Если бы дело ограничилось простым отречением Петра от прав на престол, возник бы вопрос, что с ним делать: держать ли в заключении или отпустить в его излюбленную Голштинию. Предположим, что он отпущен. Само собой разумеется, там за него сейчас бы ухватился лукавец Фридрих. Они заявили бы, что отречение является вынужденным, а потому и не действительно: Фридрих дал бы средства, дал бы людей. И вот через год, через два Петр III, настоящий Петр III пошел бы на Россию. Междоусобная война из-за права на престол. Разруха России. Торжество ее смертельных врагов. Страдания для всего русского народа...
Нет, выпустить Петра было нельзя.
Но если нельзя выпустить, значит, надо держать в заключении. Император в заключении. Император в тюрьме, император - страдалец. Сколько Мировичей, сколько отважных честолюбцев, готовых рискнуть головой, нашлось бы тогда, чтобы спасти заключенного и вернуть ему корону!
Ну и вот Петр III умер. А теперь - воскрес. Бродит по заволжским степям. Как вампир, пьет человеческую кровь. Это - рок...
Но Петр - это не больше, как простой предлог. Не было бы Петра, был бы Иоанн Антонович. А то нашлось бы и еще другое. Выплыл бы какой-нибудь таинственный сын от брака Елизаветы с Разумовским или от связи с Шуваловым. Нашелся бы какой-нибудь сказочный внук Алексея Петровича. Словом, предлог был бы изобретен.
Емелька - раскольник. За его спиной стоят раскольники. Что такое раскол? Легко рассуждать женевцу Руссо, что государство не должно вмешиваться в вопросы, касающиеся религии. Легко проповедовать полную и безграничную свободу совести. Но ведь и в основу Великого Раскола легли стремления не только духовные, но и политические. За Аввакумом, фанатиком и галлюцинатом, стоят буйные и своевольные стрельцы, а сбоку воровские казаки, и вся голытьба кабацкая, и вся вольница, и весь люд темный. И был тогда тот же нынешний Емелька, только именовался он Стенькой...
Теперь горько жалуются на тягости, вызванные войной с турками. Многие говорят, что и самой войны не надо было. Зачем, дескать, воевать? Разве у нас самих земли мало? "О, глупые люди! Да чего стоит эта русская земля, пока не в наших руках берег моря? Россия не будет в безопасности до тех пор, пока ей не будет принадлежать Крым, это злобное осиное гнездо, и пока не станет нашим Кавказ". Но где же глупцам понять, что, расширяя наши владения, мы этим самым отнюдь не расширяем нашу оборонительную линию, а наоборот, сокращаем ее? Если бы нам удалось завладеть Константинополем и Дарданеллами, то не пришлось бы уже приносить столько жертв для нашей защиты.
Мысли императрицы унеслись далеко на юг. Она замечталась.
...Емелька разбит под Казанью, бежит. Михельсон гонит его от сильно пострадавшего, но все же уцелевшего города. Емелька пытается проскользнуть на Дон, но дорога ему преграждена. Злое чудовище бунта загнано снова на то самое место, которое оно разорило. Пожар возвращается туда, где все, что только могло гореть, им уже выжжено. Таким образом, Пугачев уже не может прокормить свои орды. Голодая, мятежники начинают разбегаться. Армия "анпиратора" расползается. Все уже и уже делается занятый пугачевцами край, все труднее положение главарей, все меньше могут они полагаться на примкнувшую к ним буйную чернь. И вот наступает время, когда сами же выдвинувшие Емельку казаки-раскольники, видя, что игра проиграна и что наступает страшный час расплаты, ищут спасения в выдаче самозванца. Сами они вяжут "Петра Федоровича" и его главных помощников и сдают их властям. Пугачев посажен в железную клетку и под сильным конвоем доставлен в Москву, в ту самую Москву, куда он собирался, чтобы "воссесть на престол". Там он предан суду, и суд приговаривает его к смертной казни.
На красивом лице императрицы появилось жесткое выражение. Пушистые брови угрюмо сдвинулись.
Пугачев казнен. Преданы казни или бежали, кто куда, - важнейшие из мятежников. А что дальше?
На устах дремлющей императрицы появилась легкая лукавая улыбка.
...Объявит ли любезный Фридрих, король прусский, придворный траур по случаю неожиданной смерти своего дорогого "кузена"?
Мелькнула улыбка и исчезла.
… Мятеж подавлен. Порядок восстановлен. Гнезда мятежников по Яику уничтожены. Провинившиеся казаки выселены на Терек и Кубань: пусть там воюют с горскими татарами, если не хотели жить мирно...
Затем - стране нужен отдых. Пусть Русь набирается сил. Силы эти скоро опять понадобятся: с Турцией надо справиться. Надо заселить Крым русскими, на месте древнего Херсонеса Таврического воздвигнуть новый город, новый Херсонес. Или нет, не Херсонес, пусть воздвигнется оплот державы Российской на Черном море и имя ему будет Севастополь, град славы.
Дальше и дальше летят мечты императрицы.
… Отдохнувшая, пополненная, вновь обученная и всем необходимым снабженная русская армия снова переходит через Дунай. Выстроенная в Севастополе и в устье Буга российская флотилия доминирует над Черным морем и препятствует подвозу съестных припасов с Кавказа и из Малой Азии морским путем в Константинополь. Сербия и Болгария поднимаются против своих поработителей, турок. Балтийский флот, проплыв вокруг Европы, появляется у входа в Дарданеллы. Турецкие крепости падают одна за другой. И вот, наступает вожделенный момент, когда русская армия подходит к самому Константинополю. Царь-град достается России.
Дальше и дальше летит мечта императрицы.
...В Константинополе стоит царский трон. На этом троне русский император Византии.
...Да, но кто же будет этим императором?
Цесаревич Павел Петрович только что женился. Его молодая жена прелестна как ангел. У них будут дети. Первенец, разумеется, станет со временем императором Всероссийским. Мы назовем его Александром. Император Александр Первый... Второму дадим имя Константина. Он будет первым русским императором Византии. В состав новой империи можно будет включить Болгарию, Сербию, Грецию...
Две империи будут соединены теснейшими узами и по существу будут образовывать одно целое...
Мечты принесли императрице то, чего не давало напряжение воли: успокоение. С ним вместе пришел и желанный сон.
Она заснула и во сне улыбалась светлой улыбкой...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Над Волгой проплывала ночь.
За день значительная часть большого села Питиримово, расположенного на левом берегу Волги и заселенного казенными крестьянами, была уничтожена пожаром. Пожар начался в избе, в которой бражничали пугачевцы, празднуя свадьбу своего "енарала" - беглого сержанта Васьки Лбова с какою-то приглянувшейся ему питиримовской молодкой. У молодки, правда, был муж, а Васька Лбов таскал с собой целый десяток жен, с которыми он венчался за предшествующие недели. Но мужа молодки сам Васька заколол, и с ее стороны препятствий к браку не было. Что же касается многоженства Васьки, то до смерти напуганный попик, отец Симеон, не осмелился и заикнуться. Было приказано перевенчать, и он торопился отправить обряд. И был счастлив и доволен, когда Васька в награду швырнул ему медную полтину.
Было это утром, а около полудня та изба, в клети которой спали молодые, занялась. Мертвецки пьяные "дружки" прозевали начало пожара. Стали выползать из избы, когда загорелась уже ветхая тесовая крыша. Еле удалось вытащить "молодых". Тушить пожар было некому, ибо половина обитателей была не меньше пьяна, чем сами "дружки" перевенчавшегося двадцатым или тридцатым браком "енарала-аншефа" графа Доскина. И огонь пошел по селу. Пламя разгулялось. Словно корова языком слизнула добрую треть села. Оставшиеся без крова обитатели разместились по избам шабров да дружков и расположились временным станом на большой площади, перед пощаженной огнем церквушкой. Там же, на площади, был и стан занявшей село шайки пугачевцев, которая теперь смешалась с погорельцами и с прибывшими в село со всех сторон новыми охотниками послужить "его светлому царскому величеству".
Ваське Лбову, которому пожаром порядочно опалило один бок, было не до забот о сохранении порядка в стане. Его правая рука, Сенька по прозвищу Сопля, тоже беглый солдат, бывший барабанщик, теперь именовавший себя "полковником Зарубаевым", надорвал себе голос, пытаясь убедить "христолюбивое воинство" держать ухо востро, памятуя возможность появления страшного для пугачевцев Михельсона или даже самого генерала Фреймана, но его уговоры в одно ухо впускались, в другое выпускались, ибо добрые люди отлично знали, что до "немчуры" Михельсона по меньшей мере верст двести, а Фрейман и того дальше. "Катькино солдатье" из-за Волги их не страшило, ибо переплывавшие с той стороны на левый берег Волги "дружки" в один голос твердили, что на правом берегу, не считая "нехвалидных" команд, вооруженных почти сплошь одними тесаками, солдат еще нет. А, главное, на чем им переправиться? Ведь "дружки" увели с того берега почти все лодки.
Побившись с предававшимися буйному веселью сотоварищами, Сенька Сопля махнул на все рукой и решил, что ему не мешает последовать примеру "енарала Доскина", то есть обзавестись новой подругой жизни, благо из двух баб, которых он таскал с собой, одна сбежала, а другая так обгорела на пожаре, что отдала богу свою бабью душу и теперь валялась уже распухшим и почерневшим трупом за селом в овражке, куда питиримовцы стащили уже десятка два покойников. Хоронить некогда. Потом...
Васька Лбов был любителем слышать "Исайя, ликуй", а Сенька Сопля находил, что это чистые пустяки.
Одна возня... Поэтому он просто выглядел среди питиримовских девок какую-то Гашку или Анютку, сгреб ее и, хотя она ревела белугой и упиралась, уволок в первую попавшуюся избу. Перепуганных хозяев он выгнал и заперся со своей продолжавшей реветь Гашкой или Анюткой. Правда, на всякий случай он выставил у дверей своего брачного чертога оборванных парней, вооруженных заржавелыми драгунскими палашами. Пообещал им по два штофа водки и намекнул, что может быть Гашка или Анютка перейдет в их собственность после того, как он, их полковник, побалуется с ней.
Все-таки пугачевцы выставили на дорогах к селу ночные дозоры или заставы. Для этого были назначены вооруженные кольями мужики. Им был отдан приказ: "Не спать, не дремать, за порядком доглядать. Прохожего и проезжего задерживать и под крепким караулом доставлять для опроса по начальству. А в случае чего - подымать тревогу".
Одна такая застава из десятка вооруженных кольями и сильно подпивших оборванцев держалась на расстоянии версты от села, где на небольшом пригорке стояло пять или шесть "ветряков", то есть мельниц.
Разумеется, сидеть на заставе было скучно, и потому дозорные или разбрелись или, нахлебавшись водки, уснули сном праведных. В конце концов, бодрствующими оказались только какой-то сероглазый паренек, на лице которого раз и навсегда застыло выражение растерянности, да пожилой мужик, обмотавший разбитую в драке с питиримовцами голову грязной тряпкой. Оба сидели у медленно дотлевавшего костра, и пожилой мужик, которого била лихорадка, поучал паренька, ведя с ним беседу.
- Так ты, дядя, гришь, не привелось видать государя-то? - допытывался паренек.
- Не положу греха на душу: не довелось! Не сподобил господь по пьяному делу.
- Разе бог-то пьет водку? - усомнился парень.
- Ну и дурак же ты, Федька! - засмеялся оборванец. - Бог-то, конечно, не пьет. Ему не полагается. А я-то зашибаю здорово. По моему пьяному делу все и вышло.
- Проходила три месяца тому назад армия царская скрозь нашу деревню. И сам батюшка Петр Федорыч, анпиратор. Все честь честью, как полагается... Ну, а мы, дуроломы, на радостях разбили кабак откупщицкий, да и нахлестались. Братан мой - так даже до смерти. Одно слово: от водки у него середка выгорела. А я около того. Да свалился, значит, головой в канаву да двое суток и пролежал колодой. Проснусь, этта, чувствую - горит в животе. Водка, значит, загорелась... Ну, а пожар водой заливать надо. Оно, конечно, лутче, ежели квасом плеснуть на его-то... Ну, где его, квас-то, в канаве сыщешь. А вода - тут: лужица. Вот, доползу до канавы да и тяну воду губами... А потом отползу да опять распластаюсь... Да так-то двое суток. А за то время его царское величество с енаралами да адмиралами и побывал у нас. Церкву удостоил посещением. Вот вошел да прямо в алтарь. А там пристол, конечно. Как полагается. А он, батюшка, и говорит: "Эх, давно чтой-то не сидел я на пристоле моих предков! Ну, сел на пристоле, посидел. Потом, попа рублевиком наградил. Запиши, грит, в книгах, что, мол, в сем деревенском храме благоверный анпиратор сидел на пристоле и все такое. Честь честью"...
- А которые говорят, и вовсе он не анпиратор, а будто беглый казак, Емелька Пугач.
- Говорить все можно! Не воспришшаетца. А только ты бы, Федька, поосторожнее. По младости лет, не следовало бы...
- Да я что же, дяденька? - смутился паренек. - Люди ложь, и я тож... А мне разве не все одно? Я никому не противный...
В это время что-то с быстротой молнии мелькнуло в воздухе, раздался шипящий свист прорезывающего воздух клинка, потом странный хруст. Сидевший перед костром оборванец дернулся и тихо свалился лицом в огонь.
-Дя...
Чьи-то железные пальцы словно клещами впились в горло белокурого мальчугана, и перехватили дыхание. Выпучившимися и налившимися кровью глазами он смутно увидел словно из-под земли выросшие фигуры солдат в расшитых шнурами гусарских мундирах. Что-то взвивалось в воздухе и падало на шеи лежавших около костра дозорных. И больше Федька ничего не видел, сжимавшие тонкую шею железные пальцы задавили его, как курчонка.
Застава была уничтожена. Путь к Питиримову оказался свободным. Отряд гусар Левшина, незаметно подкравшийся к холму, пошел на село. У догоравшего костра осталось шесть медленно остывавших трупов.
Перед рассветом словно гром грянул над площадью Питиримова. "Бей, руби!" - громкий крик пронесся над толпой. Послышался словно волчий вой, топот лошадиных копыт, треск пистолетных выстрелов.
Раньше, чем несшийся курц-галопом на площадь отряд успел врезаться в толпу, вся эта толпа пришла в движение Люди с воплем срывались со своих мест и сослепу неслись, куда глаза глядят, сбивая друг друга, заваливая своими телами огни костров, затаптывая упавших. Погорельцы, державшиеся ближе к церкви, ринулись на ту часть площади, где ночевали пугачевцы и где стояли их два орудия - мортира и легкая полевая пушка. Державшиеся около орудий канониры были сбиты с ног и унесены куда-то людским потоком.
Со звериным воем уцепившийся за свою любимую пушку одноглазый киргиз Сафет удержался на месте. Он даже зажег фитиль, но не успел поднести его к затравке: пуля из двухствольного пистолета Левитана ударила ему в переносицу, и он упал. Горящий фитиль попал под грузное тело киргиза. Несколько минут спустя засаленный шерстяной халат Сафета запылал, но Сафет уже не чувствовал боли...
Грохот рвущихся гранат, крик гусар "бей, руби!", вопли убегающих погорельцев и повстанцев, топот и ржанье лошадей - все это разлилось по всему селу. Люди выскакивали из изб, вопя, падали, вскакивали, мчались куда-то, нарывались на метавшийся на площади конный отряд, разбегались и исчезали в полумгле, близкой к концу ночи. Выбежавшего из своего брачного покоя Соплю сбила с ног чья-то обезумевшая от ужаса лошадь, волочившая тяжелую телегу. Все четыре колеса прокатились по телу Сопли, дробя ему ребра. Васька Лбов был удачливей: выскочив из избы без штанов, он поймал метавшуюся по площади неоседланную лошадь и, ухватившись за ее гриву, принялся подгонять, колотя ее кулаком по голове и пятками по бокам. Лошадь вынесла, было, его с площади, потом заартачилась, сделала вольт и принесла "графа Доскина" на ту же площадь. Там он увидел рядом с собой скакавшего на красивой белой тонконогой кобыле гусарского офицера с кривой турецкой саблей в правой руке. И Васька понял, что это - смерть.
Сабля ударила его по шее почти у плеча, и начисто срубленная голова покатилась на землю, под ноги белой кобылы Левшина. Но обезглавленное тело Васьки Лбова продолжало еще некоторое время носиться на спине беснующейся лошади по площади, пока не свалилось кулем.
Испуганный налетом гусар Левшина люд Питиримова разбился на несколько отдельных потоков. Один из этих потоков продрался сквозь толчею на площади и, продавившись в уходившую к полю улочку, понесся прочь от села, в котором уже вспыхнуло зловещее зарево пожара. Другая часть сослепу ринулась к деревянной пристани. Добежавшие до края пристани люди сталкивались напиравшими на них сзади в воду, барахтались, тонули. На них сваливались другие. Течение уносило упавших. Волга-матушка, широкая река, принимала их в свое владение.
Село, всего полчаса тому назад полное народа, пустело с поразительной быстротой. Люди уходили из него, как вода из решета. Только те, которых вовсе обезножил страх, расползались по огородам, забивались в погреба и канавы, залезали в стога сена или трухлявой соломы.
Оставшись с несколькими людьми охранять захваченные пушки, Левшин отправил Сорокина с остальными гусарами преследовать уходившую по дороге в поля толпу, чтобы добить остатки шайки Васьки Лбова.
- Расправься с конниками, Сорокин! - крикнул он вслед вахмистру, когда тот пустил свой отряд в галоп.
- Понимаем, вашескородие! - отозвался Сорокин.
- А мне что прикажешь делать? - осведомился Лихачев.
- А что хочешь! Можешь остаться тут, со мной...
- Но если я тебе не нужен?
- Тогда поезжай с Сорокиным. Лишний человек не помешает-
Лихачев, оставив Ксюшу под охраной вооруженного Игната и запасшегося саблей Петьки, поднял своего киргиза вскачь.
Выходящая в поля улица была загромождена всяким хламом. В одном месте валялась перевернувшаяся телега, придавившая какого-то мужика. Возле стояла пузатая деревенская лошадка с переломленной ногой. А там - какие-то брошенные мешки, ящики, бочонки, тряпье. Здесь и там попадались тела убитых в свалке. У порога избы ползал, как паучок, крошечный полуголый ребенок, который время от времени визгливо кричал:
- Мамка-а-а. Мамка-а-а!
Светало...
За селом Лихачев нагнал отряд Сорокина.
- Куда ты? - изумился вахмистр деловито. - Они с перепугу все по дороге переть будут, а дорога коленом идет. А тут, я узнал, перелесочком хватить можно. Нам мужичье ни к чему. А вершники - они вперед проскочат. А мы им во фланок из перелесочка…
Не прошло и получаса, как гусары вскочили в перелесок, ударили с налету на толпу всадников, состоявшую по меньшей мере из полутораста человек.
Лихачев увидел перед собой широкую спину какого-то скакавшего без шапки дюжего оборванца. Почти не соображая, что делает, он привстал на стременах и ткнул убегавшего концом сабли в спину между лопаток. Тот свернулся на сторону, упал. Освободившаяся лошадь метнулась и унеслась в поля.
- Поймать бы! - подумал Лихачев.
В это время мимо него вихрем пролетел пригнувшийся к седлу башкир. Лихачев выстрелил в него из пистолета. Башкир взвизгнул, упал, пополз в хлеба, ерзая по земле, как большая ящерица, и застыл на месте. Его лошадь остановилась над ним.
Караковый конь Лихачева заартачился, заплясал на месте, потом, получив удар плеткой, вынес Юрия Николаевича на верхушку холма, с которой видны были поля на порядочное пространство.