Порой, во сне, я знаю код, и мне не приходится толкать подъездную дверь. Едва я наберу его и нажму кнопку D, как она открывается сама, автоматически, и закрывается у меня за спиной. Огромный подъезд наполнен светом, идущим сквозь большое стекло, по ту сторону коридора. Я стою перед дверью из плотного светлого дерева на первом этаже, той самой дверью, которую должна была открыть мне некая мадам Дорм, в тот июльский вечер вместе с Данни. Секунду я жду, прежде чем позвонить. На двери пятна света. Мне легко, да, я больше не чувствую вины, тех неясных угрызений. Все будет как прежде, а точнее, в наших жизнях никогда не было никакого после или прежде этого "нечто серьезного", этой трещины, излома, этого первородного греха - я пытаюсь отыскать точное слово, - этого бремени, которое мы несли в себе, несмотря на нашу молодость и беспечность. Я позвоню, и звук будет таким же звонким, как в первый вечер. Обе створки раскроются медленно, как дверь подъезда, и светловолосая женщина лет пятидесяти, с правильными чертами и элегантно одетая, скажет мне: "Данни ждет вас в гостиной". Эта дама и есть мадам Дорм? Я часто просыпаюсь на этом вопросе, но так и не знаю ответа. В папке Ланглэ ее часто упоминают, и есть некоторые, правда, несущественные, сведения. Ни одной фотографии…: "…она же мадам Дорм, сперва компаньонка Поля Милани, дом 4 по ул. Дуэ… Управляющая в буфете по адресу 48… и Этуаль-Йена… Пятнадцать лет назад скупила несколько скаковых лошадей… Вероятно, отправилась в Швейцарию, точная дата не установлена…" Женщина без лица, как тот убитый, которого они уложили в машину, припаркованную перед домом. Был где-то час ночи, судя по показаниям консьержа дома 46-бис. Он сам открыл подъездную дверь, чтобы они смогли пройти. Их было четверо. Он, консьерж, не знал, что мужчина был мертв, один из них сказал, что ему просто стало дурно, и они повезут его в больницу Ларибуазьер. Зачем в Ларибуазьер? Это же далеко, на другом конце Парижа. На самом деле, по сведениям, которые удалось собрать Ланглэ, они отвезли убитого "к нему домой", чтобы он смог официально умереть в собственной постели, и никто бы никогда не узнал, что это случилось в квартире на первом этаже дома номер 46-бис, на набережной Генриха IV. Консьерж заметил, что последние несколько месяцев где-то начиная с девяти вечера и в течение всей ночи постоянно приходили и выходили люди. Часто играла музыка, но в тот самый вечер в квартире не было слышно шума. Должно быть, ты была с тем, кого в бумагах называют "убитый", ни разу не упоминая имени. Только на одной странице, внизу, можно догадаться, что имя было напечатано на машинке и позже стерто. Остались две едва различимые буквы: С и В. Итак, ты была той ночью с этим неизвестным, остальными - круг их был "весьма ограничен", как сказано в протоколе, - и мадам Дорм. Ближе к полуночи консьерж услышал два выстрела. Минут через десять он увидел, как из квартиры вышли двое мужчин и две женщины, а также "молодая девушка", о которой он сообщает довольно много подробностей, потому что она уже несколько месяцев часто бывала в квартире, он даже заговаривал с ней пару раз, а еще она получала почту на имя Мирей Сампьерри. Это была ты. Остальные четверо вернулись примерно через час, чтобы забрать тело этого безымянного и безликого человека и увезти на машине, припаркованной перед домом. Один из тех, кто был там в тот вечер - некий Жан Террай, - свидетельствовал, что стреляла ты, но пистолет принадлежал тому неизвестному и что он угрожал им тебе "грубо и непристойно". Наверняка он выпил. Сам он этого уже не скажет. Его все равно что и не было никогда. Вероятно, ты смогла вырвать у него оружие и выстрелила или револьвер выстрелил "сам собой", оттого что ты дернула слишком резко. Две шальные пули? Они нашли две гильзы в квартире, когда производили осмотр. Но кто открыл им дверь? Мадам Дорм? О тебе в деле очень мало. Ты родилась не в Касабланке, как сказала мне в тот вечер, когда мы говорили об Агхамури и остальных из отеля "Юник", имевших "тесные связи" с Марокко. Ты попросту родилась в Париже, во время войны, на два года раньше меня. Родилась от неизвестного отца и женщины по имени Андре Лидия Роже, дом номер 7 по улице Нарсис-Диас, Шестнадцатый округ. Роддом Мирабо. Но после войны через какое-то время, как здесь сообщается, твоя мать Андре Лидия Роже проживала уже по адресу: ул. Витрюв, 16, в Двадцатом округе. Зачем это уточнение и этот резкий переезд из Шестнадцатого округа в старый квартал Шаронн? Может, ты и могла бы мне это объяснить. Совсем нет упоминаний про твоего брата Пьера, о котором ты мне часто говорила. Они знают, что ты жила на улице Бланш под именем Мирей Сампьерри, но не говорят, почему ты выбрала это имя. Ни слова о твоей комнате в студенческом городке или об американском корпусе. То же и про проспект Виктора Гюго. Хотя я часто ходил туда с тобой и ждал у дома с задним ходом. Ты всегда выходила с пачкой купюр, и я все думал, кто же дает тебе их, но они обо всем этом не знали. Также ничего нет ни про ту квартирку на проспекте Феликса Фора, ни про Барбери, загородный дом в Фёйёз. Они знают, что ты снимала комнату в отеле "Юник" из показаний Давэна, но они, похоже, не торопились тебя допрашивать, иначе им стоило лишь подождать тебя в холле или просто попросить Давэна позвонить им, когда ты будешь у себя. Они, должно быть, быстро свернули расследование, и, во всяком случае, когда меня вызывали к Ланглэ, ты уже "исчезла". Так написано в документах. Исчезла, как мадам Дорм, следов которой они не нашли в Швейцарии, если, конечно, искали.
Я не знаю, схалтурили они именно в этом деле или все их данные, которые хранятся у них на сотни тысяч людей, настолько же обрывочны, но, признаюсь тебе, они меня разочаровали. Раньше я был уверен, что они проникают в сердце и испытывают внутренности, что в их отчетах есть мельчайшие подробности о нашей жизни, все наши скудные секреты и что мы живем во власти их молчания. Но что они знают, в самом деле, о нас двоих, и о тебе, кроме этих двух шальных пуль и призрачного убитого? На допросе, протокол которого мне дали подписать под формулой "мною прочитан и подписан…", я почти ничего не сказал им о тебе. Как и о себе. Я сказал им, что мы познакомились недавно, благодаря одному марокканскому студенту из студгородка, и что сама ты тоже хотела записаться на факультет Санзье. И что мы виделись с тобой в течение трех месяцев, даже чуть меньше, в Латинском квартале и на Монпарнасе, в среде прилежных студентов и пожилых художников в вельветовых пиджаках, с длинными локонами, которые часто встречаются в этих местах. Ходили в кино. И в библиотеки. Я даже добавил, что мы много гуляли по Парижу и по Булонскому лесу. Отвечая на вопросы в кабинете на набережной Жевр, я слышал, как щелкают клавиши печатной машинки. Ланглэ печатал сам, двумя пальцами. Да, мы также ходили в кафе на бульваре Сен-Мишель, но так как денег у нас было немного, нам случалось обедать в столовой студенческого городка. И так как он задал вопрос: "Как вы проводили свободное время?", желая, как он пояснил, "лучше обрисовать наши характеры", я сообщил ему в итоге некоторые подробности: мы часто бывали в кинотеке на улице Ульм и даже чуть не записались в "Музыкальную молодежь Франции". Когда он начал спрашивать про Агхамури и отель "Юник", я почувствовал, что вступаю на скользкую почву. Мы с Агхамури познакомились в столовой студенческого городка. Да, я действительно решил, что он обычный студент. К тому же несколько раз я встречался с ним после его занятий у корпуса Санзье. Нет, я бы никогда не подумал, что он имеет отношение к "марокканским спецслужбам". Но, вообще, это нас не касалось. А отель "Юник"? Нет-нет, это не он нас туда привел. Я слышал, что там могут дать комнату, даже если вам еще нет двадцати одного, а мне как раз не хватало года до совершеннолетия. Вот почему мы с подругой время от времени снимали там комнату. Я заметил, что Ланглэ не стал это печатать, и, по-видимому, не придавал ни малейшего значения всем моим лживым ответам.
- Значит, если я вас правильно понял, Гхали Агхамури никогда не знакомил ни вас, ни вашу подругу с людьми по имени Дювельц, Марсиано, Шастанье и Жорж Б., он же Рошар?
- Нет… - сказал я.
Продолжая бить по клавишам указательными пальцами, он прочитал от моего имени: "Вышеупомянутый Агхамури Гхали никогда не знакомил меня с некими Дювельцем, Марсиано, Шастанье и Рошаром. Мы с моей знакомой только пересекались с ними в холле отеля". И он улыбнулся мне, пожав плечами. Может, он думал так же, как я: что, в сущности, все эти мелкие подробности нас не касались. Скоро они не будут значить в наших жизнях ничего. Он вдруг задумался и довольно долго сидел так за пишущей машинкой, скрестив руки и опустив голову, так что я подумал, что он забыл о моем присутствии. И вдруг сказал, очень мягко, не поднимая на меня глаз: "Вы в курсе, что ваша подруга два года назад сидела в тюрьме Птит-Рокетт?" И он снова улыбнулся мне. У меня екнуло сердце. "Не так уж это было и серьезно… Она провела там лишь восемь месяцев…". - И он протянул мне бумагу, которую я постарался спешно прочесть из его рук, боясь, как бы он не убрал ее раньше, чем я закончу. Строки, слова плясали перед глазами: "…кража с витрины из нескольких дорогих магазинов… была задержана на проспекте Виктора Гюго, при себе была сумка крокодиловой кожи… "Я входила в магазин без сумочки. Внутри я выбирала какую-нибудь и уходила с ней… то же и с пальто…""
Я не успел прочесть все до конца, он вернул листок на свой рабочий стол. Ему будто было неловко, что он показал мне такой документ… "Не так это было и серьезно… - повторил он, - ребячество… вроде клептомании… Вы знаете, как объясняют клептоманию?" - Я удивился, что допрос как будто принимает форму простого разговора или даже дружеской беседы. - "Недостаток заботы… Крадут то, что никогда не получали от других. Ей недоставало заботы?" Он пристально смотрел мне в глаза своими голубыми глазами, и мне казалось, будто он старается прочесть мои мысли, и это ему удается.
- Конечно, на этот раз она замешана в гораздо более серьезном деле… Это случилось три месяца назад… как раз перед вашим знакомством… Речь идет о смерти человека.
Видимо, я сильно побледнел, потому что в его глазах, смотревших на меня в упор, явно появилось беспокойство. Он будто приглядывался ко мне…
- Конечно, это можно трактовать как несчастный случай… Две шальные пули…
Усталым жестом он вставил чистый лист в печатную машинку и спросил меня:
- Ваша подруга никогда не сообщала вам ничего про события, произошедшие прошлым сентябрем в квартире по адресу: Париж, набережная Генриха IV, 46-бис?
Я ответил отрицательно, и снова защелкала печатная машинка. Потом новый вопрос: "Ваша подруга объясняла вам, зачем она так часто меняет имена?" Я об этом не знал, но если бы и знал, то не слишком удивился бы. Я и сам сменил имя и изменил дату рождения, чтобы стать старше возраста совершеннолетия. Как бы то ни было, я знал ее только под именем Данни. Пока он печатал мой ответ, я еще раз повторил, по буквам, это имя, помня об ошибке, которую сделал сам при нашей первой встрече.
- Давала ли она о себе знать с тех пор, как исчезла, и есть ли у вас предположения, где она может находиться?
От этого вопроса мне сделалось так грустно, что я промолчал. Он сам ответил за меня, продолжая неспешно печатать на машинке указательными пальцами: "Моя подруга не давала о себе знать с тех пор, как исчезла, и я предполагаю, что она уехала из страны".
Он прервался:
- Она никогда не упоминала некую мадам Дорм?
- Нет.
Он подумал и продолжил вслух, продолжая печатать:
"…что она уехала из страны, возможно, вместе с некой Мерё Элен, она же мадам Дорм".
Он выдохнул, будто покончив с тяжелой работой. И протянул мне листок.
- Подпишите здесь.
Я и сам был рад закончить все это.
- Это рядовое дело, которое тянется уже несколько месяцев, - сказал он, как бы желая подбодрить меня, - его явно спустят на тормозах… Смерть эта, можно сказать, почти что нормальная смерть, в собственной постели. Надеюсь, для вас все на этом и кончится. Но мало ли что.
Мне хотелось сказать что-нибудь хорошее, прежде чем уйти.
- Показания вы тоже печатаете на машинке? - спросил я его. - Мне кажется, раньше все писалось от руки.
- Вы правы. И у инспекторов в те времена по большей части был превосходный почерк. И свои отчеты они составляли на прекрасном французском.
Он проводил меня по коридору, и мы вместе спустились по лестнице. Прежде чем проститься, он спросил меня уже в дверях, выходящих на набережную:
- Вы ведь тоже, насколько я понял, решили начать писать. От руки?
- Да. От руки.
* * *
Птит-Рокетт снесли. На ее месте сейчас сквер. Когда мне было около двадцати, я часто бывал у некоего Адольфо Камински, фотографа, который жил в одном из выстроенных вдоль улицы высотных домов, напротив тюрьмы. Его окна высились над зданием в форме шестигранника, с башнями по углам. Как раз в это время тебя посадили сюда, но я этого не знал. Прошлой ночью я ждал у тюремных ворот, напротив дома Камински, и меня впустили. Меня отвели в комнату для свиданий. Потом усадили перед стеклянным экраном, а по другую сторону сидела ты. Я говорил с тобой, и, судя по всему, ты понимала, прислонившись лбом к стеклу, но только напрасно двигались твои губы, я не слышал тебя. Я спрашивал: "Кто такая мадам Дорм? А тот призрачный убитый с набережной Генриха IV? И та, кому ты наносила визит, в доме с задним крыльцом, а я ждал тебя снаружи?" Я видел по твоим губам, что ты пытаешься ответить мне, но стекло между нами поглощало звуки. Тишина, как в аквариуме.
Я помню, что мы часто гуляли в Булонском лесу. Уже под вечер, в те дни, когда я должен был ждать во дворе дома на проспекте Виктора Гюго. Я так и не узнаю, почему она выходила через эту дверь, а не через парадный подъезд - будто боялась встретить там кого-то в этот час. Мы спускались по проспекту до Мюэт. И чем дальше мы заходили по дороге, ведущей к озерам, тем легче мне становилось - будто исчезало бремя. То же и с ней - она говорила, что хорошо было бы жить в одном из тех домов, рядком стоящих у самого края леса. Нейтральные воды, вдали от всего, и никого, кроме редких соседей, чей язык мы даже не поймем, а потому не придется ни говорить с ними, ни отвечать на вопросы. И никто уже не спросит с нас отчета. В конце концов, мы забудем о черных пятнах Парижа: об отеле "Юник", о Птит-Рокетт, о первом этаже дома на набережной с тем мертвецом, обо всех мрачных местах, из-за которых мы оба, и она, и я, прятали взгляд.
Был октябрь, воскресенье, поздний вечер, уже стемнело, и в воздухе пахло опавшими листьями, влажной землей и конюшней - мы прошли вдоль зоологического сада и вышли к пруду Сен-Жам. Там мы сели на скамейку. Я переживал из-за рукописи, которую забыл в загородном доме. Она сказала, что мы уже не сможем вернуться туда. Это было бы опасно. Она не уточнила, какого рода эта опасность. У нее остались ключи от того дома, как и от квартиры на проспекте Феликса Фора, хотя она уже давно должна была их вернуть. Я даже заподозрил, что она сделала дубликаты, не сказав хозяевам. Скорее всего, она боялась, что нас застукают как воров.
"Не бери в голову, Жан. Мы еще найдем твою рукопись". И еще она сказала, что я правда накручиваю себя на пустом месте. Надо только порыться на полках у букинистов, взять один из тех романов, немногие читатели которых уже давно мертвы, а из живущих сегодня никто не подозревает об их существовании. А затем просто переписать его. От руки. И сказаться автором.
- Ну как тебе моя идея, Жан?
Я не знал, что ответить. Я помню первую фразу из моей рукописи: "Мне следует вернуться к тем годам моей молодости, когда меня называли лжеграфом Уорвиком…" Я подумал, что благодаря записям в черном блокноте, я вполне могу воссоздать пропавшие листы. В сущности, она права. Для меня это все равно что переписать их. От руки. Сегодня я занимаюсь именно этим.
Она прижалась ко мне, и повторила шепотом: "Не бери в голову, Жан…"
Через какое-то время утром я нашел у себя под дверью конверт с письмом, который просунули в щель:
Жан,
я уезжаю, и на этот раз может статься, что мы не увидим друг друга еще очень долго. Я не говорю тебе, куда направляюсь, потому что и сама еще не знаю этого. Там, куда я еду, ты меня не найдешь. Я буду очень далеко, и, во всяком случае, не в Париже. Если я уезжаю так, то только потому, что не хочу навлекать на тебя неприятности…
Р. S. Я тебя немного обманула, и это меня тяготит. Мне не 21, как я сказала тебе. Мне 24. Как видишь, я скоро буду старой.
Она переписала это письмо из старого романа, который мы с ней купили, гуляя как-то вечером по набережным. Я все еще слышу, как она говорит мне: "Не бери в голову, Жан…" Лес, пустые проспекты, мрачные громады домов, одиноко горит окно, отчего кажется, будто забыл погасить за собой свет в другой жизни или что кто-то еще ждет там… Ты, конечно, скрываешься в этих кварталах. Под каким именем? Когда-нибудь я отыщу нужную улицу. Но каждый день время гонит вперед, и я откладываю на другой раз, каждый день.
Примечания
1
Речь идет о построенном в 1964 г. корпусе Новой Сорбонны (Париж III), где обучение производится по дисциплинам, в основном связанным с литературой и искусством. (Здесь и далее - прим. перев.)
2
"Парижские ночи, или Ночной зритель" - книга очерков Никола Ретифа де ла Бретонна о жизни Парижа в предреволюционную и революционную эпоху, во многом основанная на автобиографическом материале.
3
Поэт-романтик (р. 1808, Париж). 26 января 1855 г. был найден повешенным в небольшом переулке (ул. Старого Фонаря). Наиболее распространенная версия смерти - самоубийство, вызванное нуждой и психическим расстройством.
4
Наиболее известный авантюрный роман Мориса Константэна-Вейера, за который он получил Гонкуровскую премию в 1928 г.
5
Астрономическое сочинение Луи Огюста Бланки (1805–1881), где он изложил свою метафизическую теорию, согласно которой в бесконечной Вселенной все комбинации атомов, из которых мы состоим, повторяются множество раз, а значит, каждый имеет своего двойника.
6
Строка-рефрен из поэмы франко-швейцарского писателя Блеза Сандрара "Проза о транссибирском экспрессе и маленькой Жанне французской" (1913).