* * *
Морская волна, вздыбившись, приподняла на своей горбине и опустила железную посудину, которая, ухнув вниз, заскрежетала всеми своими стальными листами, выдавливая из рангоута разболтанные заклёпки. Это был сухогруз, который только что по узкому фарватеру удачно миновал утыканные минами Дарданеллы и теперь торопился выскочить на просторы Средиземного моря, подальше от затаившихся враждебных берегов. Когда-то это судно благополучно таскало по морям и океанам руду, уголь, чугунные чушки и даже зерно. Теперь же оно было приспособлено для перевозки тысяч заключённых, разместившихся на деревянных настилах глубоко в его бездонном чреве. Война внесла коррективы в представление о наиболее выигрышных отраслях мирового хозяйства. Отныне доходным и малозатратным делом стало использование дармового труда жителей оккупированных территорий и миллионов военнопленных, захваченных победоносной Германией на полях сражений в Европе и Северной Африке.
Нос вверх, корма вниз, завалиться на правый борт, а потом на левый. Оказалось, что Семён Веденин плохо переносил качку. Морская болезнь одолевала его. Желудок не справлялся со следовавшими один за другим рвотными позывами и скручивал в клубок свои стенки. Горло дергалось, выворачивая скулы, но выплёвывать больше было нечего. Остатки конской баланды с черствым хлебом из отрубей давно упокоились на дне параши или были размазаны по деревянным щитам, прикрывавшими железные борта трюма корабля.
Оказалось, что купаться и валяться на песчаном пляже, нежась в лучах заходящего солнца, совсем другое, нежели чем ходить по бескрайним водным просторам на судах. Этого Семён не знал. Он мало что успел сделать и увидеть в своей довоенной жизни. Только в юношеских мечтах и из рассказов побывавших на море счастливцев представлял себе, какое оно лазурное и переливчатое. Как растут на широких, мощёных тёсаным камнем набережных приморских городов пальмы и кипарисы, прогуливаются и смеются перманентно счастливые люди, поголовно одетые в белые брюки и светлые маркизетовые платья. Всюду царит разлитая в пряном воздухе беззаботность и радость вечного праздника, который немыслим без хлопочущих над своими мангалами кавказцев-шашлычников, размахивающих картонными половинками над покрывшимися седой патиной углями. На шампурах шкворчат, роняя капли жирного сока, аппетитные куски баранины и свинины, перемежеванные кружками крупно нарезанных баклажанов, маринованного лука и целыми запечёнными помидорами. А над всем этим великолепием витает вино-ткемалевое благовоние, сотканное из сиюминутных знакомств и доступной любви. Лето, Юг, Музыка, Отдых.
Сбылась мечта Семёна Веденина. Он наконец увидел Черное море, пробегая, пригнув голову, по причалу в толпе одетых в однообразные арестантские робы заключённых, подгоняемых нервными и всегда чем-то недовольными конвоирами и их рыкающими, рвущимися с поводков помощниками. Очередной этап из русских военнопленных, предназначенных для отправки во Францию, грузился в трюм старого, видавшего виды металлического корыта.
Чем дальше от войны, тем мягче людские нравы. И вот уже цвет обеденной баланды посветлел, и в ней заплавали не только картофельные очистки, но и мелкие кости, обросшие хрящом и остатками мяса. Разнообразие появилось и в вечернем меню, теперь включавшем в себя не только эрзац-чай из веток, но и увеличенное количество заплесневелых сухарей и даже обрезки ливерной колбасы. Особой удачей считалось найти в гулких закоулках бывшего зерновоза горсть залежавшейся пшеницы, которую можно было отшелушить от чешуи и остья, распарить в горячем чае и потом долго с наслаждением пережёвывать.
Чтобы узники внизу не задохнулись, как-никак ценная рабочая сила, охрана держала огромные люки, через которые в лучшие времена засыпалась руда или уголь, полуоткрытыми, и тогда ночами можно было видеть вечные звезды и любоваться их призрачным мерцанием, но бывало и хуже, когда дождь или штормовой ветер забрасывал через них мириады брызг, что на местном жаргоне называлось "принять водные процедуры". Выдавались и особенные часы, которые ценились арестантами превыше всего. Ночами с периодичностью раз в три дня охрана партиями поднимала наверх из трюма заключённых на палубу, обнесенную высоким забором из стальной сетки и непременной колючей проволокой, символом тюрьмы, нужды и бесправия для всех времён и народов. Тогда весь корабль, как рождественская ёлка, освещался мощными потоками света, а охрана со своими автоматами выходила на капитанский мостик. Видимо, в этих водах немцы чувствовали себя спокойно и уверенно, коль позволяли себе такую роскошь, как устраивать иллюминацию на корабле, не опасаясь британских надводных и подводных рейдеров. Наступали мгновения блаженства.
В воздухе витало ощущение долгожданной и близкой свободы. Она там, рядом, за бортом этого железного утюга, стоит только раздвинуть сплетение стальных колец, и головой вниз, где волны примут тебя, скроют от тревожного воя сирены и хаотичной пальбы в никуда. А там как повезёт. Десять не смогут, но один обязательно, вопреки всему, на последнем издыхании, но доплывёт до спасительного острова, отлежится на его влажном каменистом берегу, наберётся сил и выживет, чтобы когда-нибудь поведать миру, как искусно одни, тоже вроде бы люди, могут истреблять других, таких же, на них похожих, разве что говорящих на ином языке, но тоже людей.
Пребывание на этом корабле обречённых странным образом изменило Семёна Веденина. Ему стало ясно, что он не имеет права отказываться от жизни, замыкаться в себе и безвольно ожидать приближающегося конца. Он сумел выжить в условиях концентрационного лагеря, привыкнуть к сжигающему изнутри чувству хронического голода, справиться с болезнью и лишениями, а главное, найти в себе остатки мужества и не сломаться на допросе у немецкого разведчика. В нём ещё сохранилось понимание, что такое добро.
Он дважды привел свой личный приговор в исполнение, наказав предателей и отступников. Выходит, он знает, на чьей стороне справедливость, а это значит, что он был и остается бойцом Красной Армии и никто ему не отдавал приказа об отступлении. Видимо, провидение не напрасно сберегло его и вернуло ему осознание, что он человек, а не бессмысленная тень, скрытая за лагерным номером. А раз так, он обязан вновь стать личностью, вернуть силу духа и ещё раз поверить людям. Ведь остались же среди них те, кто не позволил себе согнуться, а затаился, выжидая, когда настанет долгожданный случай, чтобы нанести ответный удар.
Сухогруз миновал благодатное теплое Средиземноморье и занырял, то падая, то взлетая, на холодном водном междугорье Северной Атлантики. Верхние погрузочные люки были задраены, не потому что охрана сильно озаботилась тем, чтобы уберечь своих подопечных от невзгод непогоды, а скорее оттого, что капитан корабля распорядился принять все меры, чтобы его старая посудина не нахлебалась забортной воды. В трюме коптили керосиновые лампы, съедая остатки кислорода и освещая длинные ряды лежавших, плотно прижавшихся друг к другу людей.
Бывалые моряки, которые несомненно были в среде тюремного контингента, давно уже догадались, что судно оказалось во власти вздорного Северного моря – места обитания всевозможных бешеных штормов и ураганов северных широт.
Вынужденное "путешествие" приближалось к концу.
Вот и Нормандия. Край древних вольных мореходов и воинов, превращенный с конца 41-го года в одну огромную стройку. Несомненно, разгром вермахта под Москвой отрезвляюще встряхнул Верховное командование Германии. Теперь уже не до блицкрига и залихватской похвальбы Германа Геринга, уверявшего весь мир, что только одними силами "Люфтваффе" он сломит Великобританию и принудит её к унизительной капитуляции. Не случилось. Просчитались, в который раз.
И поэтому Гитлер принял по сути оборонительное решение – огородить захваченную им континентальную Европу от будущего англо-саксонского вторжения с северо-западной стороны, через узкий Ла-Манш, а заодно и с флангов. Родился грандиозный план по созданию циклопического защитного сооружения, равного Великой китайской стене, только на сей раз в другой части света, от хладных утёсов Норвегии до апельсиновой Испании.
Сложнейшая инженерная идея, в которой было больше самоуспокаивающей амбиции, чем здравого смысла. Так или иначе, но тысячи немецких специалистов и десятки, если не сотни тысяч подневольных рабочих со всей Европы под руководством талантливого конструктора и великолепного организатора Фрица Тодта принялись за дело. Всё бы ничего, но масштабы стройки превзошли все ожидания.
Германия в очередной раз споткнулась о хорошо ей знакомые исторические грабли, переоценив свои возможности. Тогда спасти положение вызвались вездесущие подразделения гестапо и СС. Им ли не знать, как можно быстро превратить человека во вьючное животное? И потянулись с Востока на Запад поезда и караваны судов, набитые дармовой рабочей силой, набранной из числа миллионов советских военнопленных. Никто их ни о чём не спрашивал. Никто не заглядывал в подписанные всеми сторонами международные конвенции о правах человека.
Двадцатый век окончательно и, похоже, навсегда развеял по ветру последние страницы многотомных сочинений юристов-международников, превратив их в смешные доказательства тщетности усилий поколений дипломатов и политиков. Отныне и во веки веков лишь право сильного будет утверждать свои законы, а неудачник, доверчивый простофиля, пусть плачет и клянёт свою злосчастную судьбу. В капле воды больше правды, чем во всей мировой юриспруденции.
Прихотливая цепочка непредсказуемых событий подхватила никому не известного простого солдата Семёна Веденина, разыскав его на полях сражений далёкой Украины, и выбросила на угрюмые скалистые берега Нормандии. Знал ли он со школы, что существует такая страна, как Франция? Несомненно, знал, но почти наверняка не представлял себе, что у неё есть такая провинция, как Нормандия, омываемая стылыми водами северной Атлантики, где ему придётся из года в год под понукания надсмотрщиков гнуть и гнуть свою хребтину под непосильным ярмом закованного в цепи узника.
Ухватившись окоченевшими на январском морозце руками за обледеневший конец неподъемного бревна из мясистого тикового дерева, Семён тщетно пытался сдвинуть его с места. Бревно напрочь вмёрзло в землю и не поддавалось.
– Ну что, байбак, корячишься или работать не хочешь? – над ним стоял, ухмыляясь, здоровый детина в черной форме внутрилагерного охранника, одетый в добротный теплый полушубок, перетянутый кожаным поясом и с поднятым воротником. Увесистая деревянная дубинка плясала у него в руке, описывая полуобороты у самого носа Веденина. – Ну-ну, выпрямись, когда с тобой старший разговаривает. Что, не узнаёшь? А я тебя так сразу признал. Веденин, не так ли? – Надсмотрщик по-хозяйски поставил ногу на неподатливое бревно и теперь не торопясь, с презрительной гримасой осматривал заключённого.
– Ты ведь старобельский? – Семён молча кивнул головой. Теперь и он, всмотревшись в одутловатое разъевшееся лицо охранника, мог сказать себе, что раньше определённо где-то видел этого человека, особенно эту самодовольную ухмылку на толстых губах.
– Да ты, паря, не пялься, – не унимался навязчивый собеседник, – видать, с голодухи память у тебя на раз отшибло. Влас я. Тоже из Старобельска. До войны видались. Зараз мне с тобой лясы точить не с руки, а вечером в твой барак загляну. Потолкуем.
Не дожидаясь ответа, Влас повернулся и вразвалку пошёл в направлении группы заключённых, ковырявших ломами груду смёрзшегося щебня. Пройдя несколько шагов, охранник оглянулся и прикрикнул:
– А ты не стой чурбаном! Поворачивайся да вкалывай получше.
Нагнувшись к своему бревну, Семён опять принялся расшатывать его, то толкая руками, то ложась на землю и налегая плечом на упрямую заиндевелую колоду.
"Да это же Влас Гунько. Известный на весь город дебошир и бузотер. Его-то каким ветром занесло в эти края? Тоже что ли в плену оказался, а потом собачью должность себе выхлопотал? Известно как. Он ведь со мной в армию уходил. Один призыв. А война, как водится, развела в разные стороны, по разным частям. Свалился, как черт, мне на голову. От встречи с этим человеком, – а в этом Веденин был уверен решительно и бесповоротно, – ничего хорошего ждать не приходится".
Вечером, когда отсвистели и откричали отбой, Семён Веденин уже устроился на своём настиле, приноравливая ко сну волосяной тюфяк, заменявший ему подушку, и намеревался заняться тем единственным для него очень дорогим, что у него ещё осталось в этой жизни. Нет, об освобождении он не думал. Напрасная трата сил и пустые надежды. На его глазах сгинули сотни людей, оказавшиеся с ним по одну сторону проволочного забора. Умерли от болезней, голода и издевательств охранников. Значит, и его ждёт такой же конец. Интересно, какой безнадежный романтик сказал о прекрасном мире людей?
Просто Семён научился мечтать. Он создал для себя дивный, закрытый от чужаков мир, в который никто не имел права проникнуть, ибо присутствие в нём другого человек обязательно испакостит его, разрушит хрупкую и неустойчивую конструкцию. В этом мире Семён мог опять, как когда-то в лучшие времена, на утренней заре идти босяком по луговой траве, купая ноги в перламутровой росе, гонять под корягами ивовой корзиной сонных голавлей или лежать на выглаженном ночным дождиком песчаном берегу реки и глядеть в высокое небо, удивляясь тому, как игриво гоняются друг за другом шаловливые облачка. Там, в этом чудесном мире всегда было солнце, всегда распевались беззаботные пичуги, устраивая весенние гнездовья, и, украсив себя пышными кокошниками, цвели вишни, засыпая землю лепестковой бело-розовой метелью.
Там не было ленивых изуверов-конвоиров, зуботычин и ударов палкой или плетью. Там не болтались пеньковые верёвки на виселичных перекладинах в качестве шедевров Возрождения людского варварства. В этот мир могла зайти только она, веселая, смеющаяся, с рассыпанными по округлым молочным плечам светло-русыми волосами, которой он когда-то сказал заветное "люблю", да ещё его стареющая мать, которая долго стояла на дороге у родного палисада, вглядываясь из-под сложенной ковшиком ладони в его удалявшуюся спину, когда он уходил в армию. Уходил на войну. Там, в этом мире он был всегда свободен, как вольный ветер.
Смачно хлопнула дверь. В проёме возникли две крепкие фигуры охранников, которые не спеша пошли по бетонному полу барака, внимательно осматривая спящих заключенных. Иногда, и похоже, с чувством большого наслаждения били по голым пяткам, вылезавшим за пределы двухъярусного деревянного настила для сна. Порядок велит – арестант должен лежать головой в сторону прохода, чтобы можно было видеть его обтянутое пергаментной кожей лицо и воспрепятствовать доверительным разговорам друг с другом. Здесь людей нет – одни порядковые номера, вещь чрезвычайно важная, чтобы правильно рассчитать количество рабочих рук и определить объем выделяемого "довольствия". Педантичный немецкий ум всегда любил точные науки.
Остановившись у стойки с номером шестьдесят четыре, Гунько негромко стукнул своей заточенной по углам деревянной дубинкой и проговорил:
– Эй, Веденин, подымайся. Хватит ухо давить. На выход.
Семён нехотя оторвался от своих сказочных раздумий, подхватил в рваных проплешинах пиджак и поплёлся вслед за удалявшимися охранниками. В небольшом двухэтажном здании, куда он вошёл, было жарко натоплено и одуряюще пахло едой, отчего стала кружиться голова.
Влас завёл его в небольшую комнату, где стояла широкая и очевидно весьма удобная кушетка и продолговатый деревянный стол, обставленный стульями.
– Садись, Веденин, небось сомлел от тепла? Ты не стесняйся. Ешь. Поди, такого давно не видал.
И действительно, стол был заставлен разнообразной. невообразимо притягательной едой. От одного вида раскрытых консервных банок с мясной тушенкой и немецкими сосисками да горки дымящейся очищенной картошки можно было сойти с ума. Конвоир не торопил Веденина: "Пущай сперва насытится, ослабеет, сговорчивей станет". Очевидно желая усилить эффект испытания пищей, Гунько наклонился и достал из-под стола огромную стеклянную четверть белесого самогона. Налил полную кружку и поставил её перед консервной банкой Семёна, в которой тот заканчивал выуживать остатки животного жира.
– Ты пей, Веденин, пей, когда наливают. Разговор у нас долгий будет. Да, кстати, как тебя по имени кличут? Запамятовал я что-то.
– Семён я. Семён Веденин. Вместе в армию уходили, – арестант обтер обшлагом рукава залоснившиеся от мясной еды губы. Выпитый самогон разливался по всему телу, наполняя его теплом и приятной усыпляющей слабостью.
– Это я помню, что вместе, – Влас нагнулся и с натугой стал стягивать с ног сапоги. От напряжения его одутловатое лицо с пористыми жирными щеками и бычья шея налились кровью. Справившись с сапогами, он с наслаждением вытянул затёкшие ноги с большими и широкими ступнями в толстых шерстяных носках и положил их на сиденье соседнего стула.
– Ты мне вот что скажи, Сенька, ты в плен как попал, добровольно или как?
– Контужен был. Так и попал.
– А сюда как загремел?
– В Одессе нашу группу на судно завели, так и доставили.
– Понятно. Маршрут знакомый. Ты чего на меня глаза таращишь? Спросить чего хочешь, так спрашивай. Или моему положению завидуешь? – Гунько налил себе самогон и одним залпом, не закусывая, выпил его. – Ты мне доверяй, я земляка не трону.
– А ты, Влас, как сам в плен-то попал? – Веденин не смог удержаться и взял ещё одну плотную аппетитную картофелину.
– Окружили нашу часть. Половину побили, а другие сдались. Ну и я с ними. Вовремя. Я всё равно за большевиков воевать не стал бы. – Оплывшее лицо Гунько посуровело. Щеки и губы подтянулись к маленькому, как слива, носу. – Если что, сам бы нашёл случай и к немцам перешёл бы. А ты чего кривишься? Может, не нравится, что я говорю? Или свое комсомольское прошлое вспомнил, как горлопанил на собраниях? Я всё помню.
– Это давно было. До войны. А что в комсомоле был, так многие в нём были, – Семён решил не раздражать этого жирного борова. Пусть говорит, что хочет, лишь бы отвязаться от него.
Влас опять потянулся к самогону. Выпил не закусывая, так и не притронувшись к еде:
– Я тебе так скажу, Сенька. Выдавать тебя, что ты комсомолец, я не буду. Я добро не забываю. Помню, как ты меня от пацанов отбил, когда они хотели мне навалять за девку. Помню. Ты же у нас спортсмен был. Чемпион города по боксу.
Был такой случай. Три года назад. Заметив недалеко от городской танцплощадки топающие ноги и размахивающие руки, Веденин не раздумывая, с ходу ввинтился в свалку и, раскидав запыхавшихся драчунов, вытащил из толпы высокое и нескладное тело Власа Гунько. Крепко побитого, с синюшными и багровыми разводами под глазами, охающего, но вполне живого известного местного задиру и хулигана. В тот раз Власу досталось за хамское поведение, когда объявили "белый" танец, и за его липкие облапистые руки.