Кокосовые пальмы, хоть их и мало было, все же росли на острове. Ну и деревья, скажу вам. Высота непомерная. И что бы вы думали, в один прекрасный день влезает на такую пальму один солдат, быстро, как обезьяна, - и, приложив ко лбу руку козырьком, орет не своим голосом:
- Воздух! Воздух! В трехстах километрах обнаружена эскадра противника!
Мы похватали винтовки, блестящие, будто новенькие, - каждое утро их начищали. А как же! Самим императорским величеством нам пожалованы.
Стоим, ждем. Все тихо. Небо по-прежнему пугающе ясное. А ефрейтор наш спустился с пальмы, подбежал к старшему унтер-офицеру, отдал честь и говорит:
- Докладывает ефрейтор Накамура. Позвольте угостить вас суси.
Унтер по привычке отдает команду "смирно", и мы, оборванные, одетые во что попало, некоторые в одних набедренных повязках, выпятив грудь, слушаем его. А ефрейтор между тем начинает вертеть руками, будто и впрямь лепит суси. И тут мы наконец догадываемся, что он просто спятил. А ведь он только что выкарабкался из малярии - видимо, сказалось сильное истощение.
- Послушайте, - унтер манит нас рукой, - ефрейтор Накамура хочет угостить нас суси. Давайте поедим, - а сам в это время шепчет: - Сделайте вид, будто едите.
Мы рады стараться. Один требует приготовить суси с тунцом, второй - с каракатицей. Бедняга все принимает всерьез, лепит свои суси и раскладывает их перед нами на столе. Мы же делаем вид, будто уплетаем их.
- Нравится вам, господин унтер-офицер?
- Вкусно. Все довольны.
- Очень вкусно, давно не ели таких суси, - поддакиваем мы, продолжая спектакль.
- А приправа как? Продукты сегодня хорошие, должно быть вкусно, - с торжествующим видом заявляет Накамура.
Но поскольку мы, его клиенты, еще не успели свихнуться, эта игра нам скоро надоедает и все начинают постепенно расходиться. С больным остается только унтер.
К вечеру, с заходом солнца, меня вдруг охватило беспокойство, может, и унтер умом тронулся? Я застал его в слезах.
- Хрен слишком крепким оказался, - тихо промолвил он, вытирая глаза.
Ефрейтор, угощавший нас суси, до армии, наверно, служил где-то в закусочной. На вид он был несколько моложе меня. Со следующего дня больной совсем перестал принимать пищу, но то и дело взбирался на пальму, возвещая о приближении противника. На четвертый день он умер. Мы вырыли яму и похоронили его.
Кто знает, возможно, и меня ждет такая же участь? Только я, пожалуй, буду ко всем приставать со своими таби. От этой мысли на душе у меня стало совсем скверно. Еще бы... Вы, вероятно, заметили, какая ступня у аборигенов с Новой Гвинеи? Не правда ли, кончики пальцев у них круглые и толстые, словно у ящериц? Можно представить себе, что это будут за таби. От одного их вида свихнешься!
И что бы вы думали, стерегу я однажды свою папайю, от нечего делать рассматриваю ночное небо и вдруг на месте созвездия Орион вижу таби. Ну, думаю, началось. Страх меня обуял. До прихода на флот я только и знал что свое ремесло, да еще о барышне мечтал, но теперь уже не надеялся встретиться с ней в этой жизни: если императорский флот в таком плачевном состоянии, то что осталось от тыла. Не зря говорили, что все сто миллионов японцев падут смертью храбрых.
Пояс сэннинбари служил мне теперь полотенцем, та часть его, где были стежки, полностью сохранилась. Только отпечатанная на нем картинка с изображением тигра успела слинять. Может быть, это предзнаменование? Убежать-то тигр убежал за десять тысяч ри, а вернется ли назад, думал я, разглядывая пояс.
Вскоре отдал концы и унтер, начальник сумасшедшего ефрейтора. Оправившись после малярии, он подцепил тропическую лихорадку и от сильного жара скончался. Лихорадка - болезнь не смертельная, просто унтер был чересчур слаб и не выдержал. Я плакал от жалости к нему и все вспоминал, как он тогда сказал: "Хрен слишком крепким оказался". Неужели добрым людям нет места на этом свете...
Когда к острову подошло австралийское судно и мы были взяты в плен, нас оставалась всего половина, причем пятьдесят человек, в том числе и я, умирали от малярии. Плен явился для меня спасением. Я уже не надеялся выжить. Изморенные болезнью, мы добровольно сдались в плен. Лишь один, как я уже говорил, покончил с собой, но я думаю, что не из патриотических соображений, а просто на нервной почве.
Больных сразу отдали на попечение Красного Креста, и я долго лежал в одной из больниц на острове Хальмахера. После малярии у меня началась дизентерия. Да, вы правы, когда к малярии привязывается дизентерия, это дело безнадежное...
Рядом с больницей находился лагерь военнопленных. Говорили, что среди союзных держав австралийцы хуже всех обращались с пленными, а по-моему, все обстояло нормально, особенно если вспомнить, как тебя трое суток по волнам Тихого океана носило... Убедившись, что убивать нас никто не собирается и рано или поздно всех отправят в Японию, матросы приободрились. Что до офицеров, то как-то само собою установилось мнение, что все они военные преступники и в Японии их ждет виселица. Как пленные, все были вроде бы на одинаковом положении, однако офицерам очень помогало образование, они умели говорить по-английски, и австралийские солдаты относились к ним более уважительно.
Кого только не было в нашем лагере! Представители всех родов войск, кто только смог уцелеть. Среди них мне особенно запомнился армейский унтер Судзуки, как и я только что перенесший малярию. Мы чудом вырвались из когтей смерти и теперь, оба худые, с запавшими глазами, похожие на покойников, лежа рядом, вели друг с другом задушевные беседы.
Каждый рассказывал про свое: я про тот бой, когда на нас дождем сыпались пули, и про то, как трое суток меня носило по океану. Судзуки хоть и пехотинец, а и ему крепко досталось. Трое суток пролежал он в земле, заживо погребенный. Разговорам нашим конца не было, понять их мог только тот, кто все это на себе испытал. Больше всего мы разговаривали про малярию. Судзуки, оказывается, тоже пришлось сжигать тела своих боевых товарищей. Под конец бензин у них весь вышел, остались только дрова, здорово он намучился, пока научился пользоваться ими. Это сказать легко: сжигать трупы товарищей, когда знаешь, что завтра, может, тебя самого огню предадут. Эти воспоминания возвращали нас к пережитому, и мы снова и снова благодарили судьбу за то, что она была милостива к нам.
Так-то это так, но вот что будет с нами дальше? Ведь Япония потерпела поражение. И однажды я поделился своей тревогой с Судзуки.
- Отец мой - сплавщик леса, - ответил он. - А жизнь сплавщика всегда в опасности, как на войне. Течение такое сильное, что плот может разнести или ударить о скалу. Раздавит бревнами - и тела не найдешь. Но и среди сплавщиков есть везучие, чудом спасаются, у нас на родине их называют дважды рожденными. Бывает, поскользнется человек и душа его замрет, в этот момент, считают, кончается его первая жизнь, если же наперекор всему он сумеет выкарабкаться из совсем уже безнадежного положения, значит он заново родился.
Вот мы с тобой дважды рожденные, что называется везучие. Теперь уж не умрем! Не знаю, что там с Японией, а я живой! Быть при смерти и выжить - это ведь чудо! Так неужели пропадем?
Родом он был с какой-то известной реки, говорил на кансайском наречии. Он рассказал мне много занятных историй из жизни сплавщиков, которые я уже успел забыть, только слова "дважды рожденный" запомнились на всю жизнь. В самом деле, сколько раз бывал я на волоске от смерти и не погиб, а теперь война кончилась. Как же мне не считать себя дважды рожденным? Хорошие это слова, думал я с восхищением.
Как только я немного оправился, меня перевели в лагерь, и я взялся за работу. К счастью, вскоре за нами прибыл корабль, нас затолкали туда, как рабов на галеру, и отправили в Японию. Итак, после шестилетней разлуки я возвращался на родину. При одной мысли об этом сердце мое наполнялось радостью.
В трюме было жарко, и мы все время проводили на палубе, распевая песни. Военные, любовные, народные - словом, все, какие только знали. Мы были сыты, муштрой нас не донимали, только и было у нас дела что песни петь. Пели, однако, только солдаты, а господа офицеры попрятались и не подавали признаков жизни.
- Все они военные преступники. Пусть только появятся, живо закатаем в бамбуковую штору и в море, - открыто грозились солдаты.
Так что бедняги офицеры не только на палубу, даже в уборную пройти боялись. Наверно, и среди них были люди весьма достойные и порядочные, но когда низы против верхов поднимаются, тут уж не разбирают, кто хорош, кто плох. А сейчас, как вспомнишь, жалко их становится. Во время военной подготовки мы на офицера, как на всевышнего, смотрели. Бывало, из кожи вон лезешь, приветствуя его, а он на тебя и не взглянет. Попробуй попадись ему на глаза, когда он не в духе: или изобьет без всякой причины, или бегать заставит. Поэтому здесь, на корабле, они нос боялись высунуть из каюты. Глядя на этих жалких вояк милитаристской Японии, даже такие, как я, необразованные, понимать начали, что в мире все изменилось. Иногда мне хотелось крикнуть им: "Эй, господа, выше голову, вы ведь тоже дважды рожденные!"
В Японию мы вернулись в декабре 1946 года. Зима, холод, а мы в летней одежде. Целых шесть лет зимы не видели. На корабле вновь вспыхнула малярия. Скоро на берег сходить, а больных трясет. Мы набросали на них все, какие были одеяла, потом сообща на них навалились, чтобы озноб сдержать, словом, переполох начался страшный. Но больные не унывали, знали, по крайней мере, что тела их в бензине сжигать не будут...
При высадке каждому дали по двести иен наличными, что здорово нас взбудоражило. Нет на свете страны лучше Японии. Сама в беде, а солдат своих не забывает, говорили мы между собой. Это нам награда за все наши муки - иначе никто и не думал.
Выходим на берег, кругом японцы, везде японская речь слышится, слезы так и текут из глаз. Причалили мы не в порту, а в каком-то маленьком городке в районе Кансая, никто из знакомых нас не встречал, но все равно мы были безмерно счастливы, что после стольких лет разлуки вернулись на родину.
Городок не пострадал от войны, но в магазинах было пусто. Однако нам казалось, что на двести иен можно купить все, что душе угодно. Вошли мы в лавочку, где торговали сушеным бататом. Взяли по кульку, спросили цену и, услышав "десять иен", онемели от удивления. Чтобы за батат расплачиваться не мелочью, а ассигнациями, в предвоенной Японии такое и в голову не могло прийти. Теперь мы поняли, что двести иен ничего не стоят, и приуныли. Вот что значит поражение...
Добрался я до своей деревни. Раздетый, обросший. Забыл сказать, я ведь родом из Кодзукуэ. Подхожу к дому с каким-то странным чувством. Что же сказать? "Вот и я" - вроде не подходит. "Батюшка и матушка, встречайте сына" - язык не поворачивается. Вошел молча, сбросил поклажу, на шум мать выбежала, смотрит на меня, никак не поймет, что к чему.
- Матушка, - невольно вырвалось у меня.
Тут мать всхлипнула и замерла на месте. Отец с братом от очага поднялись, ко мне поспешили.
- Кто такой? - спрашивают, а сами зло так на меня уставились, что я совсем опешил.
- Сигэ я.
- Какой Сигэ?
Матушка опять всхлипнула, а отец с братом как будто меня не признают. Они, оказывается, похоронную на меня получили и сейчас, видно, приняли за привидение.
Потом все трое бросились ко мне, мать кричит: "Сигэ, Сигэ", - и за ноги меня держит, чтобы не исчез, как призрак...
Словом, много шуму наделало мое возвращение. Родители плачут, я тоже плачу, а жена старшего брата, та просто воет, да и средний брат, смотрю, не в себе. А дело заключалось в следующем. По деревенским обычаям, если наследник умирает, на его жене часто женится следующий брат. Старший брат и я, самый младший в семье, считались погибшими, поэтому средний после демобилизации решил обручиться с невесткой. Они только что свадьбу сыграли. Увидев меня, новобрачные сразу испугались, что и старший брат может вернуться. Средний брат до сих пор кается, что так неприветливо встретил меня тогда. А по мне, лучше и не вспоминать об этом. Ведь это счастье, что меня не постигла участь старшего брата. Сейчас уже и невестка так говорит. Что стало со старшим братом? А он тоже в армии служил. Погиб на острове Атт. Да.
Мой приезд взбудоражил всю деревню. На военную службу нас призывали по месту рождения, поэтому вместе со мной на флот ушли мои одноклассники. Ни один не вернулся. Они, как и я, попали в самые гиблые места. Я был уверен, что ни один из них не уцелел, и не хотел понапрасну обнадеживать людей, говорить, что, может быть, и их сыновья вернутся, поэтому часто оказывался в затруднительном положении.
- Тебе повезло, а мой вот погиб...
- И мой погиб, а ты, глянь-ка, вернулся.
- Смотри-ка, живехонек остался, а моего пока нет.
Все вроде бы радовались моему возвращению, и все плакали, видимо вспоминая своих сыновей. Верите ли, от этих слез мне никакого житья не стало, и я чуть ли не раскаивался, что живым домой вернулся. Потом я решил сходить на могилы погибших, все они были моими друзьями. За мной увязалась целая толпа - плачут, причитают, это совсем меня доконало.
Когда рядом с могилой старшего брата я увидел свою собственную, мне стало как-то не по себе. Но матушка уверила меня, что могила при жизни - это к долголетию, и хотите верьте, хотите нет, эта могила по сей день сохранилась. Чудно! Верно? Вот что значит быть дважды рожденным. Но тогда, на кладбище, я подумал, что и дважды рожденному туго приходится.
В общем, обстоятельства складывались не в мою пользу, и после Нового года я решил уехать в Токио. Да и родным я своим появлением причинил немало неприятностей. Деревня есть деревня, только и было разговоров что о нашей семье, мол, троих сыновей на войну взяли и только старший погиб. А второй, на которого похоронная пришла, вдруг вернулся. От этих разговоров лопнуло наконец мое терпение. Да и родители меня не удерживали.
Захватил я с собой рису и гороху, сколько донести можно было, и сел в поезд. Смотрю, все женщины в шароварах момпэ и в таби, да таких безобразных, что смотреть противно. У одной женщины, которая вместе со мной в поезд села, таби топорщатся во все стороны, сразу видно, что самодельные- Решил спросить для верности, точно, сама шила. Неужели и в Токио все перешли на самодельные, забеспокоился я, тогда прощай мое ремесло.
Когда приехали в Токио, я увидел одни развалины и понял, что тут не до таби. И все же решил попытать счастья - разыскать мастерскую, в которой когда-то служил. Как ни разбито все вокруг, может, удастся все же разузнать, что стало с хозяином и барышней. С мешком за плечами я отправился на поиски. Ни автобусы, ни трамваи тогда не ходили, только джипы оккупантов проносились мимо, отчаянно сигналя. Скоты! Война проиграна, да мы теперь ничуть не лучше туземцев с Южных морей, с горечью думал я. Сейчас все уже застроено, и удивляться нечего, что молодежь забыла прошлое. Это вы верно говорите, что дети, родившиеся в год окончания войны, давно уже переросли призывной возраст. Теперь в совершеннолетие ни на какие военные комиссии не отправляют. Все кругом изменилось. Иной раз кажется, будто во сне это было...
Район Ситамати весь сгорел. На месте мастерской стояла какая-то хибарка, только кладовая уцелела. Заглянул в хибарку, смотрю - посередине что-то вроде прилавка устроено, а на нем чайный лист выставлен. Странно, прежде здесь никто чаем не торговал, дай, думаю, спрошу, может, что-нибудь узнаю.
- Можно войти? - спрашиваю.
- Пожалуйста, - отвечают мне.
И что бы вы думали, в хибарке, обхватив руками жаровню, сидит мой хозяин. Посмотрели мы друг на друга.
- Уж не вы ли это, господин хозяин?
- А ты никак Сигэ-дон?
Мне бы его о здоровье спросить, а я растерялся и никак в толк не возьму: мой хозяин и вдруг чаем торгует. Да и он при виде меня особой радости не выказал.
- Сам видишь, до чего дожили. Спасибо, что хоть живы остались. А о ремесле нашем теперь забыть надо. В кладовой еще сохранилось немного коленкора, хотел на черном рынке его продать, да боюсь: попадешься - все отберут. Даже покормить тебя нечем. Такие настали времена, что не знаешь, счастье это, что жив остался, или лучше бы от пули помереть. В этот Новый год не то что лепешек, даже рисовой каши с бататом досыта не поели. Жизнь не мила.
В общем, жалобам и причитаниям конца не было. Да, когда хозяин огрел меня черпаком, он еще молод был, а сейчас передо мной сидел почти старик в потрепанной одежде с накинутым на плечи солдатским одеялом. Жалкий вид он имел.
- А что с господином приказчиком?
- Умер он. Еще до налетов. Простудился, заболел воспалением легких и умер. Такой крепкий был - и на тебе, вмиг его не стало.
- Вот оно что, скончался, значит?
- Скончался. А доживи он до нынешних времен, мне бы его и не прокормить. Вовремя умер. Позавидовать можно.
Хозяин даже не предложил мне остаться, но деваться мне все равно было некуда. Однако, увидев мешок с рисом, хозяин заметно оживился и позволил заночевать у него. Тут из кладовой пожаловала сама хозяйка с барышней. Они искренне были рады моему возвращению и даже прослезились.
В тот вечер мы наварили вдоволь рису, варили в котле, прямо на улице, набрав щепок и обломков для жаровни. Госпожа с дочкой работали, как заправские хозяйки. Бывшая гимназистка носила теперь шаровары и залатанные таби марки "бэттин", а на голове противовоздушный шлем. В таком виде она бегала за водой к водопроводной трубе, торчавшей среди развалин. Я наблюдал за ней скорее с изумлением, чем с разочарованием.
Когда я уходил в армию, барышня была тоненькой, стройной девочкой, а сейчас повзрослела и раздалась. Так уж женщины устроены: вроде бы и есть нечего, а они все равно толстеют. В те времена от мужчин кости да кожа остались, а вот женщин худых мне что-то не приходилось встречать. Барышня, видимо, не являлась исключением.
Я был тогда молод, тридцати еще не исполнилось, и когда сел за один стол с хозяином и хозяйкой и взялся за палочки, почувствовал вдруг волнение. Ведь в прежние времена работник и думать не смел есть за одним столом с хозяйской семьей. Вина, разумеется, не было, но язык у меня все равно развязался, и я болтал без умолку. Нет, их непременно надо расшевелить, решил я.
- А мы ведь, господин, с вами дважды рожденные. Если хотите знать, все японцы, те, кто выжил, дважды рожденные. Так неужели сейчас пропадем? Ни пуля меня на войне не взяла, ни море, ни малярия. И вы, господин, можно сказать, живым из огня выскочили. Так что надо бодриться.
- Ты только что с фронта вернулся и снова готов воевать - это боевой дух в тебе жив. А Япония ведь разбита, Сигэ-дон.
- Ну и пусть, но японцы-то сами живы!
- А ты посмотри, что вокруг делается. Его императорское величество к простым смертным приравняли. Но если августейший всего-навсего человек, то кто же мы тогда? Выходит, не люди?
- Почему же? Ведь и его величеству трижды в день поесть надо, как нам с вами.
- А ты с каких это пор коммунистом стал?