В конце месяца он встал в очередь к кассе и получил сорок долларов. Заложив портсигар и бинокль, он кое-как выкрутился, то есть денег хватило на ночлег, еду и сигареты. Но он едва сводил концы с концами; поскольку методы и средства экономии были для него закрытой книгой, а второй месяц не принес повышения жалованья, он стал выражать свое беспокойство вслух.
– Ну если с Мэйси ты на короткой ноге, тогда, может, тебе и дадут прибавку. – Ответ Чарли заставил его приуныть. – Хотя мне вот повысили жалованье только через два года.
– А жить-то мне как? – просто сказал Дэлиримпл. – Я бы больше получал, если бы устроился рабочим на железную дорогу, но – черт побери! – мне все же хочется чувствовать, что я там, где есть шанс пробиться.
Чарли скептически покачал головой, и полученный на следующий день ответ мистера Мэйси был столь же неудовлетворителен.
Дэлиримпл зашел в контору под конец рабочего дня:
– Мистер Мэйси, мне нужно с вами поговорить.
– Ну, пожалуй… – На лице у него появилась отнюдь не веселая улыбка; в тоне послышалось легкое недовольство.
– Я бы хотел обсудить прибавку к жалованью.
Мистер Мэйси кивнул.
– Н-да, – с сомнением в голосе сказал он, – я не очень помню, чем вы у нас занимаетесь? Я переговорю с мистером Хэнсоном.
Он прекрасно знал, чем занимается Дэлиримпл, и Дэлиримпл тоже прекрасно знал, что он знает.
– Я работаю на складе… И вот еще что, сэр… Раз уж я здесь, хотел бы спросить: сколько мне там еще предстоит работать?
– Ну, я даже не знаю… Само собой, для изучения товара нужно определенное время…
– Когда я к вам нанимался, вы сказали: два месяца.
– Да. Что ж, я переговорю с мистером Хэнсоном.
Дэлиримпл в нерешительности не знал, что сказать, так что пришлось окончить разговор:
– Спасибо, сэр.
Спустя два дня он снова зашел в контору – принес инвентаризационную ведомость, которую запросил счетовод мистер Гесс. Мистер Гесс оказался занят, и в ожидании, пока он освободится, Дэлиримпл стал от нечего делать листать гроссбух, лежавший на столе у стенографистки.
Ни о чем не думая, он перевернул страницу – и вдруг заметил свое имя; это была платежная ведомость:
Демминг
Донахью
Дэлиримпл
Эверетт
Его взгляд задержался на строчке:
Эверетт – 60 долл.
Так вот оно что! Племянника Мэйси, Тома Эверетта – паренька с безвольным подбородком, – взяли сразу на шестьдесят, а три недели спустя уже перевели работать из упаковочной в контору!
Вот, значит, как… Ему, выходит, суждено сидеть тут и смотреть, как наверх выбираются все, кроме него: сыновья, двоюродные братья, сыновья знакомых, – и не важно, есть у них способности или нет! А ему, выходит, уготована роль пешки, которую лишь дразнят обещаниями произвести в "разъездные агенты", а на деле от него все время будут отделываться расхожими "я подумаю" да "я разберусь"! Лет в сорок он, возможно, и станет каким-нибудь счетоводом, вроде старого Гесса – этого усталого и апатичного Гесса, – и будет тянуть унылую рабочую лямку и проводить досуг в тоскливой болтовне с другими постояльцами пансиона.
Вот в этот-то момент некий гений и должен был вложить ему в руки книгу для разочарованных молодых людей. Но книга эта пока не написана.
Внутри него поднялась волна протеста, породившая бурю в его душе. Разум вмиг заполнился полузабытыми идеями, едва усвоенными и недопонятыми. Добиться успеха – вот она, цель жизни, и больше ничего! Все средства хороши, лишь бы не уподобиться Гессу или Чарли Муру.
– Ни за что! – воскликнул он вслух.
Счетовод и стенографистки удивленно посмотрели на него:
– Что?
Секунду Дэлиримпл молча смотрел на них, а затем взял и подошел к столу.
– Вот вам ведомости, – грубо произнес он. – Некогда мне ждать!
На лице мистера Гесса отразилось удивление.
Что угодно, лишь бы только выбраться из этой колеи. Ничего не замечая, он вышел из лифта в складскую комнату и, пройдя в пустой угол, сел на какой-то ящик, закрыв лицо руками.
У него в голове нестройно жужжало пугающее открытие собственной заурядности.
– Я должен выбраться отсюда, – сказал он вслух и затем повторил: – Я должен выбраться, – и не только из оптовой торговли Мэйси, имел он в виду.
В половине шестого, когда он вышел с работы, на улице начался проливной ливень; нужно было идти быстро, и он пошел, но не в пансион, а в совершенно другую сторону; старый костюм понемногу пропитывался прохладной дождевой влагой, Дэлиримпл насквозь промок, но чувствовал при этом бурную радость и ликование. Он готов пробиваться сквозь жизненные преграды, словно капитан в шторм, и пусть не видно, куда он плывет! Но вместо этого судьба забросила его в тихую заводь зловонных складов и коридоров мистера Мэйси. Поначалу это было всего лишь желание перемен, но затем в его сознании начал созревать план.
– Поеду на восток страны… В большой город… Познакомлюсь с людьми, с влиятельными людьми… С людьми, которые смогут мне помочь. Есть же где-то интересная работа! Господи, ну не может такого быть, чтобы нигде ее не было!
Однако тошнотворная правда заключалась в том, что у него были весьма ограниченные возможности в плане знакомств. Этот город был единственным местом, где волны забвения еще не поглотили его имя, где он был хоть немного известен – или когда-то был известен, и даже знаменит.
Придется играть нечестно, вот и все. Увлечь… Завязать интрижку… Выгодно жениться…
На протяжении нескольких миль его поглощало беспрестанное повторение этих фраз; затем он осознал, что ливень усилился: сквозь серые сумерки было уже почти ничего не видно, а дома вокруг исчезли вовсе. Он миновал квартал высоких зданий, кварталы просто больших домов, затем кварталы редких коттеджей, – все они сменились простиравшимися по обеим сторонам дороги обширными пустыми загородными полями в тумане. Идти стало тяжелее. Мощеный тротуар сменился проселком, иссеченным бурлящими темными ручьями грязи, брызги которой превратили его легкие ботинки в кашу.
Играть нечестно, – слова стали распадаться на буквы, формируя забавные сочетания, будто маленькие раскрашенные кусочки в калейдоскопе. Затем они снова стали собираться в слова, каждое из которых звучало до странности знакомо.
Играть нечестно значило отбросить знакомые с детства принципы: что успех ждет того, кто верен своему долгу, и что зло всегда ждет наказание, а добродетель – награда, и что честный бедняк счастливее порочного богача.
Это означало быть сильным.
Фраза ему понравилась, и он повторял ее снова и снова. Что-то в ней было такое, сродни мистеру Мэйси и Чарли Муру – сродни их позициям, сродни их подходам…
Он остановился, ощупал свою одежду: да, промок насквозь… Осмотрелся, выбрал защищенное кроной дерева от дождя место на заборе и запрыгнул на него, как мокрая курица на насест.
"Когда я был юным и наивным – думал он, – мне говорили, что зло имеет грязный оттенок и бросается в глаза, будто заношенный воротничок; ну а сейчас мне кажется, что зло – это лишь следствие горькой судьбы, или среды и наследственности, или же просто "так получилось". Оно прячется в нерешительности недотеп вроде Чарли Мура и в нетерпимости таких, как Мэйси, – и если когда-нибудь оно более-менее явно проявляется, то превращается в некий ярлык, который всего лишь навешивают на неприглядные стороны других людей".
"На самом деле, – заключил он, – не стоит беспокоиться о том, что хорошо, а что плохо. Нет у меня мерила добра и зла – зато эти понятия чертовски сильно мешают, когда мне что-то надо. А если мне что-то очень надо, здравый смысл подсказывает: иди и возьми – и не вздумай попасться".
И вдруг Дэлиримпл понял, что ему нужно в первую очередь! Нужно пятнадцать долларов, чтобы оплатить долг за пансион.
В неистовстве он спрыгнул с забора, сбросил пиджак и вырезал ножом из черной подкладки широкий кусок дюймов пяти длиной. Ближе к краям он прорезал две дырки и приложил эту тряпку к лицу, заправив верхнюю часть ткани под надвинутую на лоб шляпу. Сначала ткань нелепо развевалась, а затем промокла и плотно пристала ко лбу и щекам.
И вот… Сумерки исчезли под напором сочащейся каплями тьмы – черной, как смоль… Дэлиримпл быстрым шагом пошел обратно, по направлению к городу, не снимая маски и едва видя дорогу сквозь неровно вырезанные отверстия для глаз. Он не нервничал – его напряжение было вызвано лишь желанием покончить с делом как можно скорее.
Он дошел до тротуара и пошел вперед, пока не увидел вдали, где не светили фонари, низкий забор. За ним он и спрятался. Не прошло и минуты, как послышались шаги; он приготовился – шла женщина… Он затаил дыхание, пропустив ее. Затем послышалась тяжелая поступь рабочего… Следующий прохожий, почувствовал он, будет тем, кто ему нужен… Шаги рабочего затихли вдали, на мокром тротуаре… Другие шаги приближались, и вот уже он совсем рядом!
Дэлиримпл собрал волю в кулак:
– Руки вверх!
Человек остановился, издал забавный нечленораздельный звук и вытянул пухленькие ручонки к небу.
Дэлиримпл обшарил карманы его жилета.
– А теперь беги – ты, ничтожество! – сказал он, многозначительно похлопав себя по карману брюк. – Беги и топай, да погромче! Если услышу, что ты остановился, всажу в тебя пулю!
И когда громкий испуганный топот затих в ночи, он не смог сдержаться и громко расхохотался.
Немного погодя он сунул в карман пачку банкнот, сорвал с себя маску, быстро перебежал на другую сторону улицы и скрылся в переулке.
IV
Несмотря на то что Дэлиримпл нашел для себя логическое оправдание в собственных глазах, на протяжении нескольких следующих недель он мучился угрызениями совести. Ужасный гнет чувств и прежних устоев вступили в непримиримую борьбу с его новым взглядом на жизнь. Его мучило моральное одиночество.
В полдень на следующий день после первого "дела", за обедом в небольшом ресторанчике, он внимательно смотрел, как Чарли Мур открывает газету; он ждал, что скажет Чарли по поводу вчерашнего ограбления. Но либо про ограбление ничего не написали, либо Чарли это было неинтересно. Равнодушно пробежав спортивный раздел, прочитав щедро приправленную банальностями колонку методистского проповедника доктора Крейна, с разинутым ртом впитав передовицу о моральных устоях, он сразу же перешел к комиксам про Матта и Джеффа.
Бедняжка Чарли – с его легкой аурой злобы и мозгами, не способными ни на чем сосредоточиться и по инерции раскладывающими скучный пасьянс давно забытых бед.
И все же Чарли находился на другой стороне. В нем можно было раздуть присущее добродетели пламя и обличительный жар; он мог чистосердечно оплакивать в театре утраченную честь героини, а при мысли о бесчестье он становился высокомерен и презрителен.
"А с моей стороны, – думал Дэлиримпл, – нет никаких безопасных укрытий; идущий на тяжкое преступление готов совершить и мелкое, так что здесь всегда будет идти тайная война".
Как это повлияет на меня? Он устал уже думать об этом. Не станет ли жизнь бесцветной, если исчезнет честь? Исчезнет ли мое мужество, отупеет ли разум? Утрачу ли я полностью свою душу? Не станет ли все это впоследствии причиной убожества, не принесет ли потом невыносимых угрызений совести и не приведет ли меня к краху?
В гневе он мысленно штурмовал этот барьер – и замирал на его вершине, сверкая штыком своей гордости. Другие, нарушавшие законы справедливости и милосердия, лгали всему миру. Он же по крайней мере не будет лгать самому себе. Он был более чем байроновские бунтари: он не был ни духовным бунтарем, как Дон Жуан, ни философом-бунтарем, как Фауст. Он был бунтарем-психологом своего времени, отрицающим чувства как врожденное свойство своего разума…
Счастья, вот чего он хотел! Неспешно набирающего масштаб удовлетворения обычных желаний… И он был стойко убежден в том, что за деньги можно купить если и не материал, то хотя бы проект для постройки этого счастья.
V
Пришла ночь, и он пошел на второе "дело". Он шел по темной улице, будто кот – уверенный, проворный, плавно покачивающийся и гибкий. Его спортивное худощавое тело играло гладкими буграми мускулов, он испытывал нестерпимое желание то двигаться по улице прыжками, то бегать зигзагами среди деревьев, то пройтись колесом по мягкой траве.
Погода стояла теплая, но в воздухе чувствовалась резкая прохлада – скорее бодрящая, чем студеная.
" Луна зашла – а я часов не слышал !"
Он радостно рассмеялся над этой строчкой, которую память детства наделила тихой и благоговейной красотой.
Мимо него прошел человек; затем, кварталом позже, еще один.
Он дошел до Филмор-стрит; на улице было очень темно. Он мысленно поблагодарил муниципалитет за то, что новые уличные фонари так и не были установлены, хотя их включили в бюджет. Перед ним, в начале улицы, стоял краснокирпичный особняк Стернеров; дальше располагались дома Джорданов, Эйзенхауэров, Дентов, Маркхамов, Фрейзеров, Хокинсов – у них он гостил; Уиллоуби, Эвереттов – патриархальные и нарядные; маленький коттедж, в котором жили незамужние сестры Уоттс, затерялся среди впечатляющих фронтонов Мэйси и Крупстедов; дом Крэйгов…
Сюда! Он остановился, сильно вздрогнув, – вдали, в конце улицы, двигалось пятно. Какой-то человек – может быть, полисмен? Спустя показавшуюся бесконечной секунду он уже бежал, низко пригнувшись, по лужайке, вдоль размытой и неровной тени фонарного столба. И вот он уже напряженно стоит подле своей кирпичной жертвы, затаив дыхание и даже не сознавая этого.
Он замер и прислушался – в миле мяукнула кошка, за сотню ярдов от нее с демоническим рыком песню подхватила другая, и он почувствовал, как его сердце, спасая разум, ухнуло вниз, спружинив, будто рессора. Слышались и другие звуки: далекое пение, скрипучий смех сплетниц, сидевших на заднем крыльце дома на другой стороне переулка, – и цикады, цикады, трещащие в выкошенной, выстриженной, залитой лунным светом траве лужайки во дворе. Изнутри дома не доносилось ни звука. Он был рад, что не знал, кто там живет.
Легкая дрожь сменилась стальным оцепенением; затем сталь размягчилась, нервы повисли веревками; крепко сжав руки в кулаки, он возблагодарил небо за то, что руки его слушались; он вытащил нож, клещи и стал снимать оконную сетку.
Он был уверен, что никто его не заметил, и поэтому, очутившись через минуту в столовой дома, высунулся из окна и аккуратно поставил оконную сетку на место, позаботившись, чтобы она случайно не упала и одновременно не смогла бы стать серьезным препятствием, если ему вдруг придется бежать.
Нож он сунул, не складывая, в карман пиджака, вытащил потайной фонарик и, крадучись, прошелся по комнате.
Там не было ничего для него ценного – столовая не входила в его планы, потому что столовое серебро в таком маленьком городке сбыть было невозможно.
На самом деле планы его были весьма туманны. Он знал, что с таким умом, как у него, то есть умом достаточно развитым, обладавшим интуицией и способным принимать мгновенные решения, лучше всего было заранее продумывать только общий план операции. Этому его научил эпизод с ручным пулеметом. Он стал бояться, что заранее обдуманный план приведет к тому, что в кризисной ситуации у него будет целых два варианта – а два варианта означали колебания.
Споткнувшись о стул, он задержал дыхание, прислушался; двинулся дальше, вышел в холл, обнаружил лестницу и пошел наверх; седьмая ступенька скрипнула под ногой, девятая, четырнадцатая. Он считал их машинально. На третьей скрипнувшей ступеньке он остановился и постоял где-то с минуту, – никогда еще в жизни он не чувствовал себя таким одиноким, как в эту минуту… На войне, в дозоре, один на один с врагами, он ощущал моральную поддержку полумиллиарда людей; а теперь он был совершенно один, раздавленный, как абрикос, под тем же самым прессом морали, – он стал преступником. Никогда не чувствовал он такого страха, но и ликования такого ему испытывать еще не доводилось.
Лестница кончилась, впереди была дверь; он вошел и прислушался к ровному дыханию. Стараясь делать как можно меньше шагов, он изогнулся всем телом, чтобы дотянуться до комода и обшарить его, рассовав по карманам все, что могло бы пригодиться; спустя десять секунд ему вряд ли удалось бы перечислить эти вещи. Он наклонился к стулу, предположив, что там лежат брюки, и обнаружил там что-то мягкое – женское белье. Он механически улыбнулся.
Другая комната… Такое же ровное дыхание, сменившееся на мгновение хриплым храпом, заставившим его сердце вновь совершить тур куда-то в низ живота. Что-то круглое – часы; цепь; пачка денег; булавки; два кольца – он вспомнил, что нашел кольца и в другом комоде. Отшатнувшись от слабого отблеска, вспыхнувшего прямо перед ним, он вздрогнул. Господи! Это был всего лишь отблеск его собственных наручных часов на его же вытянутой руке.
Вниз по лестнице. Через две скрипучие ступеньки он перешагнул, но теперь скрипнула другая. Он не испугался – ведь он уже был практически в безопасности; достигнув конца лестницы, он вдруг подумал, как же все это банально и скучно. Вошел в столовую – подумал о серебре – снова отказался от этой мысли.
Вернувшись к себе в пансион, он произвел осмотр свежеприобретенного добра:
Шестьдесят пять долларов банкнотами.
Платиновое кольцо с тремя средними алмазами , стоившее долларов этак семьсот; алмазы нынче в цене.
Дешевое позолоченное колечко с инициалами " О.С. " и датой " 1903 " на внутренней стороне – видимо, память о колледже. Стоит пару долларов. Продать не удастся.
Футляр из красной ткани, внутри – вставная челюсть.
Серебряные часы.
Золотая цепь – стоит больше, чем часы.
Пустой футляр для кольца.
Маленький китайский божок из слоновой кости – видимо, настольное украшение.
Доллар и шестьдесят два цента мелкими монетами.
Деньги он засунул под подушку, а остальные вещи – подальше, в армейский ботинок, утрамбовав все для надежности носком. После этого два часа без остановки он мысленно перебирал одно за другим события своей жизни, думая о прошлом и о будущем, вспоминая и плохое, и хорошее. Около половины шестого, с рассеянной и совершенно неуместной мыслью о том, как жаль, что он еще не женат, он уснул.