76
Нельзя не обратить внимания, что как с идеями Л-ва роднит с одной стороны Ницше, так с его вкусами удивительно совпадают гак называемые, эстеты", декаденты", "символисты" и проч. Мне известно (из личных знакомств), что они даже и не заглядывали в Л-ва, прямо не знают о существовании его. Между тем коренная его мысль, сердцевинный пафос - порыв к эстетике житейских форм, к мистицизму и неисповедимости житейской сути - суть в то же время надпись на поднятом ими знамени. Замечательно, что почти сейчас же после его смерти (в 1891 г.) явилось шумное, яркое, самоуверенное движение в сторону "красивых форм жизни"; зашумели Рескин, Ницше, Метерлинк, наши "декаденты". И вот тут-то выразился роковой fatum Л-ва, что то движение, которое он так страстно призывал всю свою жизнь, когда родилось, пришло, почти победило, - то даже и не назвало его по имени. Это действительно поразительно. Да и не виною ли в этом, что Л-в так замешал свое имя и силы в хронику текущих событий; не виною ли просто журналы, в которых он участвовал и которых никто не читал??
77
Вот здесь и подходит как бы "нож к горлу" Л-ва: он - монах, испрашивавший благословения старца на образ мысли свой, на труды литературные. Но "конные полки" Варшавы ворошат ему мысли, но кудри Алкивиада обольщают его. С "наукой" он разделался, почувствовав к ней скуку; скорее - положил ее в карман с твердым намерением не вытаскивать и не справляться. Но от "эстетики жизни" он не мог заснуть, и между тем вынужден признать, что более всего ее разрушает демократический прогресс, являющий лишь светски обработанные истины Евангелия: братство, свободу, равенство. В катакомбах все это было "Бога ради", на парижских улицах "для себя", но результат гам и здесь один: "первоначальная простота" (в катакомбах), "вторичное упростительное смешение" (на парижских улицах). Преторианец или гвардеец преобразуются в "сироту" хныкающего, или в блузника работающего. Там и здесь ни тоги, ни аксельбантов не сохранится. Но тут начинался пафос Л-ва: "если без аксельбантов, то я лучше хотел бы умереть, даже - не родиться!" Таким образом на дне его души, на самом ее дне лежали как бы вечно грызшие друг друга два змия: эстетизм и христианство, "эллин" и житель катакомб.
78
Отрывки эти, пересланные Л-вым мне, у меня сохраняются.
79
Под влиянием этого соображения Л-ва, практически довольно основательного, я написал редактору "Русск. Вестн." 1892 г. (когда печаталась статья) переменить заглавие "Эстетическое понимание истории на другое: Теория исторического прогресса и упадка". Но письмо мое (из г. Белого) было получено в Петербурге, когда уже появилась январская часть моей статьи под первым заглавием; тогда редактор вторую, февральскую часть, выпустил под вторым заглавием. Не помню, под которым заглавием вышла мартовская часть; но только эта путаница с заглавиями была равно вредна и смешна.
80
Замечательное отрицание универсальности морального мерила. Это то, что позднее у Ницше и ницшеанцев получило название: "поверх добра и зла" (="морали"). У Л-ва видно, сквозь зубы, неуважение, презрение, почти издевка над "моральным критериумом", который, однако, по всемирному взгляду, составляет пафос христианства. Выньте из Евангелия нравственную красоту, отнимите ее у апостолов - и останется что-то неясное и неубедительное, ради чего во всяком случае невозможно было бы отречься от "ветхого" завета, завета "вечного". Нет более мотива для перемены "Савла" в "Павла". "Древние говорили вам: око за око, а Я говорю: отдай и рубашку", "благословляйте клянущих вас" и пр. Таким образом, со своим имморализмом (теоретическим) Л-в встал как бы против Христа, в упор, прямо и, завертываясь в греческую тунику, повернулся со словами: "не нужно! не хочу!!.. и не уважаю!!!" Это - "бунт" почище Карамазовского, по спокойствию тона, в котором он ведется.
81
Известно, что св. Константин Равноапостольный казнил сына, оклеветанного влюбленною в него мачехою, а затем испек жену в раскаленной бане, когда она ему изменила. Также кроткого и боязливого, послушного ему тестя своего Максимиана Геркулия (прозвище, полученное за громадный рост), будучи недоволен им за какие-то упущения в областном управлении, он вызвал ко двору своему и приказал удавить. Но это не соделало препятствия возвести его, за великие заслуги для церкви, в сонм святых и даже наречь равноапостольным.
82
Вот эта отчеканенность мысли Л-ва и сообщает ему, так сказать, аналитическую цену; это действительно не то, что "гармонии" Достоевского, против которых как-то не умеешь упереться. Видя перед собою честного Л-ва, отсчитывающего, добродетели" и "признания", как по счетам пятачки и гривенники, выхватываешь, при виде ужасного итога, у него счеты из рук и разбиваешь их о голову счетчика: "вот тебе, мучитель мой, истязатель души моей!"
83
Вот где центр дела: эстетично - то, что растет! Не в этих ли мыслях Л-ва сближение с наименованием, у древнего Платона, "Творца мира" Демиургом, художником. Он таков не от того, что соделывает Вселенную, как столяр - вещь, а что отделывает ее, как ювелир, совершает" Усовершенствует), как бы восхищаясь делом рук своих и в восхищении почерпая новый мотив (пафос) для дальнейшего совершенства.
84
В них вся суть Л-ва, разом подымающая его над близорукими современниками, дающая ему преимущество мысли даже и над Д-ким. То-то он его и звал все, Фед. Мих.", с оттенком неуважения, как моложеватого товарища. Туг Л-в бесконечно стар исторически, точно, перед антихристом", когда уже "разгибаются" книги, за семью печатями" (Апокалипсис). Дело в том, что мы, христиане, вовсе не умеем выйти из орбиты христианского созерцания и, так сказать, каждый луч нашего зрения есть в то же время луч "воссиявшего мирови Света Разума". Все - мораль, "люби ближнего", соделывайся "братом ему". Патолог. Л-в вдруг восклицает: "позвольте, вы хвораете! вы умираете!! и хворь, и смерть (биологическую) отождествили с нравственным идеалом". Но этот патолог в то же время монах: выкрикнув восклицание свое, он весь съежился от страха, ушел весь в куколь свой, откуда глухо несутся стенания: "боюсь! за душу свою боюсь!! адских мук боюсь!!!" А что такое мука, - он по болезням своим, уже 20-летним, знает. Но и опять же, как вечно болеющий, он не хочет хвори; он разбрасывает пузырьки лекарств, выдвигается вновь из куколя своего, ищет цветного, звучного, "эстетического". "Эстетика универсальнее христианства! Что христианство для китайца и римлянина: местное явление!" И т. д. Так, подобно маятнику, качался бедный Л-в между двумя абсолютно противоположными, несовместимыми мирами, идеалами. Но невозможно не заметить, что эстетизм был натурою его, а в христианство он все-таки был только крещен; это - первозаконие и второзаконие. Тут - граница для известного афоризма, что "всякая душа человеческая - христианка", "человек уже рождается христианином". Нет этого, и не без причины Христос сказал: "рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух" и "нельзя войти в царство небесное, если не родиться (вторично) от Духа и Истины".
85
"Безверие" юго-славян!.. Поразительно вообще в истории европейской цивилизации, до чего трудна для европейца вера! Какие-то случайные и личные скорее отклонения в веру, чем исключения - в неверие! Паскаль, Амьель, люди странные, вечно больные, охающие, - вот они верили! Чуть солнышко сквозь дождь проглянет, европеец танцует, открывает лавочку, затягивает песенку и о Боге вовсе не думает. Совершенно обратное в Азии: счастливейшие цари, Давид, Соломон, владыки Тира или Ниневии, то воздвигают тысячелетние храмы, то пишут пропитанные теизмом книги. В счастии и в несчастии - азиат всегда мистик; европеец - только в несчастии. Европеец только когда боится, - верует (и Л-в: "страх - начало премудрости", т. е. религиозной); азиат с Богом и тогда, когда мирно пасет скот, среди четырех жен (Ревекка, Лия, Валла, Зелфа у Иакова), рождая непрерывно детей. Почему эго? где тайна этого? Где тайна того, что с европейца, как солому с крыши, веру уносит малейший ветерок? "Юго-славяне" - "не веруют", "рационалисты", пиджачники, "техники". А мы, русские? Нет, тут сорт "веры", а не одна "слабость верующего". Не от того ветер уносит солому, что она "на крыше", но от того, что она именно "солома". Посмотрите на глубокую трудность внушить "веру" семинаристу, питомцу духовной академии: а ведь только и делают, что "внушают" им ее. Опровержения (веры) - слабы, доказательства - сильны, а все-таки нет плода доказательства. Можно сказать "неверие" родится в Европе, как плесень на сыром месте, "само собою", "везде"; а "вера" выращивается с трудом, как какая-то орхидея, требуя парников для себя, "стечения случайностей", приспособлений, напряжения. Последний пастушонок в Туркестане, в Сирии о Боге ближе знает, проникновеннее скажет (см. хананеянка перед Христом: "Господи! и псы не бывают лишены кусков со стола господина своего", вдовица сидонская перед Илиею: "ты пришел напомнить мне грехи мои", и пр.), чем в Европе первый богослов. Ведь и Л-в вот в этих письмах что дорогого сказал о религии, что взяло бы за сердце? Религия явно для него или член политической системы, или упрямый предрассудок старика, который решился "отравить час" современникам-безбожникам.
86
Защитим немножко монахов: конечно, "равенства и свободы" нашей, из "буйства" происходящей, они не любят; но лучшие из них в себе самих, в "братии" своей, в братстве своем имеют такое море свободы и равенства, в котором наша исчезает, как ручеек в океане. Они нашли без родства (аскетизм) дух и форму и сущность родства: вот их секрет. Истинный (высокий) монах уже не имеет осуждения миру; но не по равнодушию к греху, даже не по снисхождению, что было бы гордостью сильного в отношении к слабому, а по орлиному лету своему и по отцовской к миру нежности. Вообще монашество, лучшее, истинное, содержит в себе некоторое психическое чудо, притом новое, до Христа не бывшее. Тут какой-то синтез Евангелия {припоминаемых его речений, притч, образов, даже смысла) и природы; тут во всяком случае много лесов, лесного запаха, ландышей, звезд, далекого горизонта, вечного уединения и углубления в себя, - словом, много пантеизма древнего, но, так сказать, (как в музыке) поставленного "на другой ключ". Этим "другим ключом" была "благая весть" Христа. В Нем они получили Лик "взявшего на себя грехи мира", Лик во всяком случае Прекрасный, Неизъяснимый. Ландыши и запах лесов слились с человеческим образом ("Сын Человеческий"), и получилась религия вместе: и в отношении к Богу, и глубочайшей человечности. "Равенство, братство и свобода" тут слишком живут. Французскую "свободу и братство" монахи не пускают к себе, как обезьяну - люди, ибо там (на западе) действительно явилась лишь "гримаса" и братства, и свободы. Тут Д - кий в отрицании западных "идеалов" был прав, как и вообще славянофилы. Но граница монашества, и абсолютная граница, начинается со следующего. Положим, я отрок: мне 14–16 - 19 лет. Я несу в себе целый мир потенций энергичного, страстного, веселого, предприимчивого, трудолюбивого. Монах (высший, идеальный) все это не осудит, даже похвалит! но какою-то вялою похвалою, - и в этом весь секрет, мировой секрет монашества!! Дело в том, что в самом монашестве нет энергизма к деятельности, и "отрицание мира", "ухождение из мира" все-же есть его корень, не переменимый, вечный, существенный! Сопоставляя два выражения: "Тако Бог возлюбил мир, что и Сына Своего Единородного отдал за него" и "не любите мира, ни того, что в мире", мы первое находим одиноким, а второе подпирается такими краеугольными выражениями, как восклицание Самого Христа и притом в центральные мгновения служения Своего: "Мужайтесь, Я победил мир'\ "Ныне суд князю мира сего", "видели ли вы Сатану, спадшего с неба?" Через это, самое "принесение Сына за мир" изъясняется не в смысле принесения Его за мир сущий, но - для преображения мира, к лишь в этой "преображенности" спасаемого. Теперь, - наши "энергии" в мире все суть обыкновенные, "не преображенные", и монахи не осуждают их, однако им никак и не сочувствуют. В конце концов "монашество", будучи "чудом психическим", однакоже, в корне содержит все-таки некоторое "испепеление" бытийства, бытийственных вещей (отсюда буря против него Петра Великого, да и всех энергических людей). В монашестве вообще скрыт еще не разгаданный мировой секрет. Иногда оно мне представляется Живою и Личною Смертью: тихим увяданием с радостью на свое увядание. Ибо побежать, прыгнуть (действия безгрешные) монах все-таки никак не может, не потеряв всей своей сути; захлопать в ладоши, ну, напр., при виде подвига святости, - не может же! Улыбнуться - да, может. Вообще тихость, штиль планеты целой, и, в последнем анализе, смерть - вот суть монашества. Может быть, мы, умирая, "преображаемся"; тогда в монашестве предчувствие "рая за гробом". Но тогда "лилии" этого рая слишком безжизненны; а ведь "древо жизни" (в Апокалипсисе) двенадцать раз в год приносит плоды!! Апокалипсис, как и Библия, как седмисвечник в скинии завета - все это "нет! нет! нет!" в отношении к монашеству, самому безукорному.
87
Конечно, все очень легко было исполнить, но какая-то лень и суеверие, что я не увижу именно то дорогое и милое, что образовал уже в представлении о невиденном человеке, заставило меня нисколько не спешить свиданием, да и вообще не заботиться о нем. Так мы и не свиделись. A in concreto человек всегда интереснее и лучше еще, чем по писаниям, письмам. Сужу по Страхову, которого долго знал, и из знания этого извлек бездну наслаждения, пользы. "Точно путешествуешь по Финикии, по Африке" и пр., знакомясь с новыми любопытными людьми. Новый человек интересен, как и новая страна. Но я всегда ленив был к таким "путешествиям".
88
Критические о себе.
89
Европейская культура и наше к ней отношение - четвертый и последний фельетон в Моек. Ведом, за 1891 г., август. Тут говорилось о Л-ве и его теориях.
90
И до сих пор этот 3-й том не издан. Fatum. Вообще слова мои, что Л-в гораздо больше любил людей, чем люди его любили, - мне думается, верны и много объясняют в его судьбе.
91
Из писем Л-ва к г. Губастову (ныне русскому резиденту при папском престоле, долголетнему сослуживцу и другу Л - ва), напечатанных в "Русском Обозрении", видно, что это были крошечные, в несколько десятков рублей, а один в немного сотен рублей (200–300), долги разным знакомым еще в Турции. Л - в постоянно этим тревожился: и не тем, что он должен деньги ("честь моя не очищена"), а тем, что, быть может, эти деньги очень нужны и, во всяком случае, очень пригодились бы давшему их. Не на меня одного эти тревоги, среди болезней и страшной собственной бедности, производили впечатление необыкновенной душевной чистоты Л-ва.
92
Конечно, не найдется. И Бодянский, и Сотири - фигуры оригинальные и независимые. Вронский же, хоть и блестящий гвардеец, также есть только продукт среды и времени, результат обстоятельств, как и, средний европеец", "либеральный земец" или "либеральный адвокат" (категория понятий Л-ва). Он мне и Л-ву представляется "оригинальным", "фигурою", - потому что мы не военные; как и мы ему, верно, представились бы "фигурными". Л-в в оценке Вронского исходил из эстетического идеала, между тем эстетичного-то ничего во Вронском и нет. Разве что эполеты позолочены лучше, чем у других офицеров. Но слова эти мои не затрогивают (как, вероятно, думал Л - в) эстетики вообще в "бранных кликах", в воинском лагере, дремлет ли он ночью перед грозою, или пробужден и разразился сам грозою. Древние, начиная с египтян, имели "бога войны". Война есть вообще категория, трудно постижимая "для штатских" (напр., писателей), но она есть именно категория, мир особенный и сильный, со своею тайною и сущностью. Но, как и все в Европе, война стала в ней неэстетичной: это тот же "телефон" и "рельсовый путь", машина чудовищная, где очень мало лица человеческого. Войска Густава Адольфа и Валленштейна, войска Кромвеля или Генриха IV, Карла Великого или Омара - это вовсе другое, чем наши войска! Прежде всего была идея, великая, священная, за которую неслось оружие. В сущности, только священная война и понятна, допустима. Но когда два дипломата, сокровенно от народов и даже мало понятно для своих государей, хитрят друг с другом, хитрят год, десять лет, пятнадцать лет, - а на 16-й год у одного хитрости не хватило и другой бросает войска на нацию, как бульдога на мышь (Бисмарк на Францию), то получается зрелище кровавое и бессмысленное, также мало эстетичное, как крушение товарного поезда или проигрыш в рулетке. Л - в же пересаливал: и одобрял не эстетику небесную (в отражениях на земле), а звон шпор, позолоту пуговиц, "lа nature morte", как говорят художники. Красив дождь и радуга. Но ничего особенно красивого нет, когда учитель физики перед классом учеников повторяет их в физическом кабинете.
93
Подчеркнуто тремя чертами. Вообще при печатании этих писем жирный шрифт передаст тройное или двойное подчеркивание слов, нередкое у Л-ва. И еще оговорка: везде слова: "церковь", "православие" у него написано с прописных букв, что не передано при печатании этих писем.
94
Ну, что же, и лица Шиллера, и Фауст у Гете разве не "изломаны"? не "изломан" ли и Гамлет? Тут Л-в идет против вымысла, идеализации в художестве, возвращается к натурализму, который сам же так неистово отрицал. Д-кий, конечно, не срисовывал типов с действительности, а выдумывал человека; однако, выдумывал его, повинуясь глубочайшему знанию человечности. Таким образом, пожалуй, он, человека" и не верно рисовал, зато очень верно - человечество. До поразительности, до ослепительности. Выбросить его из всемирной литературы, из дум человека о себе, так же невозможно, как выбросить Шекспира, Гомера, Моисея, пророков.