безмятежностью лиц.
Вопрос собрата доходил с минуту, продираясь меж размышлениями о спокойной жизни окружающих и возрасте убитой Изабеллы.
- Двадцать один, - сказала свой возраст.
Парень нахмурился, искоса поглядев на меня, потер шею, скрывая смущение.
- Что, выгляжу, как пенсионерка, а, оказывается, пионерка?..
- Примерно. - Он не стал вилять.
- Дай сигаретку.
- Без проблем, - протянул пачку, поднес зажигалку. - Ты вообще где живешь?
Я с минуту смотрела перед собой на серую кромку пыли на асфальте и пожала плечами.
- Это как? - Он не удивился, а, скорей, насторожился. - А приписное свидетельство?
Я полезла за документами, достала и протянула ему. У меня не было желания узнавать, как и где жила та, чье имя и фамилию я теперь ношу.
Он долго смотрел в них, потом не менее долго на меня, и казалось, видит насквозь и начнет сейчас вещать мне о прошлом, будущем и настоящем. Я затянулась табачным дымком, готовая услышать все, что угодно, но Володя молча отдал документы обратно и подкурил от окурка вторую сигарету.
- От меня ни на шаг, - сказал тихо, уже много позже, когда в толпе стал виден синий берет Вадима, и пора было идти на посадку.
Москва встретила нас дождем. Володя забрал мои документы и пошел за билетами до Ленинграда, Вадим полулежал в кресле зала ожидания, а я стояла у огромного витражного окна аэропорта и смотрела, как мелкий осенний дождик омывает улицы, машины, скачет каплями по окнам и зонтикам прохожих. Мне стало до слез горько, что Павлик никогда не увидит дождя, как не увидят его те, кто погиб вместе с ним - Сашка, Лазарь, Левитин. Километры имен и фамилий, бездушные списки павших бойцов, но за каждой - сотни жизней матерей, сестер, жен, невест, детей. Мальчишки, не дожившие, недолюбившие и осознавшие четко лишь одно - на войне они пешки. Марионеточное мясо на картах, расстеленных на столах штабов.
И правильно, что ребята никому не верят, становятся жесткими и циничными, сатанеют и звереют от подлости, которой нет конца.
"Мальчики, милые мои, мальчики. Я предала вас, я предала себя… Пашенька… Прости меня, Павлик, прости", - беззвучно стекала слеза по моей щеке, как капля дождевой воды по стеклу.
Володя неслышно подошел, сжал мне рукой плечо:
- Пойдем, сестренка. Сейчас нам надо домой добраться, а там разберемся, - сказал тихо.
Я летела в Ленинград, город, который всегда уважала и который никогда раньше не видела.
Я не заводила разговор о том, удобно ли остановиться в доме Володи или Вадима, необходимости тащить меня с собой - начни я подобный разговор, парни наверняка бы обиделись, как обиделась бы я, поменяйся с ними местами. Мы были одной крови, мы прошли один ад, вышли из одной пасти. И пусть они служили под Джелалабадом, а я под Кандагаром - название того горнила, что сплавило нас воедино, было одно на всех - война, которую мы знали не понаслышке.
Но был и еще один очень знаковый, с моей точки зрения, факт - Ленинград оказался родным городом Изабеллы.
Совершенно случайно, озадаченная поведением Володи, я решила наконец изучить свои документы и поняла, почему парень так странно смотрел на меня. Оказывается, Томас не только жила в их городе и не знала о том, но еще и была мало похожа на оригинал.
И тут я поняла, что совершаю еще одну подлость. Вернее, целых две.
Первая - я, по сути, украла у родителей настоящей Изабеллы их дочь - ее имя, биографию, заработанное.
Вторая - парни, которые отнеслись ко мне как к сестре, искренне сочувствовали и были готовы, даже подозревая неладное, оберегать, помогать незнакомой и, по большому счету, ненужной им, молодым, лихим, неженатым, девчонке, не допускали и мысли, что перед ними не "сестра", а низкая тварь.
Я должна была им все рассказать, и решила, что расскажу, как только представится случай. И даже приободрилась, надеясь на их строгий, но справедливый суд. Мне казалось, что так я смогу загладить хоть часть своей вины не перед Павликом - в этом мне нет оправдания, но хоть перед теми мальчишками, которых я малодушно предала, согласившись обменять их жизни на жизнь любимого, а значит, и свою. Теперь уже такую ненужную и изгаженную, что нет и смысла отмываться. Но у меня появилась цель - раздать долги и выпить до дна чашу осуждения, и поэтому я отбросила черную меланхолию и собирала силы.
Несколько раз у меня мелькала трусливая мысль - поблагодарить ребят и уйти, расстаться, пока они идеализируют меня. Ведь их мнение было важнее, чем мнение родителей Изабеллы. Ее я не убивала, ее я не предавала, а что по стечению обстоятельств использовала документы, так то самый незначительный мой грех.
Мы прошли таможню, покинули здание аэропорта, сели в такси - я все думала. А когда вышли у красивого, старинного дома, не выдержала:
- Извините, братья, я, пожалуй, пойду. Спасибо вам за все. Огромное спасибо, но дальше мне в другую сторону.
- Ты о документах? Так уже поздно, приехали.
- Нет…
- Ну, раз нет, пошли ко мне, - заявил Владимир. - Мать у меня одна дома. Ждет уже и будет рада, поверь. Отдохнем с дороги, а потом сядем за стол и спокойно перетрем, что за бодяга у тебя приключилась. Ты не одна, сестренка, выкарабкаемся.
- Точно! - заявил Вадим и, глянув на наручные часы, заверил: - Через два часа буду у вас, возьму бутылочку… Ты что пьешь, Белла?
- Спирт, желательно литров десять, чтоб…
- Напиться и забыться, - закончил за меня, щуря карий глаз. - В этом и фигня, сестренка. Желание у нас одно на троих. И спорю на все, что угодно - у любого, кто дембельнулся с Афгана, оно точь-в-точь совпадает с нашим.
Мать Владимира напоминала мне мою маму, и мне было до слез, до воя больно, глядя на нее, осознавать, что никогда не увижу свою.
Анастасия Владимировна плакала, обнимала сына, целовала, взахлеб повторяя:
- Сыночек мой, сыночка, Володенька. Жив родненький мой! Володенька!
У меня навернулись слезы на глаза - сколько матерей мечтало о такой минуте? Но сколько никогда не обнимут своего сыночка…
Видно, я сильно переменилась в лице, потому что радушная улыбка женщины в ответ на мое представление сыном застыла, а в глазах появилась растерянность. Но через минуту Анастасия Владимировна уже хлопотала, отправляя сына в ванную комнату, а мне показала, где разместиться. Выдала халат, полотенце, чтоб и я могла помыться, помогла постелить чистое постельное белье и все косилась на меня, видно пребывая в недоумении, кем я прихожусь Володе. Почему такая замороженная, вялая, как не политый цветок в горшочке.
- Вы не беспокойтесь, я не жена и не невеста Владимиру. И я не надолго к вам, на день-два, если позволите.
- Не невеста? - застыла, обняв подушку, и внимательно посмотрела мне в глаза. - А хоть и невеста, я не против. Живи, сколько хочешь. Я два года от окна к окну, одна… Мне даже в радость, что Володенька вернулся, так еще и не один.
Женщина осторожно положила подушку на диванчик и вышла.
Через два часа пришел Вадим, как и обещал. В гражданской одежде он выглядел иначе, впрочем, как и Владимир, и я в домашнем ситцевом халате с мокрыми волосами. Странно мы смотрелись, судя по взгляду Анастасии Владимировны: лица обветренные, загорелые, обычная одежда диссонировала и с выражением наших лиц, и со взглядами, и с тем скорбным молчанием, с которым мы по заведенной традиции отправили третью стопку водки в рот - за помин погибших в Афгане братьев. Пару минут мы смотрели в одну точку, и каждый из нас мысленно вспоминал своих товарищей, потом Вадим закурил, а Володя разлил еще по одной. И спросил, как только его мать покинула территорию кухни:
- Ну что, сестренка, рассказывай, в чем петрушка. То, что ты не Изабелла, мы с Володькой уже поняли. Но кто тогда?
Я молчала минут пять, пристально разглядывая водку в стопке. Мне было трудно начинать разговор, как в принципе трудно говорить. Я разучилась озвучивать свои мысли, откровенно и ясно изъясняться. Да и не хотелось мне говорить вовсе. Но надо.
- Не сестра. Сволочь.
- Это мы сами решим, кто ты. Скажи для начала, как зовут.
- Неважно.
- Ладно, - согласился Володя. - Тогда другой вопрос: как документы достала. Зачем?
- Я не брала. Подруга поменяла с убитой.
- Зачем?
Я выпила водки, вздохнула и ответила:
- Чтоб спасти от трибунала и суда. От тюрьмы.
- За что влетела?
- За убийство, - в упор посмотрела на Володю. - Расстреляла замкомбрига.
Сказав "а", пришлось говорить и "б". Ребята вытянули из меня подробности дела и запыхтели сигаретами, переглядываясь. Я не смотрела на них - стыдно.
- Н-да, - бросил Володя. И - тишина.
Я поняла, что от меня отвернулись, осудили, дали понять, что я не уместна здесь, что не имею права называться сестренкой. Поделом…
- Пойду спать, - кивнула ребятам и вышла. А они еще долго сидели на кухне.
В пять утра, когда в квартире было тихо и самый сон у ее жителей, я выскользнула на улицу. У меня оставалось еще одно дело, а дальше - как получится.
Найти военкомат, к которому была приписана Изабелла, было нетрудно, ленинградцы люди добрые, приветливые и не только объяснили, как пройти, но и почти довели.
Но вот тут-то и одолели сомнения: не разоблачат ли меня? Протяну служебный паспорт в окошечко и… Ладно я, могут притянуть и Вику. Я развернулась и пошла, куда глаза глядят. До ночи прошаталась по улицам, проспектам и набережным, промокла насквозь под дождем и замерзла. И решилась постучать в двери к родителям Изабеллы. Уже в темноте нашла нужный дом, позвонила в квартиру и застыла, в ожидании обдумывая, что сказать, какими словами объяснить. А если они заявят в милицию?
Я уже развернулась, чтоб уйти, как дверь открылась. На пороге стояла пожилая темноглазая женщина с седыми кудрями. Видимо, бабушка Изабеллы, хотя - молода для этого ранга. Женщина оглядела меня с ног до головы, нахмурилась, увидев палочку в руке, и распахнула дверь:
- Проходи.
Я не стала отнекиваться, будь что будет.
В квартире было тихо, пахло печеным и чем-то еще, я поняла чем - рыбой. Навстречу мне вышел большой серый кот, потерся о косяк двери в комнату и, зевнув, сел, рассматривая меня лениво и чуть недовольно.