- Да, - отвечал фабиан. - ее фамилия молль. ее муж платит любые деньги тому, кто с ней спит. ключи от квартиры этой занятной семейки до сих пор у меня в кармане. вот они.
Лабуде выхватил у него ключи и, крикнув: "я сейчас!" - в пальто и шляпе бросился назад.
Глава шестая
Дуэль у бранденбургского музея
Неужели опять будет война?
Врач знает толк в диагностике
Когда они вышли на улицу, лабуде сердито спросил:
- Было у тебя что-нибудь с этой психопаткой?
- Нет, я только вошел к ней в спальню, она разделась, но тут вдруг появился какой-то человек и сообщил, что состоит с нею в браке, но меня-де это смущать не должно. потом он огласил весьма странный контракт, который они заключили между собой, а потом я ушел.
- Почему ты взял с собою ключи?
- Потому что входная дверь была заперта.
- Отвратительная особа, - сказал Лабуде. - Она сидела в доску пьяная, навалившись на стол, и я быстро засунул ключи ей в сумочку.
- Она тебе не понравилась? - спросил Фабиан. - Однако формы у нее довольно впечатляющие, и это лицо нахальной конфирмантки кажется таким удивительно неожиданным…
- Если бы она была уродиной, ты бы уже давно отдал ключи швейцару. - Лабуде потянул своего друга дальше. Они не спеша свернули в соседнюю улицу, подошли к памятнику, изображавшему господина Шульце-Делитцша, миновали Бранденбургский музей. Каменный Роланд мрачно стоял в обвитой плющом нише, а на Шпрее жалобно гудел пароход. Они остановились и с моста смотрели на темную воду и на длинный ряд складов - стены без единого окна. Небо над Фридрихштадтом полыхало.
- Милый Стефан, - тихо проговорил Фабиан, - ты очень трогательно обо мне печешься. Но я не более несчастен, чем все наше время. Ты хочешь сделать меня счастливее его? Но это тебе не удастся, даже если ты раздобудешь мне место директора, или миллион долларов, или порядочную женщину, которую я мог бы полюбить, или и то, и другое, и третье.
Маленькая черная лодка с красным фонарем на корме скользила вниз по течению. Фабиан положил руку на плечо друга.
- Когда я раньше говорил, что провожу время, с любопытством наблюдая, есть ли у этого мира предрасположение к порядочности, это была только полуправда. Я слоняюсь без дела еще по одной причине. Помнишь, во время войны, когда мы знали: не сегодня завтра нас призовут, - мы писали сочинения и диктанты, делая вид, что учимся, но, по существу, всем было безразлично, учимся мы или только притворяемся. Нам ведь предстояло идти на войну. Разве не сидели мы под стеклянным колпаком, откуда медленно, но верно выкачивают воздух? Мы метались, но метались не из озорства, а потому что нам не хватало воздуха. Помнишь? Мы ничего не хотели упустить, нас снедала жгучая жажда жизни, ибо каждый миг мы воспринимали как последний обед приговоренного к смерти.
Опершись на перила моста, Лабуде смотрел вниз, на Шпрее. Фабиан, взволнованный, ходил взад и вперед, как у себя в комнате.
- Помнишь? - продолжал он. - Полгода спустя мы уже были мобилизованы. Мне дали восьмидневный отпуск, и я поехал в Грааль. Я поехал именно туда, потому что однажды уже побывал там в детстве. Стояла осень, и я меланхолично бродил по зыбкой земле ольшаников. Балтийское море словно взбесилось, курортников можно было по пальцам пересчитать. Мало-мальски сносных женщин там было не больше десятка, с шестью из них я переспал. Ближайшее будущее уже решило переработать меня на кровяную колбасу. Что же мне оставалось пока делать? Читать? Вырабатывать характер? Зашибать деньги? Я сидел в огромном зале ожидания, имя которому Европа. Через восемь дней придет поезд. Это я знал. Но куда он поедет и что станется со мной, не знала ни одна живая душа. А теперь мы опять сидим в зале ожидания, и опять имя ему Европа. И опять мы не знаем, что будет дальше. Мы живем только сегодняшним днем, кризису не видно конца.
- К чертовой матери! - закричал Лабуде. - Если все будут рассуждать, как ты, жизнь никогда не наладится. Думаешь, я не чувствую сиюминутности нашей эпохи? Думаешь, недовольство - твоя привилегия? Но я, несмотря ни на что, пытаюсь действовать разумно.
- Разумные никогда не придут к власти, - сказал Фабиан. - А справедливые тем паче.
- Ах, вот как? - Лабуде подошел вплотную к своему другу и обеими руками схватил его за воротник пальто. - Но почему бы все-таки не попытаться?
В это мгновенье оба услышали выстрел, чей-то крик и еще три выстрела с другой стороны. Лабуде бросился в темноту и вдоль моста побежал к музею. Опять выстрел.
- Хорошенькие шуточки, - пробормотал Фабиан уже на бегу, он хотел, несмотря на боль в сердце, догнать Лабуде.
У ног бранденбургского Роланда, скорчившись, сидел человек и, размахивая револьвером, кричал:
- Ну, погоди у меня, свинья паршивая! - Потом он снова выстрелил по невидимому противнику. Вдребезги разлетелся фонарь. Осколки со звоном посыпались на мостовую. Лабуде выхватил оружие из рук стрелявшего, а Фабиан спросил:
- Почему, собственно, вы стреляете сидя?
- Потому что я ранен в ногу, - буркнул тот. Это был коренастый молодой человек в кепке. - Вот скотина! - прорычал он. - Но я знаю, как тебя зовут. - И погрозил в темноту.
- Икра пробита навылет, - констатировал Лабуде; он опустился на колени и, вытащив из пальто носовой платок, попытался сделать временную перевязку.
- Все началось там, в пивной, - жалобно проговорил раненый, - он намалевал на скатерти свастику. Я не смолчал. Он тоже не смолчал. Я съездил его по уху. Хозяин вышвырнул нас вон. Этот парень пошел за мной и стал издеваться над Интернационалом. Я обернулся, и тут он выстрелил.
- Ну и что, вы остались при своих убеждениях? - спросил Фабиан, глядя сверху вниз на раненого, который сжал зубы, пока Лабуде возился с его раной.
- Пули там уже нет, - заключил Лабуде. - Неужели ни одна машина не пройдет? Тут как в деревне!
- Даже полицейского не видно, - с сожалением заметил Фабиан.
- Только его мне недоставало! - Раненый попытался подняться. - Чтобы арестовали еще одного пролетария лишь за то, что он позволил какому-то наци перебить себе кости.
Лабуде удержал его, посадил опять на землю и велел своему другу во что бы то ни стало найти такси. Фабиан бросился через улицу, за угол, вдоль ночной набережной.
В ближайшем переулке стояли такси. Фабиан велел шоферу ехать к Бранденбургскому музею, возле Роланда ждут пассажиры. Машина тронулась. Фабиан пешком пошел за нею, стараясь дышать глубоко и размеренно. Сердце бешено колотилось. Громко стучало под пиджаком. Билось в горле. Пульсировало в висках. Он остановился и вытер лоб. Будь проклята эта война! Будь она проклята! Отделаться от нее только болезнью сердца - еще не так плохо, но Фабиан был по горло сыт даже воспоминаниями. По провинциям рассеяно множество уединенных домов, где все еще лежат искалеченные солдаты. Мужчины без рук и ног. Мужчины с устрашающе изуродованными лицами, без носа, без рта. Больничные сестры, которых ничем уже не испугаешь, вводят этим несчастным пищу через стеклянные трубочки, которые они вставляют в зарубцевавшееся отверстие, там, где некогда был рот. Рот, который смеялся, говорил, кричал.
Фабиан свернул за угол. Вон и музей. Машина остановилась. Он закрыл глаза и вспомнил страшные фотографии, виденные когда-то; они и поныне всплывали в его снах, нагоняя на него ужас. Эти жалкие подобия бога! По сей день лежат они в изолированных от мира домах, не могут даже есть сами и все-таки вынуждены жить дальше. Ведь убивать их - грех. А сжечь им лица огнеметами - грехом не считалось. Семьи ничего не знают о мужьях, отцах, братьях. Им сказали, что они пропали без вести. С тех пор минуло уже пятнадцать лет. Жены вновь повыходили замуж. А покойник, которого кормят через стеклянную трубочку где-то в провинции Бранденбург, живет в своей семье лишь как фотография над диваном или букетик цветов в дуле ружья на стене, под которым сидит его довольный преемник. Неужели опять будет война? Неужели мы опять до этого докатимся? Вдруг кто-то крикнул:
- Э-эй!
Фабиан открыл глаза и огляделся: кто же это кричит? Человек лежал на земле, опершись на локоть, другую руку он прижимал к ягодице.
- Что с вами?
- Я тот, другой, - отвечал человек. - Я тоже ранен.
Фабиан широко расставил ноги и захохотал. С другой стороны, отлетая от каменной стены музея, ему вторило эхо.
- Извините, - проговорил Фабиан, - мой смех не очень-то вежлив.
Раненый согнул ногу в колене, скорчил гримасу и, оглядев свои залитые кровью руки, злобно сказал:
- Это ваше дело. Настанет день, когда вам будет не до смеха.
- Что ты там застрял? - в сердцах крикнул Лабуде, переходя улицу.
- Ах, Стефан, - отвечал Фабиан, - у меня тут второй дуэлянт с пулей в мягком месте.;
Они подозвали шофера, перенесли национал-социалиста в машину и усадили рядом с коммунистом. Потом влезли сами и велели ехать к ближайшей больнице.
Машина тронулась.
- Очень больно? - спросил Лабуде.
- Терпимо, - ответили оба одновременно, мрачно глядя друг на друга.
- Ты предал свой народ! - буркнул национал-социалист. Он был крупнее рабочего, несколько лучше одет и смахивал на коммивояжера.
- Ты предал рабочих! - отвечал коммунист.
- Ты недочеловек! - крикнул первый.
- Ты обезьяна! - крикнул второй. Коммивояжер сунул руку в карман. Лабуде вцепился ему в запястье.
- Отдайте револьвер! - приказал он.
Тот сопротивлялся. Тогда Фабиан вытащил у него оружие и спрятал к себе в карман.
- Господа, - сказал он, - то, что с Германией так дальше продолжаться не может, никому из нас не внушает сомнений. И то, что кое-кто пытается теперь с помощью неприкрытой диктатуры увековечить нынешнее, абсолютно неприемлемое положение вещей, - грех, за который скоро придет расплата. Тем не менее не стоит снабжать друг друга лишними дырками. Если бы вы стреляли лучше и сейчас вас везли бы не в больницу, а в морг, вы бы тоже ничего особенного не достигли. Ваша партия, - он имел в виду фашиста, - знает только, против чего она борется, да и то не очень точно. А ваша партия, - он обратился к рабочему, - ваша партия…
- Мы боремся против эксплуататоров пролетариата, - объяснил рабочий, - а вы просто буржуа.
- Верно, - согласился Фабиан, - я мелкий буржуа, сейчас это самое бранное слово.
Коммивояжер из-за сильных болей сидел только на невредимой ягодице, наклонившись в одну сторону, и старался не стукнуться головой о противника.
- Пролетариат - это союз, основанный на общности интересов, - сказал Фабиан, - величайший союз. И борьба за свои права - ваш долг. Я вам друг, потому что враг у нас общий, и потому, что я стою за справедливость. Я вам друг, хоть вам на это и наплевать. Но если даже вы и придете к власти, идеалы человечества все равно будут сиротливо сидеть в подполье. Люди вовсе не становятся добрыми и умными только оттого, что они нищие.
- Наши вожди… - начал рабочий.
- Давайте не будем об этом говорить, - перебил его Лабуде.
Машина остановилась. Фабиан позвонил у подъезда больницы. Швейцар открыл дверь. Подошедшие санитары вынесли раненых из машины. Дежурный врач обменялся с друзьями рукопожатием.
- Вы привезли мне двух политиков? - спросил он, ухмыльнувшись. - Сегодня ночью в общей сложности доставлено девять человек, один с тяжелым ранением в живот. Сплошь рабочие и мелкие служащие. Вы, наверно, уже заметили, все это люди из предместий, хорошо знающие друг друга. Эти политические перестрелки как две капли воды похожи на потасовки в дансинге. Как там, так и здесь речь идет о гримасах нашей немецкой действительности. Похоже на то, что они хотят, перестреляв друг друга, снизить количество безработных. Весьма оригинальный вид самообороны.
- Нетрудно понять, что народ волнуется, - заметил Фабиан.
- О, разумеется! - согласился врач. - Наш континент болен голодным тифом. Больной уже начинает бредить и размахивать кулаками. Всего наилучшего.
Дверь закрылась.
Лабуде расплатился с шофером. Они молча шли рядом. Вдруг Лабуде остановился и сказал:
- Я сейчас еще не могу идти домой. Давай-ка махнем в кабаре анонимов.
- Что это Такое?
- Я и сам пока не знаю. Один ловкий малый собрал компанию полусумасшедших и заставляет их петь и танцевать. Он платит им несколько марок, а они за это позволяют публике осыпать себя насмешками и оскорблениями. Скорее всего, они просто этого не замечают. Говорят, в заведении нет отбою от посетителей. Оно и понятно. Туда, надо думать, ходят люди, которых радует, что на свете есть еще более сумасшедшие, чем они.
Фабиан согласился. Он еще раз оглянулся на больницу. Над ней сияла Большая Медведица.
- Мы живем в удивительное время, - сказал он, - и с каждым днем оно становится все удивительнее.
Глава седьмая
Сумасшедшие на эстраде
Последний путь пауля мюллера
Фабрикант ванн
Перед кабаре стояло множество машин. рыжебородый человек в шляпе, украшенной страусовыми перьями, с огромной алебардой, стоя у дверей, выкрикивал:
- Спешите посетить сумасшедший дом!
Лабуде и фабиан вошли, сдали свои пальто и после долгих поисков обнаружили в переполненном, прокуренном зале свободные места за угловым столиком.
На шатких подмостках прыгала бессмысленно улыбающаяся девица. очевидно, она изображала танцовщицу. на ней было ядовито-зеленое самодельное платье, в руках она держала венок из искусственных цветов и через равные промежутки времени подбрасывала в воздух и себя и венок. слева от эстрады за расстроенным роялем сидел беззубый старик и играл "венгерскую рапсодию".
Был ли танец хоть как-то связан с музыкой, оставалось неясным. посетители, одетые все без исключения очень элегантно, пили вино, громко смеялись и разговаривали.
- Фрейлейн, вас срочно просят к телефону! - крикнул какой-то лысый господин, по меньшей мере генеральный директор. остальные еще пуще расхохотались. танцовщица, не дав себя вывести из состояния экстаза, продолжала улыбаться и прыгать. музыка вдруг оборвалась. рапсодия подошла к концу. девушка бросила на пианиста сердитый взгляд, но скакать не перестала - танец еще не кончился.
- Мамаша, твой ребенок кричит! - взвизгнула дама с моноклем.
- И ваш тоже, - заметили за отдаленным столиком.
Дама обернулсь.
- У меня нет детей.
- Смех, да и только! - крикнули сзади.
- Тихо! - рявкнул кто-то. словопрения смолкли.
Девушка все еще танцевала, хотя у нее, наверное, уже давно болели ноги. наконец, она сама сочла, что хватит, приземлилась в неловком реверансе, улыбнулсь еще глупее, чем прежде, и широко раскинула руки. толстый господин в смокинге поднялся с места.
- Хорошо, очень хорошо! завтра можете приходить выбивать ковры.
Публика зашумела, зааплодировала. девушка кланялась еще и еще.
Тут из-за кулис вышел какой-то человек, увел отчаянно сопротивлявшуюся танцовщицу с эстрады и приблизился к рампе.
- Браво, калигула! - крикнула дама за столиком в первом ряду.
Калигула, пухлый молодой еврей в роговых очках, обратился к господину, сидевшему рядом с ней.
- Это ваша жена? господин кивнул.
- Тогда скажите вашей жене, чтобы она заткнулась, - потребовал калигула.
Кругом раздались аплодисменты. господин за столиком в первом ряду покраснел. его жена чувствовала себя польщенной.
- Тихо, вы, паскуды! - крикнул калигула, поднимая руки. воцарилась тишина. - признайтесь, понравился вам танцевальный номер?
- Конечно, понравился! - закричали все.
- Следующий номер будет еще лучше. я пришлю сюда одного парня по имени пауль мюллер. он родом из толкевитца. это в саксонии. пауль мюллер говорит на саксонском диалекте и воображает себя поэтом. он прочтет вам балладу. приготовьтесь к самому страшному. пауль мюллер из толкевитца, судя по всему, сумасшедший. я не жалею денег, чтобы заполучить в свое кабаре лучшие силы. ибо не могу допустить, чтобы психи находились только в зрительном зале.
- Это уж слишком! - воскликнул один из посетителей. лицо его было изуродовано шрамами. он вскочил и в возмущении одернул пиджак.
- Сесть! - приказал калигула и скривил рот. - знаете, кто вы такой? вы идиот!
Экс-корпорант задохся от злости.
- Впрочем, - продолжал хозяин кабаре, - впрочем, слово "идиот" я употребил не в обидном смысле, а в качестве характеристики.
Публика смеялась и аплодировала. возмущенного господина со шрамами приятели усадили на стул и успокоили. калигула взял в руки колокольчик, позвонил на манер ночного сторожа, крикнул:
- Пауль мюллер, твой выход! - и скрылся. из-за кулис появился огромного роста оборванец с мертвенным лицом.
- Привет, мюллер! - заревели в зале.
- Ну и вымахал! - заметил кто-то.
Пауль мюллер поклонился, сохраняя вызывающе серьезную мину, пригладил волосы и руками закрыл глаза. как видно, сосредотачивался. потом вдруг оторвал руки от лица, вытянул их, растопырил пальцы, открыл глаза, произнес:
- "Последний путь пауля мюллера", - и сделал несколько шагов вперед.
- Смотри, не свались! - предостерегла его дама, та, которой калигула приказывал заткнуться.
Пауль мюллер из упрямства сделал еще шажок, окинул презрительным взглядом публику и снова начал:
- "Последний путь пауля мюллера".
В этот момент кто-то из публики швырнул на сцену кусочек сахара. пауль мюллер нагнулся, спрятал сахар в карман и загробным голосом продолжал:
Некий грозный граф фон шток
Запер дочку на замок.
Потому что ей сверх мер
Полюбился офицер.
На сцену опять бросили сахар. вероятно, в зале сидели завсегдатаи, хорошо знавшие привычки артиста. другие гости последовали их примеру, мало-помалу началась сахарная бомбардировка, мюллеру оставалось только нагибаться.
Как-то, прихватив манто, прокралась она в авто. мчит сквозь ночь. во тьму глядит. смерть на бампере сидит.
Дальнейшее исполнение баллады сопровождалось приседаниями. вдобавок, мюллер пытался открытым ртом ловить летящий в него сахар. лицо его становилось все более грозным. голос звучал все мрачнее. из его чтения следовало, что в ту страшную ночь не только графиня фон шток ехала в авто к своему офицеру, но и ее возлюбленный мчался в своей машине к замку, где надеялся увидеть графиню, которая уже спешила ему навстречу. так как оба влюбленных ехали по одной и той же дороге, так как дело, очевидно, происходило в одну и ту же дождливую ночь и так как стихотворение называлось "последний путь", то волей-неволей приходилось опасаться, что их машины в конце концов столкнутся. пауль мюллер рассеял последние сомнения.
- Заткни пасть, а то у тебя опилки из башки посыпятся! - крикнули из зала. но автомобильная катастрофа была уже неотвратима.
Офицер в своей машине,
Все на свете позабыв,
Ехал напрямик к графине.
Ночь. туман. ужасный взрыв.
И раздался в тот же миг
Слева крик и справа крик.
Публика вопила и хлопала в ладоши. все были по горло сыты паулем мюллером, а исход трагедии уже не вызывал любопытства.