Голова и плечи
В 1915 году Горацию Тарбоксу исполнилось тринадцать лет. В этом же году он сдал вступительные экзамены в Принстонский университет, все на "отлично": сдал Цезаря, Цицерона и Вергилия, Ксенофона и Гомера, алгебру, геометрию, стереометрию и химию.
А спустя два года, в то время как Джордж М. Коуэн сочинял "Там, на континенте", Гораций лидировал в выпускном классе сразу по нескольким дисциплинам и с головой ушел в работу над темой "Силлогизм как малоупотребительная форма научного выражения"; ко времени битвы у Шато-Тьерри он сидел за своим письменным столом и думал, начинать ли сейчас – или подождать, пока ему не исполнится семнадцать? – работу над серией эссе под общим названием "Прагматические предубеждения новых реалистов".
Через некоторое время он узнал из газет, что война окончилась, и обрадовался, так как это означало, что "Братья Пит" наконец-то смогут выпустить в свет новое издание "Концепции восприятия" Спинозы. Все войны были в своем роде хороши, приучая юношей к самостоятельности и так далее, однако Гораций чувствовал, что никогда не простит президенту духовой оркестр, игравший в честь перемирия под его окнами всю ночь напролет, что стало причиной отсутствия трех весьма важных положений в его курсовой работе "Немецкий идеализм".
В следующем году он оказался в Йеле, чтобы получить степень магистра.
Ему исполнилось семнадцать, он был близорук, высок и строен. Когда изредка с его уст падало слово, он выглядел так, будто не имел ничего общего с говорящим.
– Я никогда не могу понять, слышит ли он меня, – жаловался профессор Диллингер сочувствующему коллеге. – У меня все время возникает ощущение, что я разговариваю с его поверенным. Я все время жду, что он сейчас скажет: "Минуту, я только спрошу у себя и передам вам свое мнение".
А затем, так же безразлично, как будто Гораций Тарбокс был мясником мистером Плоттом или галантерейщиком мистером Шаппом, жизнь неожиданно накинулась на него, схватила, помяла в руках, расправила и выложила, как кусочек ирландского кружева, на прилавок с остатками по сниженным ценам.
Отдавая дань литературной моде, я должен сказать, что все это случилось потому, что давным-давно, во времена первых колонизаторов, отважные пионеры пришли в пустынный район Коннектикута и сказали: "Итак, что мы построим здесь?" – и самый смелый из них ответил: "Давайте построим город, в котором театральные продюсеры смогут обкатывать новые мюзиклы!" Историю о том, как потом для этого был основан Йельский университет, знает каждый. Во всяком случае, в декабре в зале Шуберта прошла премьера постановки "Домой, Джеймс!", и все студенты бешено аплодировали Марсии Мидоу, которая пела песенку о "Неуклюжем увальне" в первом акте и танцевала свой знаменитый дрожащий и трепетный танец в последнем.
Марсии было девятнадцать. У нее не было крыльев, но публика дружно соглашалась, что ангелам они и не нужны. Она была натуральной блондинкой и никогда не красилась, выходя на улицу до обеда. Но если не принимать всего этого во внимание, она была ничем не лучше всех остальных женщин.
Как-то раз Чарли Мун пообещал ей пять тысяч пачек "Пэлл-Мелл", если она решится нанести визит Горацию Тарбоксу, вундеркинду. Чарли учился на последнем курсе в Шеффилде и приходился Горацию кузеном. Они оба любили и жалели друг друга.
В тот вечер Гораций был особенно занят. Неспособность француза Лурье оценить значение новых реалистов угнетала его мозг. Его единственной реакцией на негромкий, но отчетливый стук во время этих изысканий стала мысль о том, будет ли в реальности существовать какой-либо стук без ушей, его слышащих. Он находил, что все более и более склоняется к прагматизму. Но, хотя он об этом и не подозревал, как раз в этот момент он с изумительной быстротой склонялся к чему-то совершенно иному.
Стук продолжался – прошло три секунды – стук возобновился.
– Войдите, – пробормотал погруженный в себя Гораций.
Сидя в большом кресле у камина, он услышал, как дверь открылась и закрылась, но даже не оторвался от книги, чтобы взглянуть, кто пришел.
– Положите на кровать в другой комнате, – рассеянно произнес он.
– Что положить на кровать в другой комнате?
На сцене Марсии Мидоу приходилось петь достаточно громко, но ее обычный голос напоминал полутона арфы.
– Стирку.
– Я не могу.
Гораций раздраженно пошевельнулся в кресле.
– Почему не можете?
– Потому что у меня ничего нет.
– Хм, – раздраженно ответил Гораций, – ну тогда вернитесь и возьмите.
У камина – по другую сторону – стояло еще одно кресло. Гораций для поддержания физической формы и смены обстановки всегда перебирался в него во второй половине вечера. Одно кресло он звал Беркли, второе – Хьюм. Неожиданно ему послышалось, будто некая призрачная и шелестящая фигура погрузилась в Хьюма. Он оторвался от книги.
– Ну, – сказала Марсия с милой улыбкой, которую она демонстрировала во втором акте (после слов: "О, так Герцогу наш танец был по нраву!"), – что ж, Омар Хайям, вот я и рядом с вами, поющая в пустыне.
Гораций недоуменно уставился на нее. В его голову закралось подозрение, что этот фантом появился здесь только по капризу его воображения. Женщины так запросто не приходят домой к мужчинам, и уж тем более не устраиваются посидеть в Хьюмах. Женщины приносят стирку, занимают ваше место в трамваях и выходят за вас замуж впоследствии, когда вы постареете настолько, что уже не заметите уз.
Эта женщина, несомненно, материализовалась прямо из Хьюма. Пена ее коричневого легкого платья казалась порождением кожаного подлокотника Хьюма! Если смотреть достаточно долго, то прямо сквозь нее он сможет увидеть Хьюма и снова окажется в комнате один. Он потер кулаком глаза. Ему действительно нужно опять заняться гимнастикой.
– Ради всего святого, не смотрите на меня так скептически, – приятным голосом возразило видение. – Я чувствую, что в вашем патентованном котелке варится мысль о том, что меня здесь нет. И скоро от меня совсем ничего не останется, за исключением слабого отблеска в ваших глазах.
Гораций кашлянул. Кашель был одним из двух возможных его проявлений. Когда он говорил, вы забывали, что у него вообще-то есть еще и тело. Это было похоже на звук старой пластинки с записью голоса давно умершего певца.
– Что вам угодно? – спросил он.
– Мне нужны письма, – патетически возвестила Марсия, – те мои письма, которые вы купили у моего деда в 1881 году.
Гораций задумался.
– У меня нет ваших писем, – спокойно ответил он. – Мне всего лишь семнадцать лет. Мой отец родился 3 марта 1879-го. Очевидно, вы меня с кем-то путаете.
– Вам всего лишь семнадцать? – с подозрением в голосе переспросила Марсия.
– Всего лишь семнадцать.
– Я знала девушку, – сказала Марсия, как бы погрузившись в воспоминания, – которая постоянно брала билеты в мюзик-холл на самые дешевые места, когда ей было шестнадцать. Она так себя любила, что никогда не могла произнести "шестнадцать", не добавив "всего лишь". Мы стали звать ее "Всего лишь Джесси". И она до сих пор осталась с тем, с чем начала, – только подурнела. "Всего лишь" – плохая привычка, Омар, это звучит как оправдание.
– Мое имя не Омар.
– Я знаю, – кивнув, согласилась Марсия, – вас зовут Гораций. Я зову вас Омаром просто потому, что вы напоминаете мне лобстера.
– И у меня нет ваших писем. Сомневаюсь, что я когда-либо видел вашего деда. Если честно, я считаю маловероятным, что вы сами жили на свете в 1881 году.
Марсия в изумлении уставилась на него.
– Я… в 1881-м? Ну как же, я же была фигурой полусвета, когда весь секстет из "Флородоры" еще учился в монастырской школе! Это ведь я исполняла у Сола Смита роль няньки Джульетты, которую играла миссис Сол Смит! Я же была певичкой-маркитанткой во время войны 1812 года!
Мысль Горация совершила скачок в верном направлении, и он заулыбался.
– Это вас Чарли Мун надоумил?
Марсия вопросительно посмотрела на него.
– Кто такой Чарли Мун?
– Небольшого роста, с широкими ноздрями и большими ушами.
Она как будто выросла на несколько дюймов и фыркнула.
– У меня нет привычки разглядывать ноздри моих друзей.
– Значит, это был Чарли.
Марсия закусила губу – а затем зевнула.
– Давайте сменим тему, Омар. Я минутку всхрапну в этом кресле.
– Да пожалуйста, – серьезно ответил Гораций, – Хьюм часто действует как снотворное.
– Кто это? Ваш друг? Он уже умер?
Неожиданно Гораций Тарбокс встал и, сунув руки в карманы, принялся мерить шагами комнату. Это и было его второе проявление.
– При чем здесь я, – говорил он, как будто разговаривая сам с собой, – мне совершенно все равно. Не то чтобы мне не нравилось, что вы здесь, – нет, нет… Вы довольно симпатичное создание, но мне не нравится, что вас сюда подослал Чарли Мун. Я что, кролик, на котором лаборанты и прочие химики могут ставить эксперименты? Мое интеллектуальное развитие выглядит смешно? Я что, выгляжу, как дурачок из Бостона, герой комиксов? Имел ли этот юный осел, со своими баснями о том, как он провел неделю в Париже, какое-либо право…
– Нет, – взволнованно перебила его Марсия. – И кроме того, вы очень милый мальчик. Идите сюда и поцелуйте меня.
Гораций резко остановился прямо перед ней.
– Почему вы хотите, чтобы я вас поцеловал? – недоуменно спросил он. – Вы что, только и делаете, что бегаете и целуете мужчин?
– Ну да, – невозмутимо призналась Марсия. – Вся жизнь в этом и состоит. Просто бегать и целовать мужчин.
– Да-а-а, – многозначительно протянул Гораций. – Должен сказать, что у вас ужасно искаженные представления о жизни. Во-первых, в жизни есть не только это, а во-вторых, я не буду вас целовать. Это может войти в привычку, а я не умею избавляться от привычек. В этом году у меня вот появилась привычка валяться в постели до половины восьмого утра.
Марсия с пониманием кивнула.
– Вам когда-нибудь было весело? – спросила она.
– Что вы имеете в виду – "весело"?
– Слушайте, – твердо сказала Марсия, – вы мне нравитесь, Омар, но я хочу, чтобы вы говорили так, будто в том, о чем мы беседуем, есть смысл. У меня такое впечатление, что у вас во рту булькает множество слов, а когда вы вдруг роняете несколько, то огорчаетесь так, как будто проиграли пари. Я спросила у вас, было ли вам когда-нибудь весело?
Гораций покачал головой.
– Пока нет, – ответил он. – Видите ли, я – цель. Я – эксперимент. Я не говорю, что никогда не устаю от этого – я устаю. Тем не менее – о, как же это объяснить… Но то, что вы и Чарли Мун зовете "весельем", не может быть названо "весельем", с моей точки зрения.
– Пожалуйста, объясните.
Гораций посмотрел на нее, хотел заговорить, но затем, передумав, продолжил ходьбу по комнате. После безуспешной попытки определить, смотрит он на нее или нет, Марсия на всякий случай неопределенно улыбнулась.
– Пожалуйста, объясните.
Гораций повернулся.
– Если я скажу, пообещаете ли вы сказать Чарли Муну, что не застали меня дома?
– Может быть.
– Очень хорошо. Вот вам моя история. Я был "почемучкой". Мне нравилось узнавать, как все устроено. Мой папа был молодым профессором экономики в Принстоне. Он вырастил меня по системе, в которой главным было по мере возможности давать ответы на все мои вопросы. Моя реакция породила у него идею поставить эксперимент с ранним развитием. Очень кстати оказалось то, что в драке мне повредили ухо – между семью и двенадцатью годами я пережил семь операций. Конечно же, это вынудило меня сторониться детей моего возраста и заставило меня преждевременно созреть. Так вот и вышло, что в то время как мои сверстники корпели над "Дядюшкой Римусом", я наслаждался Катуллом в оригинале.
Я сдал экзамены в университет, когда мне было тринадцать, – а что мне еще было делать? Общался я в основном с профессорами и ужасно гордился своим интеллектом. Несмотря на мою необычную одаренность, во всех остальных аспектах я был абсолютно нормальным. Когда мне исполнилось шестнадцать, мне надоело быть вундеркиндом; я пришел к выводу, что кто-то совершил ужасную ошибку. Тем не менее я решил довести дело до конца и получить степень магистра наук. Мой основной интерес в жизни – изучение современной философии. Я принадлежу к реалистам школы Антона Лурье – с примесью Бергсона, а через два месяца мне исполнится восемнадцать. Вот и все.
– Ух! – воскликнула Марсия. – Вполне достаточно! Вы прекрасно обращаетесь с частями речи.
– Удовлетворены?
– Нет, вы меня так и не поцеловали.
– Это не входит в мои планы, – возразил Гораций. – Поймите, я же не притворяюсь, что мне чуждо все человеческое. Я обычный человек, но…
– О, не будьте так чертовски рассудительны!
– Ничего не могу поделать.
– Ненавижу расчетливых людей!
– Уверяю вас, я… – начал было Гораций.
– Замолчите!
– Моя рациональность…
– Я ничего не говорила о вашей национальности. Вы же американец, так?
– Да.
– Ну вот, для меня достаточно. Мне пришло в голову, что я хочу видеть, как вы делаете что-то не по своему заумному плану. Я хочу убедиться, что то как-вы-там-сказали – с бразильской примесью, – то, чем вы, как вы сами заметили, являетесь, может быть хоть немного человеком.
Гораций снова покачал головой.
– Я не буду вас целовать.
– Моя жизнь рушится, – трагично забормотала Марсия. – Я отвергнутая женщина. Мне придется жить с мыслью о том, что никогда у меня в коллекции не будет поцелуя с бразильской примесью, – она вздохнула. – Ну ладно, Омар, тогда приходи на спектакль.
– Какой спектакль?
– Я ведь грешная актриса из "Домой, Джеймс!"
– Оперетта?
– Да, почти. А один персонаж – бразильский рисовый магнат. Он может тебя заинтересовать.
– Я как-то смотрел "Цыганку", – вслух подумал Гораций. – Мне понравилось – до некоторой степени.
– Значит, придешь?
– Ну, я… я…
– Ах да – тебе же, наверное, нужно быть в Бразилии в этот уик-энд?
– Вовсе нет. Я с удовольствием приду.
Марсия захлопала в ладоши.
– Великолепно! Я пришлю тебе билет – на четверг, вечер?
– Ну, я…
– Замечательно! Четверг, вечер.
Она встала, близко подошла к нему и положила руки ему на плечи.
– Ты мне нравишься, Омар. Мне жаль, что я обращалась с тобой, как с ребенком. Я думала, что ты зануда, а ты очень милый.
Он саркастически посмотрел на нее.
– Я на десять тысяч лет старше, чем ты.
– Ты неплохо сохранился.
Они обменялись рукопожатиями.
– Меня зовут Марсия Мидоу, – решительно сказала она. – Запомни – Марсия Мидоу. И я не скажу Чарли Муну, что видела тебя.
Через мгновение, когда она уже почти миновала последний пролет, перепрыгивая через три ступеньки разом, она услышала голос сверху:
– Подожди…
Она остановилась и посмотрела вверх – на темный силуэт, перегнувшийся через перила.
– Подожди, – крикнул "вундеркинд" снова. – Ты меня слышишь?
– Я на связи, Омар.
– Надеюсь, у тебя не создалось впечатления, что я рассматриваю поцелуй как иррациональную сущность?
– Впечатления? Да ведь ты меня так и не поцеловал! Не бери в голову! Пока!
Сразу две любопытствующие двери открылись на звук незнакомого женского голоса. Сверху прозвучал неуверенный кашель. Собрав юбки, Марсия быстро перепрыгнула последний пролет и растворилась в туманной уличной мгле Коннектикута.
Наверху Гораций мерил шагами поле своего учения. Время от времени он поглядывал на Беркли, темно-багрового, респектабельного, вкрадчиво ожидавшего его с открытой книгой на подлокотнике. Вдруг он осознал, что ноги все ближе и ближе подносят его к Хьюму. У Хьюма появилось какое-то новое качество, незнакомое и принципиально отличное от всех прежних. Казалось, там все еще находился призрачный силуэт, и если бы Гораций сел в кресло, то почувствовал бы, что сел на колени к даме. И хотя Гораций не мог точно определить характер изменения, оно тем не менее имело место, ускользая при этом от абстрактного восприятия. Хьюм излучал нечто такое, что никогда не ассоциировалось с ним за все две сотни лет его существования.
Хьюм пах розовым маслом.
II
Вечером в четверг Гораций Тарбокс занял место в пятом ряду недалеко от прохода и погрузился в созерцание постановки "Домой, Джеймс!". Как ни странно, он ощущал, что вполне доволен собой. Циничных студентов, сидевших рядом с ним, раздражало его заметное удовольствие от проверенных временем шуток в традициях Хаммерштейна. Но Гораций этого не замечал, потому что с нетерпением ждал выхода Марсии Мидоу с песенкой о тронутом джазом "Неуклюжем увальне". И когда она появилась, лучезарная, в небрежно державшейся шляпке с цветами, на его щеках появился румянец, а по окончании песни он даже не присоединился к овации – настолько он был ошеломлен.
В антракте после второго акта рядом с ним материализовался билетер, сначала пожелавший узнать, не мистер ли Тарбокс перед ним, а затем вручивший ему записку, написанную круглым девичьим почерком. Гораций, немного смутившись, стал читать, в то время как билетер замер в проходе, терпеливо ожидая ответа.
" Дорогой Омар !
После спектакля у меня всегда разыгрывается аппетит. Если у вас возникнет желание помочь мне удовлетворить его
в баре у Тафта, просто скажите об этом стражу врат, вручившему вам это письмо.
Ваша
Марсия Мидоу ".
– Передайте ей, – он закашлялся, – передайте ей, что я согласен. Я встречу ее у входа в театр.
"Страж врат" высокомерно улыбнулся.
– Д’маю, им’лось в’в’ду, что вы д’лжны быть у сл’жебн’го вх’да.
– И… И где же это?
– Выход’е. П’в’рнете вл’во. По’ал’ее.
– Что-что?
– Выход! П’в’рнете вл’во! По ал’ее!
Высокомерная персона удалилась. Первокурсники позади Горация захихикали.
Через полчаса, сидя в баре Тафта напротив натурально-золотистой шапки волос, "вундеркинд" говорил странные вещи.
– Вы обязательно должны танцевать в последнем акте? – горячо вопрошал он. – Я хотел сказать, лишитесь ли вы роли, если откажетесь танцевать?
Марсия улыбнулась.
– Мне нравится этот танец. Он забавный.
И тут Гораций решился допустить бестактность.
– Мне кажется, что вы его сейчас возненавидите, – коротко заметил он. – Публика в задних рядах довольно громко обсуждала вашу грудь!
Марсия густо покраснела.
– Ничего не поделаешь, – быстро ответила она. – Для меня этот танец – просто что-то вроде акробатического трюка. Бог мой, да ведь он довольно сложный! Я каждый вечер в течение часа вынуждена втирать в плечи мазь!
– Вам хорошо, когда вы на сцене?
– Ах, конечно! Я привыкла заставлять людей рассматривать меня, Омар, и мне это нравится.
– Гм… – Гораций погрузился в размышления.
– Как там поживают бразильские примеси?
– Гм… – повторил Гораций и после паузы спросил: – И где вы будете играть потом?
– В Нью-Йорке.
– Долго?
– Как пойдет. Может быть, всю зиму.
– Н-да…